XXXII
Выйдя от короля, оба рыцаря шли молча. Володыевский не хотел говорить, а Кмициц не мог: его душили боль и бешенство. Они пробирались сквозь густые толпы народа, которые собрались на улицах, чтобы посмотреть на первый отряд татар, который, согласно обещанию хана, должен был прибыть в город, представиться королю. Маленький рыцарь шел впереди, а Кмициц шел за ним, как безумный, толкая всех по дороге.
Когда они выбрались из тесноты, пан Михал взял Кмицица под руку и сказал:
– Успокойтесь! Ведь отчаяньем не поможешь!
– Я не отчаиваюсь, – ответил Кмициц, – но только жажду его крови.
– Можете быть уверены, что вы найдете его среди врагов отчизны!
– Тем лучше! – лихорадочно проговорил пан Андрей. – Я не пощажу его, даже если найду в церкви.
– Не кощунствуйте! – поспешно прервал его маленький полковник.
– Этот изменник доводит меня до греха!
Они на минуту умолкли; наконец Кмициц первый спросил:
– Где он теперь?
– Может быть, в Таурогах, а может быть, и не там. Харлампу лучше знать.
– Пойдемте скорей.
– Теперь уж недалеко. Полк стоит за городом, а мы здесь, и с нами Харламп.
Вдруг Кмициц стал дышать так тяжело, словно он поднимался на высокую гору.
– Я очень слаб, – проговорил он.
– Тем более вам нужно быть спокойным. Помните, что вы будете иметь дело с таким рыцарем, как Богуслав.
– Я уже раз имел с ним дело, и вот след.
Сказав это, Кмициц указал на шрам на лице.
– Скажите мне, как это случилось? Король говорил лишь вскользь.
Кмициц стал рассказывать, и хотя он скрежетал зубами и даже шапку швырнул на землю, но мало-помалу успокоился и отвлек свои мысли от несчастья.
– Я знал, что вы удалец, – сказал маленький рыцарь, – но схватить Радзивилла среди его войска… этого я и от вас не ожидал!
Между тем они дошли до квартиры. Оба Скшетуские, пан Заглоба, арендатор из Вонсоши и Харламп были заняты рассмотрением крымских полушубков, принесенных торговцем-татарином. Харламп, знавший Кмицица лучше всех, тотчас же узнал его и, бросив полушубок, вскрикнул:
– Господи!
– Да прославится имя Господне! – воскликнул арендатор из Вонсоши. Но, прежде чем все пришли в себя от удивления, Володыевский сказал:
– Мосци-панове, позвольте вам представить ченстоховского Гектора, верного слугу его величества, пролившего свою кровь за веру, короля и отчизну!
И когда изумление офицеров возросло еще больше, пан Михал с большим жаром начал рассказывать то, что слышал от короля о заслугах Кмицица, и то, что слышал от него самого о похищении князя Богуслава.
– Богуслав не только оклеветал этого кавалера, но даже больше: Кмициц его первый враг, и князь увез панну Биллевич из Кейдан, чтобы отомстить за прошлое.
– И этот кавалер спас нам жизнь и предупредил конфедератов о выступлении князя-воеводы! – воскликнул Заглоба. – Перед такими заслугами – ничто прежние грехи. Хорошо, пан Михал, что он пришел с тобой, а не один. Хорошо и то, что полк стоит за городом, наши солдаты уж больно сердиты на него и тотчас бы его изрубили.
– Приветствуем вас от души, как брата и будущего соратника! – сказал Ян Скшетуский.
Харламп схватился за голову.
– Такой человек никогда не утонет, – сказал он, – отовсюду вынырнет, да еще славу вытащит на берег.
– А не говорил я вам этого? – воскликнул Заглоба. – Как только я увидел его в Кейданах, я сейчас же подумал: это настоящий солдат и удалец. Помните, что мы тотчас стали с ним целоваться. Если я и погубил Радзивилла, то и он отчасти к этому причастен. Сам Бог вдохновил меня в Биллевичах спасти его от расстрела. Правда, Радзивилл разбит благодаря мне, но также и благодаря ему. Мосци-панове, я полагаю, что нам не годится насухо принимать столь храброго кавалера, чтобы он не заподозрил нас в неискренности.
