И гетман сейчас же стал писать. Четверть часа спустя казак помчался с письмом в Янов, а под вечер возвратился с ответом Богуслава.
«Согласно вашему желанию посылаю охранную грамоту, – писал Богуслав, – с которой каждый посланный вернется благополучно. Но мне, ваша вельможность, странно, что вы требуете грамоту, хотя у вас остался заложником мой слуга и друг, староста ошмянский, коим я так дорожу, что за него готов бы отдать всех взятых в плен ваших офицеров. Всем ведомо, что послов не убивают даже дикие татары, с которыми вы, ваша вельможность, нападаете на мои христианские войска. Засим, ручаясь за безопасность посланного моим княжеским словом, имею честь оставаться. И т. д.».
В тот же вечер Кмициц, взяв охранную грамоту и двух Кемличей, уехал. Пан Сакович остался в Соколке в качестве заложника.
XXXVIII
Было уже около полуночи, когда пан Андрей подъехал к неприятельским аванпостам. В лагере Богуслава никто не ложился. Битва могла наступить с минуты на минуту, и все деятельно готовились к ней. Княжеские войска стояли в Янове и на дороге, ведущей в Соколку, которую охраняла артиллерия. Она состояла только из трех орудий, но пороху и ядер было достаточно. По обе стороны Янова Богуслав приказал насыпать окопы, за которыми была расставлена пехота; кавалерия занимала Янов, дорогу за пушками и промежуток между окопами. Позиция была хорошая, и со свежими силами можно было бы долго защищаться; но свежих-то сил у Богуслава было только восемьсот человек пехоты, остальные же были так измучены, что еле держались на ногах. Кроме того, с севера, как раз в тылу укреплений Богуслава, слышался дикий вой татар, который наводил панику на солдат. Богуслав должен был отправить в ту сторону всю легкую кавалерию, которая, отъехав на полмили, не могла ни вернуться назад, ни ехать вперед, боясь попасть в засаду.
Богуслав всем распоряжался сам, несмотря на сильную лихорадку, которая мучила его больше, чем когда-нибудь. Так как он не мог усидеть на лошади, то приказал четырем солдатам носить себя на носилках. Он как раз и осматривал позицию, когда ему доложили, что прибыл посол от гетмана.
Это было на улице. Князь не мог узнать Кмицица, во-первых, потому, что было темно, а во-вторых, потому, что на аванпостах, вследствие излишней осторожности офицеров, Кмицицу надели на голову мешок, в котором было лишь отверстие для рта.
Князь заметил мешок, когда Кмициц слезал с лошади, и велел снять его.
– Ведь здесь уж Янов, – сказал он, – и скрывать нам нечего. – Потом он обратился к пану Андрею: – От Сапеги?
– Так точно.
– А что поделывает там пан Сакович?
– Он у пана Оскерки.
– Зачем же вам понадобилась охранная грамота, если у вас есть Сакович? Слишком уж осторожен пан Сапега, и как бы он не перемудрил.
– Это не мое дело! – ответил Кмициц.
– Вы, я вижу, посол не очень разговорчивый.
– Я привез письмо, о моем же личном деле я переговорю с вашим сиятельством в квартире.
– А! Есть и личное дело?
– Будет и просьба к вашему сиятельству.
– Рад буду не отказать. Пожалуйте за мной. Садитесь на лошадь. Я пригласил бы вас в носилки, но тут тесно.
Они отправились. Князя несли на носилках, а Кмициц ехал верхом. В темноте они поглядывали друг на друга, но не могли разглядеть. Вдруг князь, несмотря на то что был в шубе, стал дрожать всем телом, так что зуб на зуб не попадал.
– Привязалась, подлая… – сказал он, – если бы не она… брр… я бы поставил иные условия!
Кмициц ничего не ответил. Он старался разглядеть князя, но в темноте лишь неясно серели его голова и лицо. Голос князя и его фигура пробудили всю его прежнюю ненависть, и жажда мести вновь бешено закипела в его груди. Рука его невольно искала саблю, которую у него отняли при въезде в лагерь; но у него осталась еще за поясом железная булава, знак полковничьей власти… И дьявол стал шептать Кмицицу, туманя его рассудок:
«Крикни князю на ухо, кто ты, и разбей ему голову вдребезги. Ночь темная… убежишь как-нибудь… Кемличи с тобой. Убьешь изменника, отомстишь за все обиды… Спасешь Оленьку и Сороку… Бей!.. Бей!..»