Услышав это, Жендзян тотчас же выпроводил татарина с полушубками и сам стал хлопотать насчет выпивки.
Но Кмициц думал только о том, как бы поскорее расспросить Харлампа, как бы спасти Оленьку.
– Вы были при этом? – спросил он у Харлампа.
– Да, я почти не уезжал из Кейдан, – ответил Носач. – Князь Богуслав приехал к князю-воеводе. К ужину, на котором должна была присутствовать панна Биллевич, он нарядился так, что глазам было больно смотреть. Видно, она ему приглянулась. Он, точно кот, мурлыкал от удовольствия. Но говорят, что кот, мурлыча, молитву читает, а князь Богуслав если и читал ее, то разве только черту. А как он увивался за нею, как ухаживал…
– Перестань! – сказал Володыевский. – Ты только мучишь этим рыцаря.
– Ничуть. Говорите, пожалуйста, говорите! – воскликнул Кмициц.
– За столом он рассуждал о том, что нисколько не унизительно даже Радзивиллам жениться на шляхтянках, что даже предпочитает их тем княжнам, которых ему сватал французский король. Фамилий их я не понимаю, чудные что-то…
– Это неважно! – сказал Заглоба.
– Все это он говорил, видно, с целью покорить ее. Мы это сразу поняли – посматривали друг на друга и перемигивались, справедливо полагая, что он злоумышляет на ее добродетель.
– А она, а она? – лихорадочно спросил Кмициц.
– А она, как девушка высокой крови и прекрасных манер, даже виду не показала, что это ей приятно, и просто на него не смотрела, и только когда князь Богуслав начал говорить про вас, она стала пристально смотреть на него. Страшно сказать, что произошло, когда князь сказал, будто вы обещали ему за деньги схватить короля и доставить его шведам живым или мертвым. Мы думали, что она богу душу отдаст, но злоба на вас в ней была так велика, что поборола девичью слабость. Когда же потом Богуслав стал говорить, с каким негодованием он отверг ваши предложения, она стала поглядывать на него более ласково и позволила ему под руку проводить ее от стола.
Кмициц закрыл глаза рукой.
– Бей его, бей, кто в Бога верует! – повторял он. Потом встал со стула и сказал: – Прощайте, панове!
– Как так? Куда? – спросил Заглоба, загородив ему дорогу.
– Король даст мне отпуск, и я поеду и найду его! – проговорил Кмициц.
– Ради бога! Подождите! Вы еще всего не знаете, а найти его успеете. С кем вы поедете? И где его найдете?
Кмициц, быть может, и не послушался бы, но вдруг силы его оставили, и он, опустившись на скамейку и прислонившись к стене, закрыл глаза.
Заглоба подал ему бокал с вином, и он схватил его обеими руками и, проливая вино на бороду и грудь, с жадностью выпил до дна.
– Еще ничто не потеряно, – проговорил Ян Скшетуский. – Теперь надо побольше хладнокровия, особенно с таким человеком. Поспешностью и необдуманностью вы можете испортить все дело и погубить и себя и панну Биллевич.
– Выслушайте до конца Харлампа, – сказал Заглоба.
Кмициц стиснул зубы.
– Я слушаю, – сказал он.
– Охотно ли она уезжала, – продолжал Харламп, – я не знаю, ибо меня при ее отъезде не было; знаю только, что мечник россиенский протестовал; его сначала уговаривали, потом заперли в цейхгауз и, наконец, позволили ехать в Биллевичи. Что она в дурных руках – этого и скрывать нечего; судя по тому, что говорят о князе, он падок до женщин больше любого басурмана. Когда ему женщина понравится, он не поглядит и на то, что она замужем.
– Горе мне, горе! – проговорил Кмициц.
– Шельма! – воскликнул Заглоба.
– Меня удивляет только, что князь-воевода тотчас отдал ее Богуславу! – заметил Скшетуский.
– Я не политик, – ответил на это Харламп, – и повторяю только то, что говорили офицеры, а главным образом Гангоф, который знает все тайны князя. Я слышал, как кто-то крикнул в его присутствии: «Не попользоваться Кмицицу после нашего молодого князя!» А Гангоф ответил: «В этом отъезде больше политики, чем любви. Князь, говорит, ни одну не пропустит; но если только она станет ему сопротивляться, он ничего с ней не сделает, иначе пойдут толки, а там гостит княгиня с дочерью, а при них ему волей-неволей нужно быть скромником, если только он рассчитывает жениться на молодой княжне. Трудно это ему будет, говорит, но ничего не поделаешь».