Кмициц еще ближе подъехал к носилкам и дрожащими руками стал вытаскивать булаву из-за пояса.
«Бей! – шептал дьявол. – Ты окажешь отчизне услугу…»
Кмициц уже вынул булаву и сильно сжал ее рукоять, словно желая раздавить ее в ладони.
«Раз, два, три!» – шепнул дьявол.
Но в эту минуту лошадь Кмицица, – ткнулась ли она случайно носом в шлем телохранителя или просто чего-нибудь испугалась, – но отпрыгнула в сторону и споткнулась. Кмициц вздернул поводья, а в это время носилки удалились на несколько шагов.
У рыцаря волосы стали дыбом.
– Пресвятая Богородица, удержи мою руку! – шептал он сквозь стиснутые зубы. – Матерь Пресвятая, спаси меня! Я – гетманский посол, а между тем хочу убить, как ночной разбойник. Я – шляхтич, я твой слуга! Не введи же меня во искушение!
– Что вы там мешкаете? – послышался слабый, прерывистый голос Богуслава.
– Я здесь!
– Слышите?.. Петухи уже поют… Поздно… Нужно спешить… ведь я болен, мне пора отдохнуть…
Кмициц заткнул булаву за пояс и поехал рядом с носилками. Но он не мог успокоиться. Он прекрасно сознавал, что только при помощи величайшего самообладания и хладнокровия он сможет освободить Сороку, и начал придумывать, как говорить с князем, какими словами убедить его отдать вахмистра. Он дал себе слово иметь в виду только одного Сороку, ни о чем другом не говорить, а в особенности об Оленьке.
И он почувствовал, что кровь хлынула ему в голову при мысли, что князь может упомянуть о ней, и упомянуть так, что он не сможет выслушать…
«Пусть он ее не касается, – говорил он про себя, – пусть не касается, иначе смерть и ему и мне… Пусть он хоть пощадит себя, если у него ни стыда ни совести нет…»
И пан Андрей страдал ужасно; в груди не хватало воздуха, горло что-то сжимало, он боялся, что, когда придется заговорить, он не сможет сказать ни слова…
И он стал молиться.
Молитва принесла ему облегчение, и железные тиски, которые давили ему горло, ослабли.
Между тем они подъехали к княжеской квартире. Солдаты поставили носилки. Богуслав оперся на плечи двух пажей и обратился к Кмицицу:
– Прошу за мной… Припадок сейчас пройдет… и тогда мы поговорим.
Вскоре они были уже в комнате, где ярко пылал камин и было невыносимо жарко. Князя уложили на складном кресле, укутали шубами и зажгли огонь. Придворные удалились.
Князь откинул голову назад, закрыл глаза и несколько минут пролежал без движения. Наконец сказал:
– Сейчас… Дайте отдохнуть!
Кмициц смотрел на него. Князь почти не изменился и только похудел от болезни. Он, по обыкновению, был нарумянен и набелен, и потому что лежал неподвижно, с закрытыми глазами, с откинутой назад головой, он походил на труп или на восковую фигуру.
Пан Андрей стоял перед ним, освещенный светом канделябров.
Наконец князь стал лениво приподнимать веки; потом вдруг широко раскрыл глаза. По его лицу пробежал какой-то луч. Но это длилось только одно мгновение, и он вновь закрыл глаза.
– Если ты дух, – проговорил он, – то я не боюсь тебя. Исчезни!
– Я приехал с письмом от гетмана, – ответил Кмициц.
Богуслав вздрогнул слегка, словно хотел избавиться от кошмара, мучившего его. Затем он посмотрел на Кмицица и сказал:
– Я промахнулся?
– Не совсем, – угрюмо ответил пан Андрей, указывая на шрам.
– Это уже второй! – пробормотал князь и прибавил громко: – Где же письмо?
– Здесь, – ответил Кмициц, подавая письмо.
Князь начал читать, и когда кончил, глаза его засверкали странным блеском.
– Хорошо, – сказал он, – довольно медлить. Завтра битва… Очень рад… завтра у меня не будет лихорадки.