– У вас камень должен свалиться с груди: никакая опасность не угрожает панне, – заметил Заглоба.
– Так зачем же он увез ее? – крикнул Кмициц.
– Хорошо, что вы обращаетесь ко мне, – сказал Заглоба, – ибо я тотчас пойму то, над чем кто-нибудь другой будет напрасно ломать себе голову. Почему он ее увез? Я не отрицаю, что она ему приглянулась, но, кроме того, он увез ее для того, чтобы удержать всех Биллевичей, которых много и которые очень богаты, от враждебных действий против Радзивиллов.
– Это возможно, – заметил Харламп. – Верно одно: что в Таурогах он должен очень и очень обуздывать свои страсти и не сможет прибегнуть к крайности.
– Где же он теперь?
– Князь-воевода предполагал, что он в Эльблонге у шведского короля, куда он собирался ехать за подкреплениями. Несомненно, что его нет в Таурогах, так как там его не нашли гонцы. – Тут Харламп обратился к Кмицицу: – Если вы хотите послушать простого солдата, то я скажу вам, что думаю: если с панной Биллевич что-нибудь случилось или князь сумел приобрести ее расположение, то вам незачем ехать в Тауроги, а если нет, если она вместе с князем выехала в Курляндию, то за нее беспокоиться нечего, так как ей не найти более безопасного убежища во всей Речи Посполитой, охваченной пламенем войны.
– Если вы такой удалец, как про вас говорят и как я сам предполагаю, – сказал Скшетуский, – то вам сначала надо поймать Богуслава, а имея его в руках, вы получите все.
– Где он теперь? – снова спросил Кмициц у Харлампа.
– Я уже сказал вам, – ответил Носач. – Но в горе вы забывчивы. Предполагаю, что он в Эльблонге и двинется с Карлом-Густавом против Чарненского.
– Вы сделаете лучше всего, если пойдете с нами к пану Чарнецкому, ибо таким образом легко можно встретиться с Богуславом, – проговорил Володыевский.
– Благодарю вас, панове, за добрые советы, – ответил Кмициц и стал торопливо прощаться со всеми. Они не удерживали его, зная, что человек в горе не может ни пить, ни говорить.
Володыевский сказал:
– Я провожу вас до архиепископского дворца, ибо вы так расстроены, что можете упасть на улице.
– И я! – прибавил Ян Скшетуский.
– В таком случае пойдемте все! – прибавил Заглоба.
Надев сабли и накинув теплые бурки, все вышли. На улицах толпилось еще больше народу, чем прежде. Купцы стояли перед своими лавками, из всех окон выглядывали головы любопытных. Все говорили, что татарский чамбул уже прибыл и сейчас проедет через город к королю. До сих пор Львов видел этих гостей только за стенами, как полчища врагов на фоне пожаров. Теперь они въезжали, как союзники против шведов, и поэтому рыцари еле могли пробить себе дорогу. Крики: «Едут! Едут!» – ежеминутно перелетали из улицы в улицу, и тогда толпа сбивалась в такую массу, что невозможно было сделать ни шагу.
– Уф! – воскликнул Заглоба. – Отдохнем немного. Пан Михал! Вспомним недавние времена, когда мы смотрели не сбоку, а прямо в глаза этим чертовым детям. А я и в плену у них сидел. Говорят, что будущий хан похож на меня как две капли воды… Ну да что вспоминать прежние шалости…
– Едут! Едут! – снова послышалось в толпе.
– Бог изменил сердца этих собачьих детей, – продолжал Заглоба, – и теперь, вместо того чтобы опустошать наши окраины, они идут к нам на помощь. Это явное чудо! Говорю вам, что если бы за каждого язычника, которого эта старая рука отправила в ад, мне простили бы по одному греху, то я Давно был бы причислен к лику святых или еще при жизни был бы вознесен на золотой колеснице на небо.
– А помните, как мы ехали с Валадынки, от Рашкова, в Збараж? – спросил Володыевский.