– И мы также рады, – заметил Кмициц.
Наступило молчание, во время которого эти непримиримые враги мерили друг друга глазами с каким-то зловещим любопытством. Наконец князь заговорил первый:
– Я догадываюсь, что это вы преследовали меня с татарами…
– Я.
– И не боялись приехать сюда? Кмициц ничего не ответил.
– Должно быть, вы рассчитывали на родство с Кишко… Ведь у нас с вами счеты. Вы знаете, пан кавалер, что я могу содрать с вас кожу?
– Можете, ваше сиятельство.
– Правда, вы приехали ко мне с охранной грамотой… Теперь я понимаю, почему Сапега просил ее. Но ведь вы покушались на мою жизнь… Сапега задержал Саковича… Но воевода не имеет никакого права на него, а я на вас имею, кузен.
– Я приехал к вам с просьбой, ваше сиятельство.
– Извольте. Можете рассчитывать, что я все для вас сделаю. Какая просьба?
– Вы захватили солдата, одного из тех, которые помогли мне похитить ваше сиятельство. Так как он исполнил лишь мое приказание и слепо повиновался мне, то я прошу теперь отпустить его.
Богуслав призадумался.
– Пан кавалер, я думаю о том, – сказал он, – что вы наглый проситель!
– Я прошу освободить этого человека не даром.
– А что же вы дадите за него?
– Самого себя.
– Щедро вы платите, но смотрите, хватит ли вас? Ведь вы, быть может, захотите еще кого-нибудь выкупить…
Кмициц приблизился к нему еще на шаг и так страшно побледнел, что князь невольно посмотрел на дверь и, несмотря на все свое мужество, переменил разговор.
– Пан Сапега едва ли согласится на такой обмен, – сказал он. – Мне это было бы очень приятно, но, к сожалению, я поручился за вашу безопасность своим княжеским словом.
– Я напишу гетману, что остался добровольно.
– А он потребует, чтобы я отправил вас назад вопреки вашему желанию, так как вы оказали ему слишком значительные услуги. Кроме того, он не отпустит Саковича, которым я дорожу более, чем вами.
– Тогда отпустите нас обоих, а я даю вам слово явиться, куда вы мне прикажете.
– Может быть, завтра мне придется погибнуть, поэтому я не могу заключать договоров на будущее.
– Умоляю вас. За этого человека я… – Что?
– Я откажусь от мести.
– Видите ли, пане Кмициц, я много раз ходил с рогатиной на медведя, и не из нужды, а по доброй воле. Я люблю, когда мне грозит какая-нибудь опасность, тогда мне жизнь кажется не такой скучной. Поэтому и вашу месть я оставляю себе, как развлечение, тем более что вы из тех медведей, которые сами ищут охотника.
– Ваше сиятельство, – сказал Кмициц, – и за маленькое благодеяние Господь отпускает большие грехи. Никто из нас не знает, когда ему придется явиться перед судом Божьим.
– Довольно, – перебил его князь. – Я тоже, несмотря на лихорадку, сочиняю псалмы, чтобы чем-нибудь угодить Богу, а если бы мне нужен был духовник, то я позвал бы своего пастора. Вы не умеете просить с достаточной покорностью и идете рискованной дорогой. Я вам предложу вот что: завтра во время битвы деритесь против Сапеги, а послезавтра я отпущу вашего солдата и прощу все ваши провинности. Вы изменили Радзивиллам, измените и Сапеге.
– Это ваше последнее слово? Ради всего святого, умоляю, ваше сиятельство!..
– Нет! Вы уже беситесь? Прекрасно! Что это вы так побледнели? Не подходите ко мне близко! Хотя мне стыдно звать людей, но… посмотрите сюда! Вы слишком смелы!..
И Богуслав показал из-под шубы дуло пистолета и сверкающими глазами посмотрел в лицо Кмицица.
– Ваше сиятельство! – воскликнул Кмициц, с мольбою складывая руки, в то время как лицо было искажено гневом.
– А! Вы и просите и угрожаете, – проговорил Богуслав, – сгибаете спину, а черти у вас из-за ворота зубы на меня скалят. Коли просить хотите – на колени перед Радзивиллом, паночек! Лбом об пол, тогда, может быть, я вам отвечу!
Лицо пана Андрея было бледно как полотно; он провел рукой по мокрому лбу, по глазам и ответил прерывающимся голосом, точно лихорадка, которою страдал князь, внезапно перешла к нему:
– Если вы, ваше сиятельство, отпустите моего солдата, то… я… готов… упасть… вам… в ноги…
В глазах Богуслава мелькнула торжествующая улыбка. Он унизил врага, согнул гордую шею. Лучшего удовлетворения своей мести и ненависти он и сам не мог бы желать.
Кмициц стоял перед ним с взъерошенными волосами, дрожа всем телом. Лицо его, напоминавшее, даже когда оно было спокойно, ястреба, теперь было похоже на какую-то разъяренную хищную птицу. Нельзя было угадать, бросится ли он к ногам князя или на него самого. А Богуслав, не сводя с него глаз, сказал:
– При свидетелях, при людях! – И он крикнул в дверь: – Сюда! Вошло несколько придворных, поляков и иностранцев.
– Мосци-панове, – сказал князь, – пан Кмициц, хорунжий оршанский и посол Сапеги, просил меня оказать ему милость и желает, чтобы вы все были свидетелями.
Кмициц пошатнулся как пьяный, застонал и упал к ногам Богуслава. А князь нарочно вытянул их так, что конец сапога касался лба рыцаря.
Все молча смотрели на Кмицица, пораженные тем, что человек, носивший это знаменитое имя, явился сюда послом от Сапеги. Все понимали, что между князем и Кмицицем происходит что-то необычайное.
Между тем князь встал и, не говоря ни слова, вышел в соседнюю комнату, кивнув только двум придворным, чтобы они последовали за ним.
Кмициц поднялся. На лице его уже не было ни гнева, ни ненависти, было только тупое равнодушие. Казалось, что он не сознает, что произошло с ним, и что энергия его совершенно исчезла.
Прошло полчаса, час. За окном слышался топот лошадей и мерные шаги солдат, а он все сидел как истукан. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел офицер, старый знакомый Кмицица по Биржам, в сопровождении восьми солдат, из которых четыре были с мушкетами, а четыре при саблях.
– Мосци-пан полковник, встаньте! – вежливо сказал офицер. Кмициц посмотрел на него блуждающими глазами.
– Гловбич! – воскликнул он, узнав офицера.
– Мне приказано, – сказал Гловбич, – связать вам руки и вывести за Янов. Вас свяжут только на время, затем вы будете снова свободны. А потому прошу не сопротивляться.
– Вяжите, – ответил Кмициц.
И беспрекословно позволил себя связать. Но ноги ему не связали. Офицер вывел его из комнаты и повел его через Янов. По дороге к ним присоединилось несколько человек конной стражи. Кмициц слышал, что они говорили по-польски; все поляки, служившие еще у Радзивилла, знали имя Кмицица и поэтому теперь страшно интересовались тем, что с ним будет. Отряд миновал березняк и очутился в поле, где их ждал отряд легкой кавалерии Богуслава.
Солдаты окружили пустое пространство, в середине которого стояли два пехотинца, державшие лошадей, и несколько человек с факелами…
При их свете Кмициц заметил свежий, только что отесанный кол, лежащий на земле и прикрепленный одним концом к толстому пню дерева. Дрожь пробежала по его телу.
«Это для меня, – подумал он. – Должно быть, они лошадьми натянут меня на кол. Богуслав пожертвовал Саковичем».
Но он ошибался, так как кол был назначен для Сороки.
При трепетном блеске факелов пан Андрей увидел и самого Сороку; старый солдат сидел возле самого кола, без шапки, со связанными руками, под конвоем четырех солдат. Какой-то человек, одетый в полушубок без рукавов, подавал Сороке в эту минуту флягу с водкой. Он с жадностью выпил и сплюнул в сторону. Но в это время Кмицица поставили в первом ряду, между двумя драгунами, и взгляд Сороки невольно упал на него. Солдат мигом вскочил и вытянулся в струнку, как на параде.
С минуту оба они смотрели друг на друга. Лицо Сороки было совершенно спокойно, он только шевелил челюстями, точно жевал.
– Сорока! – простонал наконец Кмициц.
– Слушаюсь, – ответил солдат.