– Как же, помню! Ты тогда в яму свалился, а я погнался за татарами. Когда мы вернулись за тобой, рыцари надивиться не могли: куда ни глянешь – все трупы да трупы!
Пан Володыевский помнил, что все это было как раз наоборот, но ничего не ответил, потому что, пока он успел прийти в себя от изумления, опять раздались крики:
– Едут! Едут!
Наконец все голоса умолкли, и вся масса народу устремила глаза в ту сторону, откуда должны были показаться татары. Вдали послышалась пискливая музыка, толпа расступилась, и посреди улицы появились татарские всадники.
– Смотрите! Да у них музыка есть! Это у них редкость!
– Тоже хотят показать себя, – ответил Ян Скшетуский, – хотя в некоторых чамбулах есть музыканты, которые играют, когда войско останавливается на продолжительное время. Должно быть, прекрасный чамбул.
Тем временем татары подошли и стали проезжать мимо. Во главе их ехал на пегом коне смуглый татарин с двумя дудками во рту. Откинув голову назад и закрыв глаза, он быстро перебирал пальцами отверстия дудок, извлекая из них пискливые и резкие звуки, столь быстрые, что их едва схватывало ухо. За ним ехало двое музыкантов, с бешенством потрясавших палками с медными побрякушками; за ними несколько человек пронзительно звенели медными тарелками или били в барабаны; некоторые из них играли, на манер казаков, на торбанах. И все они пели или, вернее, завывали какие-то дикие песни, поблескивая при этом белыми зубами и закатывая глаза. За этим нестройным и диким оркестром следовал чамбул по четыре всадника в ряд, состоявший почти из четырехсот человек.
Это был действительно отборный отряд, присланный ханом напоказ, в знак дружбы, в распоряжение польского короля. Вел его Акбах-Улан, из добруджских татар, самых закаленных в бою, старый, опытный воин, весьма уважаемый в аулах за мужество и строгость. Он ехал позади оркестра, одетый в розовую бархатную, несколько полинявшую шубу на куньем меху. В руке у него был пернач, такой же, как у казацких полковников. Его красное лицо посинело от холода, он слегка покачивался на высоком седле, поглядывая по сторонам или оборачиваясь к своим татарам, точно не вполне надеясь, что они не соблазнятся видом толпы, женщин, детей, открытых лавок и не бросятся на все это с диким криком.
Но они ехали спокойно, как собаки с охотником, и только по их мрачным и жадным взглядам можно было догадаться, что творится в душах этих варваров. Толпа смотрела на них с любопытством и вместе с тем не очень дружелюбно: так велика была здесь ненависть к татарам. Время от времени раздавались крики «Ату! Ату их!», словно натравливали собак на волков. Но были и такие, которые многого ожидали от их помощи.
– Шведы ужасно боятся татар! Говорят, солдаты рассказывали о них чудеса, – говорили в толпе.
– И верно, – отвечали другие, – не рейтарам Карловым воевать с татарами, особенно с добруджскими, которые не хуже нашей конницы. Рейтар не успеет оглянуться, как татарин закинет на него свой аркан.
– Грешно звать на помощь язычников, – прибавляли некоторые.
– Грех-то грех, а все-таки пригодятся.
– Да, знатный чамбул, – говорил Заглоба.
Действительно, татары были хорошо одеты: на них были белые, черные и пестрые полушубки, шерстью вверх; за спиной были черные луки и колчаны, полные стрел, у всех были сабли, что не всегда встречалось в чамбулах. (Это была уже роскошь; в битвах они употребляли лошадиные челюсти, привязанные к палкам.) У некоторых были даже самопалы, спрятанные в войлочные чехлы; лошади были хотя и низкорослые, худые, но зато отличавшиеся замечательной быстротой.
Посреди отряда шли четыре навьюченных верблюда, и все полагали, что в этих тюках были подарки хана королю; но в этом ошиблись, так как хан предпочитал брать подарки, а не давать. Обещав полякам свою помощь, он давал ее, конечно, не даром. И когда отряд отъехал, Заглоба сказал:
– Дорого обойдется нам эта помощь; они хоть и союзники, но разорят нашу страну. После шведов и после них во всей Речи Посполитой не останется ни одной целой крыши.
– Да, союзник тяжелый, – подтвердил Ян Скшетуский. – Знаем мы их!
– Я еще в дороге слышал, – сказал пан Михал, – будто король заключил такой договор с ханом, что к каждому отряду из пятисот татар будет назначен наш офицер с правом командовать и наказывать. В противном случае, они действительно оставили бы только небо да землю.
– А что король будет делать с этим чамбулом?
– Хан прислал его в распоряжение короля, и, хотя королю придется заплатить, он все же может с ним делать что угодно; пошлют его, верно, вместе с нами на помощь Чарнецкому.
– Ну, Чарнецкий сумеет сладить с ними.
– Разве жить с ними будет, иначе они начнут безобразничать у него за спиной. Должно быть, и в этот отряд назначат офицера.
– А что же будет делать этот толстый ага?
– Если он попадет не к дураку, то будет исполнять его приказания.
– До свидания, панове, будьте здоровы! – вдруг крикнул Кмициц.
– Куда вы так торопитесь?
– Пойду к королю просить его поручить мне команду над этими людьми.
XXXIII
В тот день Акбах-Улан бил челом королю и вручил ему письмо хана. Хан подтверждал свое обещание двинуть против шведов стотысячную орду, лишь только ему дадут вперед сорок тысяч талеров и только лишь взойдет первая трава на полях, ибо идти по опустошенной войной стране было бы невозможно. Что же касается чамбула, то хан посылает его в знак своей любви к «любезнейшему брату» и затем, чтобы казаки, которые все еще отказывают королю в повиновении, знали, что любовь эта ничем не нарушена, и пусть только до слуха хана коснутся первые известия о бунте, как его мстительный гнев обрушится на все казачество.
Король милостиво принял Акбах-Улана, подарил ему прекрасного жеребца и объявил, что вскоре пошлет его к пану Чарнецкому, чтобы и шведы Убедились, что хан посылает помощь Речи Посполитой. При имени Чарнецкого у татарина засверкали глаза, так как он знал его по прежним украинским войнам и вместе со всеми агами благоговел перед ним.
Менее понравилось ему то место в письме хана, где он просил короля назначить начальником чамбула какого-нибудь опытного офицера, который мог бы удерживать татар и самого Акбах-Улана от грабежей. Татарин предпочитал обойтись без такого опекуна, но, отвесив глубокий поклон королю, ушел, решив в душе, что не он будет кланяться своему опекуну, а опекун ему. Едва татарин ушел вместе с сенаторами, как Кмициц, стоявший во время аудиенции близ короля, упал к его ногам и сказал:
– Государь! Недостоин я той милости, которой прошу, но от нее зависит вся моя жизнь. Поручите мне командовать этими татарами и позвольте мне тотчас двинуться в путь.
– Я не отказываю, – ответил Ян Казимир, – лучшего не сыскать. Там нужен смелый и решительный кавалер, который сумел бы их обуздывать, иначе они начнут разбойничать и грабить. На одно лишь я не согласен, а именно на то, чтобы ты отправился с ними раньше, чем заживут твои раны от шведских рапир.
– Пусть только меня обвеет ветром в поле, и слабость моя совсем пройдет; а с татарами я уж справлюсь и сделаю их мягкими, как воск.
– Но куда же так спешишь? Куда ты хочешь идти?
– На шведов, ваше величество. Чего мне здесь сидеть? Я получил здесь все, чего хотел: и милость вашего величества, и отпущение прежних грехов. Пойду с Володыевским к пану Чарнецкому или один буду делать набеги на неприятеля, как раньше на Хованского, и надеюсь, что Бог даст мне удачу.
– Нет, тебя что-то другое тянет в поле.
– Признаюсь вашему величеству, как отцу, и открою всю душу. Князь Богуслав мало того что оклеветал меня, он увез из Кейдан и девушку мою, держит ее в неволе в Таурогах, и даже хуже – злоумышляет на ее девичью честь. Государь, рассудок мой мутится, когда я подумаю, в чьих руках эта бедняжка. Ведь девушка до сих пор думает, что я предлагал этому псу окаянному поднять руку на ваше величество, и считает меня последним выродком. Я не успокоюсь, пока он не попадет в мои руки, пока я не освобожу ее. Дайте мне, ваше величество, этих татар, и клянусь, что я не только буду мстить за личную мою обиду, но и нарублю столько шведов, что их черепами можно будет этот двор вымостить.