И опять оба умолкли. Да и о чем они могли говорить в такую минуту. Палач, подававший Сороке водку, приблизился к нему.
– Ну, старик, – сказал он, – пора!
– Только прямо насаживайте, – проговорил Сорока.
– Не бойся!
Сорока не боялся, но, когда почувствовал на себе руку палача, он начал тяжело дышать.
– Водки еще! – сказал он.
– Нет! – ответил палач.
В это время один из солдат вышел из шеренги и подал свою флягу.
– Есть… Дайте ему, – сказал он.
– Стройся! – скомандовал Гловбич.
Однако палач приложил флягу ко рту Сороки. Выпив водки, старик глубоко вздохнул и сказал:
– Вот солдатская доля… За тридцать лет службы! Ну, пора, начинайте.
К нему подошел другой палач и начал его раздевать.
Наступила мертвая тишина. Факелы дрожали в руках державших их людей. Всем стало страшно.
Вдруг в рядах солдат послышался ропот и становился все громче: солдат – не палач, хоть он сам убивает людей, но зрелища смерти не любит.
– Молчать! – крикнул Гловбич.
Но ропот превратился в громкое негодование. Послышались отдельные восклицания: «Черти!», «Чтоб вас громом разразило!», «Поганая служба!». И вдруг Кмициц крикнул так, словно его самого сажали на кол:
– Стой!
Палачи невольно остановились. Глаза всех устремились на Кмицица.
– Солдаты! – крикнул пан Андрей. – Князь Богуслав изменник королю и Речи Посполитой. Вы уже окружены и завтра все будете перебиты. Вы служите изменнику против отчизны. Но кто бросит эту службу и оставит изменника, тот получит прощение от гетмана и от короля. Выбирайте! Смерть и позор или награда! Я заплачу вам жалованье по червонцу на каждого, по два червонца! Выбирайте! Не вам, молодцам-солдатам, служить изменнику. Да здравствует король! Да здравствует великий гетман литовский!
Ропот перешел в гул. Ряды расстроились.
– Да здравствует король!
– Довольно этой службы!
– Смерть изменнику!
– Смирно, смирно! – кричали другие.
– Завтра вы погибнете с позором! – повторял Кмициц.
– Татары в Суховоле!
– Князь изменник!
– Мы сражаемся против короля!
– Бей!
– К князю!
– Стой!
В суматохе кто-то саблей перерезал веревки, которыми были связаны руки Кмицица. Он в одно мгновение вскочил на одну из лошадей, которые должны были натягивать на кол Сороку, и крикнул с лошади:
– За мной, к гетману!
– Иду! – воскликнул Гловбич. – Да здравствует король!
– Да здравствует! – повторили пятьдесят голосов, и пятьдесят сабель сверкнули в воздухе.
– На лошадь, Сорока, – скомандовал Кмициц.
Нашлись такие, которые хотели сопротивляться, но при виде обнаженных сабель умолкли. Один все-таки повернул лошадь и скрылся из вида. Факелы потухли, и все потонуло во мраке.
– За мной! – повторил Кмициц.
И толпа людей в беспорядке двинулась с места, затем, вытянувшись длинной лентой, помчалась по направлению к Соколке.
Проехав две или три версты, отряд поравнялся с пехотной стражей, находившейся в роще по левую сторону.
– Кто идет? – окликнула стража.
– Гловбич с отрядом.
– Пароль?
– Трубы!
– Проходи!
Они проехали не спеша, а затем пустились рысью.
– Сорока! – позвал Кмициц.
– Слушаюсь, – отозвался вахмистр рядом.
Кмициц ничего не сказал, а только положил руку на голову старому вахмистру, словно желая убедиться, действительно ли это он едет рядом с ним. Солдат молча прижал к губам эту руку. Рядом раздался голос Гловбича:
– Ваша милость, я давно собирался сделать то, что делаю сейчас.
– И не раскаетесь!
– Всю жизнь я буду вам благодарен.
– Слушайте, Гловбич, почему князь выслал меня с вами, а не с иностранным полком?
– Он хотел опозорить вас в глазах поляков, а иностранцы вас не знают.
– А со мной что должны были сделать?
– Я должен был вас развязать. Но если бы вы пытались освободить Сороку, я должен был вас доставить к князю, и там вас ждала казнь.