– Успокойся! – сказал король.
– Если бы я, государь, хотел бросить службу, бросить защиту особы вашего величества и Речи Посполитой ради личного дела, мне стыдно было бы просить. Но тут-то одно с другим сходится. Пришла пора шведов бить, я их и буду бить. Пришла пора ловить изменника, я его и буду ловить всюду, если он даже в Лифляндию бежит, в Курляндию, в Россию или за море в Швецию…
– Мы имеем сведения, что Богуслав не сегодня завтра выступит с Карлом из Эльблонга.
– Тогда я пойду им навстречу.
– С таким отрядом? Да они тебя шапками накроют.
– Хованский накрывал меня с восемьюдесятью тысячами, да и то не накрыл.
– Самое надежное войско – у Чарнецкого. Шведы прежде всего ударят на него.
– Тогда я пойду к Чарнецкому. Ему помощь нужна немедленно.
– К Чарнецкому ты пойдешь, а в Тауроги с таким маленьким отрядом ты не проберешься. Все замки на Жмуди князь-воевода отдал шведам, и всюду шведские гарнизоны. А Тауроги, кажется, находятся у самой прусской границы, недалеко от Тильзита.
– У самой прусской границы, ваше величество, на нашей стороне, а от Тильзита будет четыре мили… Отчего не пробраться – проберусь, и не только не потеряю людей дорогой, но ко мне еще присоединится немало удальцов… Стоит мне только показаться, и там все пойдут на шведов. Я первый подниму Жмудь, если ее кто-нибудь не поднял. Как же мне не пробраться, если вся страна, как вода в котле, закипела.
– А ты и не подумал о том, что татары могут не захотеть идти за тобой в такую даль?
– Пусть только попробуют не захотеть, пусть только попробуют! – сказал Кмициц, стиснув зубы… – Сколько их? Четыреста? Я всех их велю перевешать, деревьев хватит. Пусть только попробуют бунтовать!
Король развеселился и воскликнул:
– Ей-богу, для этих овечек лучшего пастыря не найти. Бери же их и веди, куда тебе угодно.
– Благодарю вас, ваше величество, – сказал рыцарь, обнимая колени короля.
– Когда ты хочешь выступить? – спросил Ян Казимир.
– Завтра.
– Может, Акбах-Улан не захочет, так как его лошади измучены.
– Тогда я велю привязать его к своему седлу и поведу на аркане – пусть идет пешком, если лошадей жалеет.
– Вижу, что ты с ним сладишь, но пока можно – действуй добром… А теперь, Андрей… сегодня уже поздно, но завтра мне хотелось бы еще повидаться с тобой. Пока возьми этот перстень и скажи своей панне, что ты получил его от короля, который ей повелевает любить его верного слугу и защитника.
– Дай бог! – сказал со слезами на глазах молодой воин. – Дай бог погибнуть, не иначе как защищая ваше величество!
Было уже поздно, и король ушел. Кмициц отправился домой, чтобы приготовиться в дорогу и обдумать, с чего начать и куда прежде всего ехать.
Он вспомнил слова Харлампа, что если Богуслава нет в Таурогах, то лучше всего оставить девушку там, потому что оттуда ей легче пробраться в Тильзит под защиту курфюрста. Впрочем, хотя шведы и оставили князя-воеводу в критическую минуту, но все-таки надо было надеяться, что они с уважением отнесутся к его вдове; а потому если Оленька будет на ее попечении, то с нею ничего дурного случиться не может. Если же они уедут в Курляндию, то тем лучше.
«Ведь я не могу ехать в Курляндию с моими татарами, там уже другое государство», – думал Кмициц.
Уплывали часы, а он и не думал об отдыхе; его так ободряла мысль о походе, что, несмотря на свою слабость, он готов был хоть сейчас сесть на коня.
Наконец слуги кончили укладывать вещи и хотели уже идти спать, как вдруг кто-то стал стучаться в дверь.
– Поди-ка посмотри, кто там? – сказал Кмициц, обращаясь к казачку. Казачок ушел и, поговорив с кем-то за дверью, тотчас вернулся.