– И Саковичем хотел пожертвовать! – проворчал Кмициц.
Тем временем в Янове князь Богуслав, измученный лихорадкой и дневными тревогами, лег спать. Но глубокий его сон был прерван шумом и стуком в дверь.
– Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! – кричало несколько голосов.
– Спят! Не будить! – говорили пажи.
Но князь уже сидел на постели и крикнул:
– Огня!
Принесли свечи; в эту минуту вошел дежурный офицер.
– Ваше сиятельство, – сказал он, – посол Сапеги взбунтовал полк Гловбича и увел его с собою!
Настало минутное молчание.
– Бить в литавры и барабаны, – крикнул Богуслав, – и приказать войску строиться!
Офицер вышел, и князь снова остался один.
– Это страшный человек, – сказал он про себя и почувствовал новый приступ лихорадки.
XXXIX
Легко себе представить, каково было удивление Сапеги, когда Кмициц не только возвратился сам, но и привел с собой несколько десятков всадников и своего старого слугу. Кмициц должен был по нескольку раз рассказывать гетману и Оскерке, что произошло в Янове, а они с изумлением слушали его, всплескивая руками.
– Заметьте, – сказал гетман, – что если кто-нибудь пересолит в мести, у того месть вылетит, как птица, из рук. Князь Богуслав хотел сделать поляков свидетелями твоего позора и мучений, чтобы еще больше унизить тебя, и пересолил. Ты не очень гордись этим, такова воля Божья, но и то тебе скажу: «Ты сущий дьявол!» Князь поступил дурно, унизив тебя…
– Я его не унижу… и в мести, даст Бог, не пересолю, – сказал Кмициц.
– Забудь совсем о мести и прости, как прощал Христос! Он был Богом и мог бы одним словом своим уничтожить евреев, – проговорил гетман.
Кмициц ничего не ответил, да и не было времени разговаривать. Несмотря на страшное утомление, рыцарь решил в эту же ночь ехать к своим татарам, которые стояли за Яновом в лесах и на дорогах, в тылу войск Радзивилла. Впрочем, в те времена люди прекрасно спали и в седлах. Пан Андрей приказал оседлать себе свежую лошадь, думая хорошенько проспаться в дороге.
Перед самым отъездом к нему явился Сорока.
– Ваша милость, – сказал он, вытянувшись в струнку.
– Что скажешь, старик? – спросил Кмициц.
– Я пришел спросить, когда мне ехать?
– Куда?
– В Тауроги.
– Ты поедешь не в Тауроги, а со мной! – ответил он.
– Слушаюсь! – сказал вахмистр, стараясь не показывать своей радости.
Они поехали вместе. Дорога была длинная, так как приходилось делать крюк лесами, чтобы не наткнуться на отряды Богуслава, но оба они отлично выспались на седлах и без всяких приключений доехали до татар.
Акбах-Улан сейчас же явился к Бабиничу и дал ему отчет во всех своих действиях.
Пан Андрей остался ими доволен: мосты были сожжены, гати попорчены. Кроме того, весенний разлив превратил поля, луга и дороги в вязкое болото.
Богуславу ничего не оставалось, как принять сражение – победить или погибнуть. Об отступлении нечего было и думать.
– Хорошо, – сказал Кмициц. – Хотя у князя хорошая конница, но тяжелая. На таком болоте она никуда не годится.
Потом он обратился к Акбах-Улану.
– Однако ты похудел, – сказал он, ударяя татарина по животу, – ничего, после сражения наполнишь брюхо княжескими червонцами.
– Бог создал врагов на то, чтобы воинам было с кого брать добычу, – серьезно ответил татарин.
– А конница Богуслава стоит против вас? – спросил Кмициц.
– Несколько человек. Вчера к ним пришел новый отряд пехоты, который уже окопался.
– А нельзя ли их как-нибудь выманить в поле?
– Не выходят.
– А обойти?
– Тоже нельзя, они стоят на самой дороге.
– Нужно что-нибудь придумать. – Кмициц провел рукой по волосам. – Вы пробовали подходить к ним? Далеко ли они выходят из окопов?
– Версты две, дальше не хотят.
– Надо что-нибудь придумать! – повторил Кмициц.
Но в эту ночь он ничего не придумал. Зато на следующее утро он подъехал с татарами к неприятельскому лагерю, между Суховолей и Яновом, и убедился, что Акбах-Улан преувеличивал, говоря, что пехота укрепилась. Все укрепление состояло только из маленьких шанцев, из-за которых можно было долго защищаться, особенно против татар, но в которых нельзя было и думать выдержать осаду.
«Будь у меня пехота, – подумал Кмициц, – я не задумываясь пошел бы на них».
Но о приводе туда пехоты нечего было и думать, так как, во-первых, у Сапеги ее было и так мало, а во-вторых, на это не было времени.
Кмициц подъехал к окопам так близко, что пехота Богуслава стала в него стрелять, но он не обращал на это внимания и продолжал разъезжать и осматривать позицию, а татары, хотя и не любили огня, волей-неволей, должны были следовать за ним. Вскоре на них ударила сбоку конница. Кмициц повернул, отъехал на три тысячи шагов, но затем снова вернулся обратно. Вместо того чтобы ехать в Суховолю, повернул на запад и к полудню подъехал к Каменке.
Болотистая речка широко разлилась, так как весна была обильна водами. Кмициц взглянул на эту реку и бросил в нее несколько веточек, чтобы узнать быстроту течения, а затем сказал Акбах-Улану:
– Мы их объедем сбоку и ударим с тыла.
– Против течения лошади не поплывут.
– Течение слабое! Поплывут! Вода почти стоячая!
– Лошади окоченеют, да и люди не выдержат! Холодно еще!
– Люди поплывут за хвостами. Так вы всегда делаете.
– Люди окоченеют.
– Согреются у огня!
Прежде чем стало темнеть, Кмициц приказал нарезать лозы, вязанки сухого тростника и, связав их пучками, привязать к бокам лошадей.
В сумерки около восьмисот лошадей поплыли по течению, Кмициц плыл впереди всех, но вскоре заметил, что лошади подвигаются так медленно, что до неприятельских окопов придется плыть, по крайней мере, дня два.
Кмициц приказал переправляться на другой берег.
Это было опасное предприятие. Противоположный берег был крутой и топкий; лошади вязли по брюхо. Но все же они подвигались вперед.
Так прошли они версты две. Судя по звездам, они находились на севере. Вдруг с юга послышались отголоски отдаленных выстрелов.
– Битва начата! – крикнул Кмициц.
– Мы потонем, – ответил Акбах-Улан.
– За мной!
Татары не знали, что делать, как вдруг заметили, что лошадь Кмицица вынырнула из болота, попав, очевидно, на более твердую почву.
Это начиналась песчаная мель, залитая сверху на пол-аршина водой, но с твердым дном. Налево вдалеке показались какие-то огни.
– Это окопы, – тихо сказал Кмициц. – Мы едем мимо. И объедем.
Через минуту они миновали окопы, повернули налево и опять стали переправляться через реку, чтобы стать за окопами.
Больше сотни лошадей завязло в болоте. Но люди все вышли на берег. Кмициц приказал садиться двоим на одну лошадь и двинулся к окопам. Еще раньше он оставил двести добровольцев на месте с приказом беспокоить неприятеля спереди, пока они будут обходить его. И действительно, когда они стали сзади приближаться к окопам, с другой стороны послышались выстрелы, сначала редкие, затем все чаще.
– Хорошо, – сказал Кмициц, – там началась атака.
И они тронулись. В темноте виднелась только черная масса голов, подпрыгивавших в такт ходу лошадей. Подвигались без малейшего шума. Татары и добровольцы умели идти тихо, как волки.
Со стороны Янова пальба все усиливалась: по-видимому, пан Сапега наступал по всей линии. Но и в окопах, к которым подвигался Кмициц, тоже слышались крики. Горело несколько костров. При их свете Кмициц увидел пехотинцев, стрелявших изредка и больше посматривавших в поле, где конница билась с волонтерами.
Вскоре заметили и отряд Кмицица, но вместо выстрелов его приветствовали громкими криками. Солдаты думали, что князь Богуслав прислал помощь.
Но когда татары оказались в ста шагах от окопов, в пехоте почуялось какое-то тревожное движение; вдруг раздался страшный вой, и отряд, как буря, бросился на шанцы и окружил пехоту кольцом. Казалось, огромный змей душит схваченную добычу. Из клубящейся массы послышались крики:
– Алла! Herr Jesus! Mein Gott![47]
А за шанцами раздавались другие крики; волонтеры, несмотря на свою малочисленность, узнав, что Бабинич уже в окопах, с бешенством ударили на конницу. Между тем небо, хмурившееся уже давно, как всегда весной, вдруг разразилось страшным и неожиданным ливнем. Пылающие костры потухли, и битва продолжалась в темноте.
Но продолжалась она недолго. Застигнутые врасплох пехотинцы Богуслава были вырезаны. Конница, в которой было много поляков, скоро сложила оружие. Сто иностранных драгун были перебиты.
Когда луна снова выглянула из-за туч, она осветила кучки татар, добивавших раненых и грабивших убитых. Раздался пронзительный свист дудки, все, как один человек, тотчас же вскочили на лошадей.
– За мной! – крикнул Кмициц, и все вихрем помчались в Янов.
Через четверть часа несчастное селение было подожжено со всех четырех сторон, а через час превратилось в море огня, из которого вырывались столбы огненных искр.
Этим пожаром Кмициц давал знать гетману, что он уничтожил тыл войска Богуслава.
А сам он, как палач, весь забрызганный кровью, среди пламени, выстраивал своих татар, чтобы вести их дальше.
Они уже вытянулись длинной лентой, как вдруг в поле, освещенном пожаром, показался огромный отряд конницы курфюрста.
Его вел человек, которого можно было разглядеть издалека, так как он был в серебряных доспехах и сидел на белой лошади.
– Богуслав! – крикнул нечеловеческим голосом Кмициц и бросился со своими татарами вперед.
Они шли друг на друга, как волны, гонимые двумя вихрями. Их разделяло значительное расстояние, но лошади с обеих сторон помчались, как ветер и, казалось, почти не касались ногами земли. С одной стороны гиганты в блестящих кирасах и шлемах, с обнаженными прямыми саблями в руках, а с другой – серая туча татар.
Наконец столкнулись на открытом пространстве, и тут произошло нечто ужасное. Татары легли, словно колосья, поваленные бурей, рейтары проехали по ним и полетели дальше, словно у них выросли крылья.
Через некоторое время поднялось несколько десятков татар и пустились в погоню. Ордынцев можно было свалить на землю, но уничтожить их одним ударом было невозможно. И все больше людей мчалось за удаляющимися рейтарами. В воздухе засвистели арканы.
Во главе убегающих был по-прежнему виден всадник на белом коне, но Кмицица не было видно среди преследующих.
Только на рассвете татары стали возвращаться поодиночке, и почти каждый из них вел на аркане рейтара. Они нашли Кмицица и отвезли его, лежавшего без чувств, к Сапеге.
Около полудня Кмициц открыл глаза. Гетман сидел у его кровати.
– Где Богуслав? – были его первые слова.
– Разбит наголову! Сначала счастье было на его стороне. Он вышел из зарослей и там наткнулся в открытом поле на пехоту Оскерки, потерял почти всех людей и проиграл битву. Не знаю, ушло ли хоть пятьсот человек.
– А он сам?
– Ушел.
Кмициц помолчал немного и потом сказал:
– Мне еще рано мериться с ним. Он хватил меня саблей в голову и свалил с коня. К счастью, шлем из хорошей стали спас меня, но я лишился чувств.
– Этот шлем ты должен повесить в костеле.
– Все равно, мы будем преследовать его хоть на краю света. Но гетман ответил:
– Смотри, какое известие я получил сегодня после битвы. И он подал ему письмо. Кмициц прочел:
«Шведский король двинулся из Эльблонга в Замостье, оттуда на Львов и на короля. Идите не медля, со всеми войсками спасать короля и отчизну, ибо я один не выдержу.
Чарнецкий».
Настало минутное молчание.
– А ты пойдешь с нами или поедешь с татарами в Тауроги? – спросил гетман.
Кмициц закрыл глаза. Он вспомнил слова ксендза Кордецкого, вспомнил то, что рассказывал ему Володыевский про Скшетуского, и ответил:
– Личная месть потом. Я буду защищать отчизну от неприятеля. Гетман обнял его за голову.
– Вот теперь ты мне брат! – сказал он. – А так как я стар, то прими мое благословение…