– Какой-то солдат хочет видеть вашу милость. Он говорит, что его зовут Сорока.
– Впусти его скорей! – крикнул Кмициц. И, не ожидая, пока казачок исполнит приказание, сам бросился к дверям. – Здравствуй, милый Сорока, здравствуй!
Вахмистр, войдя в комнату, хотел было кинуться к ногам своего полковника, но вспомнил о военной дисциплине, вытянулся и проговорил:
– Честь имею явиться, пан полковник!
– Здорово, мой друг, здорово! – говорил обрадованный Кмициц. – Я думал, что тебя зарубили в Ченстохове.
И он обнял Сороку и дружески тряс ему руку; он мог это сделать, так как Сорока происходил из мелкой шляхты.
Тогда и старый вахмистр стал обнимать колени начальника.
– Откуда идешь? – спросил Кмициц.
– Из Ченстохова, ваша милость.
– Меня искал?
– Точно так.
– А от кого ты узнал, что я жив?
– От людей Куклиновского. Ксендз Кордецкий, как только узнал об этом, отслужил благодарственный молебен… Когда разнеслась весть, что пан Бабинич провел короля через горы, я сейчас же догадался, что это не кто иной, как вы.
– А ксендз Кордецкий здоров?
– Здоров, ваша милость, только неизвестно, не возьмут ли его, сегодня или завтра, ангелы на небо, ибо это святой человек!
– Да уж, не иначе! Откуда же ты узнал, что я с королем прибыл во Львов?
– Я полагал так: коль скоро ваша милость провожали короля, вы должны быть, значит, с ним. Я только боялся, что вы уже в поле двинулись и что я опоздаю.
– Завтра я ухожу с татарами.
– Хорошо, что так случилось: я вашей милости привез два кошеля денег. Кроме того, я захватил те цветные камешки, которые мы с боярских шапок снимали, и те, которые ваша милость захватили в шатре Хованского.
– Хорошие были времена, но ведь их, должно быть, осталось немного, я целую пригоршню отдал Кордецкому.
– Не знаю сколько, но ксендз Кордецкий говорил, что и на это можно купить две большие деревни.
Сказав это, Сорока подошел к столу и стал снимать с себя мешки.
– А камешки в этой жестянке, – прибавил он, ставя рядом с мешками манерку из-под водки.
Кмициц, не говоря ни слова, взял, не считая, горсть червонцев и, отдавая их Сороке, сказал:
– Вот тебе.
– Покорно благодарю, ваша милость. Эх, если бы у меня в дороге был хоть один дукат, – заметил вахмистр.
– А что? – спросил рыцарь.
– Да я ослабел в дороге от голода. Теперь редко где удается добыть человеку кусок хлеба, каждый боится и убегает; в конце концов, я еле ноги волок.
– Господи! Да ведь все эти деньги были с тобой!
– Я не смел взять без разрешения, – ответил вахмистр.
– Держи! – сказал Кмициц, протягивая ему вторую горсть золота. – Эй, вы, шельмы! Дайте ему есть, да поживее, не то голову сверну! – крикнул он слугам.
Люди засуетились, и вскоре перед Сорокой стояла громадная миска с копченой колбасой и фляжка с водкой.
Сорока впился глазами в колбасу, усы и губы его дрожали, но он не смел сесть в присутствии полковника.
– Садись и ешь! – скомандовал Кмициц.
Не успел он кончить, как сухая колбаса уже хрустела на зубах у Сороки. Двое слуг смотрели на него, вытаращив глаза.
– Идите прочь! – крикнул Кмициц.
Вахмистр при каждой рюмке водки искоса поглядывал на полковника, не морщит ли тот брови, а затем отвертывался к стене и выпивал.
Между тем Кмициц шагал по комнате и стал разговаривать сам с собой:
– Да, иначе и быть не может… Надо его туда послать… Надо ей сказать… Нет, ничего не выйдет… Не поверит… Письма читать не станет, потому что считает меня изменником. Пусть лучше не показывается ей на глаза; пусть только присматривает и дает мне знать, что там делается.
Вдруг Кмициц крикнул:
– Сорока!
Вахмистр вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул стол, и вытянулся в струнку.
– Что прикажете, пан полковник?
– Ты человек верный и ловкач. Поедешь далеко, но голодать не будешь.
– Слушаю!
– Поедешь в Тауроги, на прусскую границу. Там живет панна Биллевич… У князя Богуслава… Разузнай, прежде всего, там ли он… И присматривайся ко всему. Но не попадайся ей на глаза, разве так случится, что сама тебя увидит. Тогда расскажешь ей, что про меня знаешь. За всем примечай, ко всему прислушивайся. А сам будь осторожен! Если князь тебя узнает, то сидеть тебе на колу.
– Слушаю, пан полковник.
– Я послал бы старика Кемлича, но он уже на том свете – убит в ущелье, а сыновья слишком глупы. Они пойдут со мной. А ты бывал в Таурогах?
– Никак нет, ваша милость.
– Ну так поедешь сначала в Щучин, а оттуда вдоль прусской границы до Тильзита – Тауроги от него всего в четырех милях. Сиди в Таурогах, пока всего не узнаешь, а затем возвращайся ко мне. Ты меня найдешь там, где я буду. Расспрашивай про татар и пана Бабинича. А теперь ступай спать к Кемличам. Завтра – в дорогу.
Сорока ушел. Но Кмициц еще долго не ложился. Наконец усталость превозмогла. Он бросился на постель и заснул крепким сном.
На другой день он встал более бодрым и здоровым, чем накануне. Сначала он пошел в канцелярию за приказом и охранной грамотой, а затем отправился к Субагази-бею, главе ханского посольства во Львове, и имел с ним продолжительную беседу.
Во время этой беседы Кмицицу пришлось дважды запускать руку в кошелек. Зато, когда он уходил, Субагази поменялся с ним шапками, вручил ему пернач из зеленых перьев и несколько аршин зеленого шелкового шнурка.
С этими подарками Кмициц пошел к королю, который только что приехал от обедни: он еще раз преклонил перед ним колени, простился и затем, в сопровождении Кемличей и двух слуг, отправился прямо за город, где стоял чамбул Акбах-Улана.
Старый татарин при виде его приложил руку ко лбу, губам и груди; но, Узнав, кто такой Кмициц и зачем он приехал, тотчас нахмурился; лицо его потемнело и стало надменным.
– Если король назначил тебя проводником, – сказал он ломаным русским языком, – то ты будешь указывать мне дорогу, хотя я сам попаду туда, куда мне надо. Ты еще молод и неопытен.
«Он заранее решил, – подумал Кмициц, – чем мне быть; но, пока можно, буду с ним ладить».
– Акбах-Улан, – сказал он громко, – король прислал меня не проводником, а начальником. И я советую тебе подчиниться королевской воле.
– Татарами правит хан, а не король! – ответил татарин.
– Послушай, Акбах-Улан, – с ударением проговорил Кмициц. – Хан подарил тебя королю, как подарил бы ему пса или сокола, а потому не сопротивляйся, чтобы тебя, как пса, не взяли на веревку.
– Аллах! – воскликнул удивленный татарин.
– Эй, не раздражай меня! – проговорил Кмициц.
Глаза Акбах-Улана налились кровью; он несколько минут не мог выговорить ни слова, а рука его схватилась за кинжал.
– Кейсим![44] Кейсим! – проговорил он глухим голосом.
Но и пан Андрей, хотя обещал себе «ладить», не мог больше выдержать и, схватив татарина мощной рукой за его редкую бороду, задрал ему голову вверх, словно желая показать что-то на потолке.
– Слушай, козий сын! – сказал он сквозь зубы. – Тебе не хочется иметь над собой никакого начальства, чтобы жечь, грабить и убивать. Ты хочешь, чтобы я был тебе проводником. Вот тебе проводник! Вот тебе проводник!
И Кмициц начал колотить его головой об стену.
Когда, наконец, он выпустил ошалевшего татарина, тот уже не хватался больше за кинжал. Благодаря своей горячности Кмициц невольно открыл самый лучший способ укрощения восточных людей, привыкших к рабству. Несмотря на страшное бешенство, овладевшее татарином, в его избитой голове мелькнула мысль о том, каким сильным и влиятельным должен быть этот рыцарь, если он поступает так с ним, с Акбах-Уланом. И его окровавленные губы трижды прошептали: