Потоп

У Кмицица глаза загорелись от радости, что его мнение одержало верх, но Тизенгауз вскочил с места.

– Ваше величество, – воскликнул он, – я отказываюсь от команды над драгунами! Пусть их ведет кто-нибудь другой!

– Это еще почему? – спросил король.

– Ибо если вы поедете без конвоя, государь, отдаваясь на волю судьбы, подвергая себя всем опасностям, которые могут случиться, то я хочу быть при вас, защищать вас грудью и в случае нужды умереть.

– Я благодарю тебя за искреннее желание, – ответил Ян Казимир, – но ты успокойся, ибо, поступая именно так, как советует пан Бабинич, мы скорее всего будем в безопасности.

– То, что советует пан… Бабинич… или как его там зовут, – пусть он возьмет на собственную ответственность. Может быть, ему и нужно, чтобы ваше величество забрели в горы и оставались там без всякой защиты… Я беру Бога и всех здесь присутствующих в свидетели того, что от всей души отговаривал.

Не успел он докончить, как Кмициц вскочил и, остановившись перед паном Тизенгаузом лицом к лицу, спросил:

– Что вы понимаете под этим, ваша милость?

Но Тизенгауз высокомерно смерил его глазами с ног до головы.

– Эй, потише, панок, я вам не ровня!

Кмициц с молниями в глазах ответил:

– Не знаю, кто кому был бы не ровня, если б не…

– Что – если б не?.. – спросил, глядя ему пристально в глаза, Тизенгауз.

– Я и не с такими, как вы, сталкивался!

– Замолчите, – сказал вдруг король, наморщив брови, – не поднимайте ссоры.

В Яне Казимире было столько величия, что оба молодых человека смущенно замолчали, вспомнив, что они стоят перед королем. А король сказал:

– Никто не должен считать себя выше этого кавалера, который взорвал шведское орудие и вырвался из неприятельских рук, даже если бы он был мелкий шляхтич, хотя, по-видимому, это не так, ибо птица видна по полету, а человек по поступкам. Бросьте ссориться! – Тут король обратился к Тизенгаузу: – Если хочешь, ты можешь оставаться с нами, запретить тебе этого я не могу. Драгун поведет Вольф или Денгоф. Но с нами будет и Бабинич, и мы последуем его совету, так как он пришелся нам по сердцу.

– Я умываю руки, – сказал Тизенгауз.

– Но держите все в тайне! Драгуны пусть сегодня выйдут, и сегодня же нужно пустить слух, что и мы находимся среди них… Будьте наготове, потому что неизвестно, когда мы выступим… Тизенгауз, иди и дай приказ ротмистру драгун.

Тизенгауз вышел, заломив руки от гнева и скорби, за ним разошлись и другие офицеры.

В тот же день по всей Глогове распространился слух, что король Ян Казимир уже отправился к границам Речи Посполитой. Многие, даже сенаторы, думали, что отъезд действительно состоялся. Умышленно высланные гонцы повезли это известие в Ополье и в пограничные горы.

Тизенгауз хотя он и заявил, что умывает руки, но не сдался; как приближенный короля, он имел постоянный доступ к особе монарха, и в тот же день, лишь только драгуны выступили, он стоял уже перед королем или, вернее, перед королевской четой, так как здесь же была и Мария-Людвика.

– Я пришел за приказаниями, – сказал он, – когда мы выступаем?

– Послезавтра утром, – сказал король.

– Кто с нами едет?

– Поедешь ты, Бабинич, Луговский с солдатами. Поедет также и пан каштелян сандомирский; я просил его взять как можно меньше людей с собой, но все же человек десять придется взять; это надежные и бывалые солдаты. Даже нунций хочет нас сопровождать, его присутствие придаст торжественности делу и взволнует всех, преданных церкви. Ты смотри, чтобы было не больше сорока человек, как советовал Бабинич.

– Государь… – начал Тизенгауз.

– Чего тебе еще?

– Я на коленях буду просить об одной милости. Свершилось… драгуны ушли, мы поедем без охраны, и первый попавшийся отряд в несколько десятков человек может нас захватить. Внемлите, ваше величество, мольбам своего слуги, верность которого видит Бог: не доверяйте во всем этому шляхтичу. Он человек очень ловкий, если в такое короткое время успел снискать к себе расположение вашего величества, но…

– Да ты ему завидуешь, что ли? – сказал король.

– Я ему не завидую, государь, я даже не могу подозревать его в измене, но я готов поклясться, что его зовут не Бабинич. Почему он скрывает свое настоящее имя? Почему он так неохотно говорит о том, что делал до осады Ченстохова? Почему он так настаивал, чтобы драгуны ушли вперед и чтобы вы, ваше величество, ехали без охраны?

Король задумался и стал по своей привычке надувать губы.

– Если бы тут было какое-нибудь соглашение со шведами, – сказал он наконец, – то что значит триста драгун? Какая же это сила, какая защита? Бабиничу достаточно было бы дать знать шведам, чтобы они могли поймать нас, как в капкан. Ты только подумай, может ли тут быть речь об измене? Прежде всего он должен был бы знать день и час отъезда, чтобы иметь время предупредить шведов в Кракове, как же он это может сделать, если мы выступаем послезавтра? Он точно так же не мог предугадать, что мы последуем его совету, так как мы могли бы сделать так, как советовал ты или другие. Если бы он был в заговоре со шведами, то, раз уже было решено, что мы выступаем вместе с драгунами, это бы и разрушило все его планы, и ему пришлось бы высылать новых гонцов и предупредить. Все это несомненно! Наконец, он совсем не настаивал на своем мнении, как это говоришь ты, он просто высказал то, что казалось ему наилучшим. Нет, нет… Искренностью дышит его лицо, а сожженный бок говорит нам о том, что он и мучений не боится.

– Вы правы, ваше величество, – сказала вдруг королева, – все это несомненно, и совет был и есть хорош!

Тизенгауз знал по собственному опыту, что достаточно было королеве высказать свое мнение, чтобы король не слушал уже никаких возражений: так верил Ян Казимир в гибкость ее ума. Тизенгауз был озабочен только тем, чтобы король принял меры предосторожности.

– Не мое дело спорить с вашими величествами. Но если мы выступаем послезавтра, то пусть Бабинич узнает об этом только в час отъезда.

– Это возможно, – ответил король.

– А в дороге я не буду спускать с него глаз, и если, не дай бог, что-нибудь случится, он живым из моих рук не выйдет.

– Это будет излишним, – сказала королева. – Послушайте: короля от всяких несчастий, измен и силков неприятеля будете охранять не вы, не Бабинич, не драгуны, а промысел Божий, под защитой коего и находятся пастыри народов и помазанники. Он его и защитит, и, в случае чего, пошлет ему такую помощь, о которой вы, думающие только о земных силах, и подозревать не можете.

– Ваше величество, – ответил Тизенгауз, – и я верю, что без воли Божьей и волос не упадет с головы человека, и если я боюсь изменников из заботливости к особе государя, то это не грех.

Мария-Людвика милостиво улыбнулась.

– Но вы слишком поспешили его заподозрить и тем самым бросили подозрение на весь народ, а среди него, это говорил сам Бабинич, еще не нашелся такой человек, который дерзнул бы поднять руку на собственного короля. Пусть вам не покажется странным, что после того, как все покинули короля, нарушили присягу, я все же говорю, что на такое страшное дело не решился бы никто, даже из тех, которые еще и сегодня служат шведам.

– А письмо князя Богуслава, ваше величество?

– В письме этом – ложь, – решительно сказала королева. – Если есть в Речи Посполитой человек, готовый предать своего короля, то, быть может, это один только он, ибо он лишь по имени принадлежит к нашему народу.

– Короче говоря, не подозревай Бабинича, – сказал король, – что же касается его имени, то ты мог спутать. Можно будет, впрочем, расспросить его, но только как ему это сказать?.. Если спросить его: «Тебя зовут не Бабинич, как твое настоящее имя?» – такой вопрос может очень оскорбить честного человека, а я головою ручаюсь, что он человек честный.

– Мне не хочется только убеждаться в его честности такой ценой, ваше величество!

– Ну хорошо, хорошо! Мы благодарны тебе за заботливость. Завтрашний день мы отдадим молитве и покаянию, а послезавтра в путь!

Тизенгауз вздохнул и ушел и в тот же день, соблюдая полнейшую тайну, стал делать приготовления к отъезду. Даже сановники, которые должны были сопровождать короля, не все были предупреждены относительно срока. Прислуге было сказано только, чтобы лошади были готовы, так как со дня на день можно ждать отъезда.

Король весь следующий день нигде не показывался, не был даже в костеле; он до поздней ночи пролежал ниц перед распятием, умоляя Царя царей послать помощь ему и Речи Посполитой.

Мария-Людвика также молилась вместе с фрейлинами.

Когда в темноте раздался звон колокола, сзывавший к заутрене, час отъезда пробил.

XXIII

В Ратиборе остановились, только чтобы покормить лошадей. Никто короля не узнал, никто не обратил даже внимания на отряд, так как все были заняты недавно прошедшим отрядом драгун, среди которых, все были убеждены, находился польский монарх. Но отряд все же состоял из пятидесяти с лишним человек, так как короля сопровождали несколько сановников, пять епископов и даже нунций, который решился отправиться в этот опасный путь. Дорога в Силезии была пока совершенно безопасна. Близ Одерберга, недалеко от впадения Ольши в Одер, отряд вступил в пределы Моравии.

День был пасмурный, и шел такой густой снег, что в нескольких шагах ничего не было видно. Но король был весел и бодр, так как случилось одно маленькое происшествие, которое все приняли за счастливое предзнаменование и которое современные историки внесли даже в хронику. В ту минуту, когда король выступал из Глоговы, перед его лошадью появилась вдруг белая птичка и стала кружиться вокруг монарха, то взвиваясь вверх, то опускаясь почти на самую его голову – радостно чирикала и щебетала. Все вспомнили, что такая же птица, но только черная, кружилась над королем, когда он выступал из Варшавы, спасаясь от шведов.

А эта белая птичка необыкновенно напоминала ласточку; это обстоятельство вызвало тем большее удивление, что стояла еще глубокая зима и ласточки не могли еще и думать о возвращении. Все этому обрадовались, а король в течение первых дней ни о чем другом не мог говорить и утверждал, что его ожидает самое счастливое будущее.

Почти в самом начале пути выяснилось, насколько хорош был совет Кмицица ехать порознь. Повсюду в Моравии рассказывали о недавнем проезде польского короля. Некоторые утверждали, что видели его собственными глазами, закованного в броню, с мечом в руке и с короной на голове. Ходили самые разнообразные слухи и о численности того отряда, который вел с собой король, и число драгун достигало сказочных размеров.

Были и такие, которые видели десять тысяч всадников и не могли дождаться конца проходившим рядам.

– Конечно, – говорили люди, – шведы выйдут им навстречу, но справятся ли они с такими силами, неизвестно.

– Ну что, – спросил король Тизенгауза, – разве не прав был Бабинич?

– Мы еще не в Любомле, ваше величество, – отвечал молодой магнат. Бабинич был доволен собой и путешествием. Вместе с тремя Кемличами он обычно держался впереди королевского отряда, наблюдая, свободен ли путь; порой он ехал вместе со всеми, забавляя короля рассказами об отдельных эпизодах осады Ченстохова, и Ян Казимир не мог их вдоволь наслушаться. С каждым часом королю все больше нравился этот веселый, храбрый человек, похожий на молодого орла. Остальное время король проводил в молитвах, в набожных размышлениях о вечной жизни, в разговорах о будущей войне, о помощи, которой он ждал от императора; порой он смотрел на рыцарские забавы, которыми сопровождавшие короля солдаты старались его развлечь и сократить время. Особенностью Яна Казимира было то, что он скоро переходил от серьезности к шуткам, от тяжелого труда к развлечениям, которым отдавался всей душой, точно никогда не знал ни забот, ни печалей. И солдаты показывали, что умели: молодые Кемличи, Козьма и Дамьян, забавляли короля своими огромными, нескладными фигурами, ломали подковы как соломинку – и он велел им платить за каждую подкову по талеру, хотя в королевской казне было пустовато, так как все деньги и все драгоценности ушли на собирание войска.

Пан Андрей отличался метанием тяжелого топора, который он бросал вверх с такой силой, что топор почти исчезал из глаз, а он потом ловил его на лету за рукоятку. Король при виде этого даже хлопал в ладоши.

– Я видел, – говорил он, – как пан Слушка, шурин канцлера, делал нечто в этом роде, но он никогда не бросал так высоко.

– У нас, на Литве, это дело привычное, – отвечал пан Андрей, – а если человек с детства упражняется, так у него уж навык есть.

– Откуда у тебя этот шрам на лице? – спросил однажды король, указывая на рубец Кмицица. – Тебя, верно, кто-то саблей ударил.

– Это не от сабли, ваше величество, от пули. В меня выстрелили в упор.

– Неприятель или свой?

– Свой, но он для меня хуже неприятеля. Я еще с ним сведу счеты, и, пока это еще не случилось, мне рассказывать об этом нельзя.

– Такая у тебя злоба на него за это?

– Не за это, ваше величество! Ведь вот у меня на лбу еще более глубокий рубец от сабли – тогда я чуть жизнью не поплатился, но ранил меня честный человек, и я на него не в обиде.

Сказав это, Кмициц снял шапку и показал королю глубокий шрам с белыми краями.

– Я этой раны не стыжусь, – сказал он, – она нанесена мне рукой такого мастера, какого нет в Речи Посполитой.

– Кто же этот мастер?

– Пан Володыевский.

– Боже мой, ведь я его знаю! Он под Збаражем отличался. А потом я был на свадьбе товарища его, пана Скшетуского, который привез мне первые вести из осажденного Збаража. Это знаменитые кавалеры! А был с ним и третий; все войско его славило как самого храброго рыцаря. Толстый шляхтич и такой весельчак, что мы на свадьбе со смеху покатывались.

– Это пан Заглоба, я угадываю, – сказал Кмициц. – Человек не только храбрый, но еще и мастер на всякие выдумки.

– Что они теперь делают, ты не знаешь?

– Володыевский командовал драгунами князя-воеводы виленского. По лицу короля пробежала тень.

– И вместе с князем-воеводой служит теперь шведам?

– Он? Шведам? Он в войске пана Сапеги. Сам я видел, что, когда обнаружилась измена князя-воеводы, он бросил ему булаву к ногам.

– Превосходный солдат, – сказал король, – у нас были известия от пана Сапеги из Тыкоцина, где он осаждал князя-воеводу. Пошли ему Бог удачу! Если бы все были на него похожи, шведы давно бы уже раскаялись в своем предприятии.

Тизенгауз, который слышал весь этот разговор, спросил вдруг:

– Значит, вы были в Кейданах, у Радзивилла?

Кмициц немного смутился и стал подбрасывать свой топор.

– Был, – ответил он.

– Оставьте в покое ваш топор! – продолжал Тизенгауз. – А что вы делали при княжеском дворе?

– Я гостем был, – нетерпеливо ответил Кмициц, – и ел княжеский хлеб, пока он мне не опротивел после его измены.

– А почему вы вместе с другими солдатами не пошли к пану Сапеге?

– Я дал обет отправиться в Ченстохов, и это вы поймете тем легче, что наша Острая Брама была занята русскими.

Пан Тизенгауз стал покачивать головой, король обратил на это внимание и сам стал пристальнее разглядывать Кмицица.

А он нетерпеливо обратился к Тизенгаузу и сказал:

– Мосци-пане, почему же я вас не расспрашиваю, где вы были и что делали раньше?

– Расспрашивайте, – ответил Тизенгауз, – мне нечего скрывать!

– Я не перед судом стою, а если и стану когда-нибудь, то не вы будете моим судьей. Оставьте меня лучше, не то я терпение могу потерять!

Сказав это, он подбросил топор так высоко, что он исчез в вышине, король следил за ним глазами и уже ни о чем в эту минуту не думал, как только о том, поймает Бабинич топор или не поймает.

Бабинич пришпорил коня, подскочил и поймал.

В тот же день вечером Тизенгауз сказал королю:

– Ваше величество, мне этот шляхтич все меньше нравится…

– А мне все больше, – сказал, надувая губы, король.

– Я слышал сегодня, как один из его людей назвал его полковником, а он только взглянул на него грозно, и тот сразу замолчал. Тут что-то неладно!

– И мне тоже иногда кажется, – сказал король, – что он не хочет всего говорить, но это его дело.

– Ваше величество, – порывисто ответил Тизенгауз, – это не его дело, это дело наше, дело всей Речи Посполитой. Если он предатель, который готовит вашему величеству гибель или неволю, то вместе с вашим величеством погибнут все те, кто в эту минуту восстал с оружием в руках, погибнет вся Речь Посполитая, которую вы одни, ваше величество, можете спасти!

– Я его завтра же расспрошу.

– Дал бы Бог, чтобы я ошибся, но мне он что-то не нравится. Слишком он смел, слишком решителен, а такие люди на все способны.

Король задумался.

На следующий день утром, лишь только тронулись в путь, он подозвал к себе Кмицица.

– Где ты был полковником? – спросил вдруг король. Наступило минутное молчание.

Кмициц боролся сам с собой; его жгло желание соскочить с коня, упасть к ногам короля и, сказав всю правду, сразу сбросить с себя ту тяжесть, которая мучила его.

Но он с ужасом подумал, какое страшное впечатление должно произвести одно это имя: «Кмициц», особенно после письма князя Богуслава.

Как же он, некогда правая рука князя-воеводы виленского, он, который разбил непослушные ему полки, был соучастником в деле измены; он, которого заподозрили в страшнейшем преступлении: покушении на особу короля, – как же он убедит теперь короля, епископов и сенаторов, что он уже исправился, что он переродился и кровью смыл свои грехи? Чем он сможет доказать искренность своих намерений, какие доводы может он представить, кроме голых слов?

Прежние грехи преследовали его неустанно и неутомимо, как собаки преследуют зверя в лесу.

И он решил умолчать.

Но в то же время чувствовал невыразимое отвращение ко всякого рода изворотам. Разве он может выдумывать государю, которого любит всеми силами души, всякие небылицы, только бы отвести его подозрения?

Он чувствовал, что у него не хватит сил.

И, помолчав немного, он проговорил:

– Ваше величество, придет время, может быть уже скоро, когда я смогу открыть вашему величеству всю мою душу, как на исповеди… Но я хочу, чтобы об искренности моих намерений, о моей верности и любви к вашей особе свидетельствовали не слова мои, а поступки, Я согрешил ваше величество, согрешил перед вами и отчизной и дал еще слишком мало плодов раскаяния, а потому и ищу такой службы, на которой мог бы их дать… Но кто не грешил? Кто во всей этой Речи Посполитой не должен каяться? Быть может, я согрешил больше других, но зато я раньше и опомнился… Не спрашивайте, ваше величество, ни о чем, пока моя теперешняя служба не убедит вас в моей верности; не расспрашивайте, ибо я не могу отвечать, чтобы не закрыть перед собой путь к спасению, но Бог мне свидетель и Пресвятая Дева, что я говорю правду и готов за вас пролить последнюю каплю крови!..

Глаза пана Андрея были влажны, и в лице его было столько искренности и скорби, что оно оправдывало его лучше всяких слов.

– Бог видит мои намерения, – продолжал он, – и зачтет мне их на Страшном суде… Но если вы, ваше величество, мне не верите, то прогоните меня, удалите меня от вашей особы. Я поеду следом за вами, чтобы в тяжелую минуту прийти к вам на помощь, хотя бы и без зова, и сложить за вас голову. И тогда вы поверите, ваше величество, что я не изменник, а один из таких слуг, каких у вас немного, государь, даже среди тех, которые подозревают других.

– Я тебе верю, – сказал король. – Оставайся по-прежнему при особе нашей, ибо измена такими словами не говорит.

– Благодарю вас, ваше величество, – сказал Кмициц.

И, слегка придержав лошадь, он поехал в последних рядах отряда.

Но Тизенгауз поделился своими подозрениями не только с королем, и поэтому все стали смотреть на Кмицица косо. Громкие разговоры замолкали, когда он приближался, и сменялись шепотом. Все следили за каждым его движением, обдумывали каждое слово. Пан Андрей заметил это, и ему стало очень тяжело среди этих людей.

Даже король хотя не лишил его своего доверия, но не был уже так весел и приветлив с ним, как раньше. Молодой рыцарь стал мрачен, скорбь и горечь охватили его сердце. Раньше он гарцевал впереди королевского отряда, а теперь он ехал сзади шагах в пятидесяти за кавалькадой, с опущенной головой, полный мрачных мыслей.

Наконец перед путниками забелели Карпаты. Снег лежал на их склонах, на вершины ложились тяжелые тучи, а когда случался погожий вечер, горы облекались на западе в пламенные одежды и горели ярким блеском, пока не угасали во мраке, охватывавшем мир. Кмициц смотрел на эти чудеса природы, которых еще не видел в жизни, и, хотя был очень печален, от изумления забывал свою печаль.

С каждым днем горы-великаны все росли, становились неприступнее. Наконец королевский отряд въехал в них и углубился в ущелья, которые вдруг открылись перед ним, как ворота.

– Граница, должно быть, уже недалеко, – взволнованно сказал король. Вдруг вдали заметили возок, запряженный одной лошадью, а в возке какого-то человека. Королевские люди сейчас же его задержали.

– Человек, – спросил Тизенгауз, – мы уже в Польше?

– Там, за скалой и за речкой, – граница, а вы уже стоите на королевской земле.

– Как ехать к Живцу?

– Поезжайте прямо, так и выедете на дорогу.

И горец хлестнул лошадь, а Тизенгауз поскакал к отряду, остановившемуся неподалеку.

– Ваше величество, – воскликнул он с восторгом, – вы стоите уже на границе царств, и за этой рекой начинается ваше королевство.

Король ничего не ответил и дал лишь знак, чтобы придержали его лошадь, слез с нее и опустился на колени, подняв к небу глаза и руки.

Увидев это, все последовали его примеру; король-изгнанник бросился вдруг ниц на снегу и стал целовать родную землю, которую так любил и которая отплатила ему такой черной неблагодарностью в минуту несчастья.

Было тихо, слышались только вздохи.

Вечер был морозный, погожий; вершины гор и ближайшие сосны горели пурпуром, а дальше все тонуло в глубоких фиолетовых тонах; дорога, на которой лежал король, отливала пурпуром и золотом, как лента; в пурпуре и золоте стоял король, епископы и сановники.

Вдруг на вершинах поднялся ветер и понес в долины искрящиеся снежинки. Ели поблизости склонялись оснеженными верхушками, кланялись своему государю и шумели радостно, точно пели старинную песню: «Здравствуй, здравствуй, господине».

Сумерки опускались на землю, когда королевский отряд тронулся в дальнейший путь. За ущельем открылась широкая долина, конец которой тонул вдали. Свет погас вокруг, и только в одном месте небо еще горело багрянцем.

Король стал читать «Ave, Maria»^[35] – и все повторяли за ним вслух слова молитвы.

Родная земля, которой так давно не видели всадники, горы, тонувшие в сумраке, догоравшая заря, молитвы – все это торжественно настроило сердца людей, и все ехали молча: король, сановники и рыцари.

Настала ночь, и только на востоке небо багровело все больше.

– Поедем туда, к заре, – сказал наконец король. – Странно, что она еще горит.

Вдруг подскакал Кмициц.

– Ваше величество, это пожар! – крикнул он. Все остановились.

– Как так? – спросил король. – А мне кажется, что это заря!

– Пожар, пожар. Я не ошибаюсь! – воскликнул Кмициц.

И действительно, из всех спутников короля он был в этом самым опытным. Наконец, сомневаться было больше невозможно: над мнимой зарей поднялись красные тучи и клубились, попеременно светлея и темнея.

– Это, верно, Живец горит! – воскликнул король. – Там, должно быть, неприятель.

Не успел он кончить, как всадники услышали шум человеческих голосов и фырканье лошадей – вдали замаячили какие-то фигуры.

– Стой, стой! – крикнул Тизенгауз.

Фигуры остановились, точно в нерешительности.

– Люди, кто вы? – спросили в отряде.

– Это свои! – раздалось несколько голосов. – Свои! Мы из Живца бежим, шведы Живец подожгли и людей убивают.

– Стойте, ради бога… Что вы говорите?.. Откуда они там взялись?

– Они, пане, нашего короля поджидают. Много их, много. Да хранит его Господь!

Тизенгауз на минуту потерял голову.

– Вот что значит ехать маленьким отрядом! – крикнул он Кмицицу. – Чтоб вас убили за такой совет!

Но Ян Казимир сам принялся расспрашивать беглецов.

– А где король? – спросил он.

– Король пошел в горы с большим войском и два дня тому назад проезжал через Живец, но они его нагнали, и там где-то была битва… Мы не знаем, захватили они его или нет, но сегодня вечером они явились в Живец, стали жечь и убивать.

– Поезжайте с Богом, люди! – сказал Ян Казимир.

– Вот что бы нас ждало, если бы мы поехали с драгунами! – воскликнул Кмициц.

– Ваше величество, – проговорил ксендз Гембицкий, – неприятель перед нами… Что нам делать?

Все окружили короля, точно хотели защитить его собой от внезапной опасности, но он все смотрел на зарево, которое отражалось в его зрачках, и молчал; никто не решался первым дать совет, так как трудно было что-нибудь посоветовать.

– Когда я уезжал из отчизны, путь мой освещало зарево, – сказал наконец Ян Казимир, – теперь, когда я въезжаю, мне светит другое…

И снова наступило молчание, еще более тяжелое, чем прежде.

– Кто может дать какой-нибудь совет? – спросил наконец ксендз Гембицкий.

Вдруг раздался голос Тизенгауза, полный горечи и насмешки:

– Кто не поколебался подвергнуть особу государя опасности, кто уговаривал короля ехать без охраны, пусть даст теперь совет.

В эту минуту из толпы сановников, окружавших короля, выехал какой-то человек; это был Кмициц.

– Хорошо, – сказал он.

И, поднявшись в стременах, он крикнул челяди, стоявшей поодаль:

– Кемличи, за мной!

Сказав это, он пустил коня вскачь, и за ним во весь опор помчались три всадника.

Крик отчаяния вырвался из груди пана Тизенгауза.

– Это заговор, – сказал он, – изменники дадут знать. Ваше величество, спасайтесь, пока время, ибо неприятель вскоре займет и ущелье. Ваше величество, спасайтесь! Назад, назад!

– Назад! – в один голос воскликнули епископы и сановники.

Но Ян Казимир потерял терпение, глаза его метали молнии… Вдруг он вынул шпагу из ножен и воскликнул:

– Храни меня Бог еще раз покинуть родную землю! Пусть будет что будет, довольно с меня.

И он пришпорил лошадь, чтобы ехать вперед, но сам нунций схватил лошадь за поводья.

– Ваше величество, – сказал он торжественно, – на вас покоятся судьбы Речи Посполитой и католической церкви, и вам нельзя подвергать опасности свою особу.

– Нельзя! – повторили епископы.

– Я не вернусь в Силезию, и да поможет мне в том Бог! – ответил Ян Казимир.

– Ваше величество, внемлите мольбам своих подданных, – сказал, заламывая руки, каштелян сандомирский. – Если вы ни в коем случае не хотите возвращаться во владения императора, то вернемся, по крайней мере, к венгерской границе или хотя бы отступим назад через ущелье, чтобы нам не могли отрезать дорогу. Там мы подождем. В случае, если подойдет неприятель, мы можем еще спастись бегством и, во всяком случае, не попадемся в ловушку.

– Пусть и так будет, – мягче сказал король. – Я не отвергаю разумного совета, но опять вести скитальческую жизнь я не хочу. Если нельзя будет пройти здесь, мы проедем где-нибудь в другом месте. Во всяком случае, я думаю, что вы напрасно боитесь. Если шведы тщетно искали нас среди драгун, как говорили нам люди из Живца, то это лучшее доказательство, что они о нас не знают и что никакой измены, никакого заговора не было. Рассудите все это, панове, ведь вы люди опытные. Шведы не задели бы драгун, не выстрелили бы в них ни разу, если бы им было известно, что мы едем за драгунами. Успокойтесь, Панове! Бабинич со своими поехал на разведку и, верно, сейчас же вернется.

Сказав это, король повернул лошадь к ущелью, за ним тронулись и его спутники. Они остановились там, где тот первый горец, которого они встретили, указал им польскую границу.

Прошло четверть часа, полчаса, наконец, час.

– Обратите внимание, – сказал вдруг воевода ленчицкий, – зарево стало меньше.

– Гаснет, заметно гаснет! – ответило несколько голосов.

– Это хороший знак, – заметил король.

– Я поеду вперед, захватив с собой несколько человек, – сказал Тизенгауз. – Мы остановимся в версте отсюда, и, если шведы подойдут, мы задержим их, пока не погибнем. Во всяком случае, вы успеете подумать о безопасности его величества.

– Оставайся с нами, я запрещаю тебе ехать, – сказал король.

Тизенгауз ответил:

– Ваше величество, велите расстрелять меня потом за непослушание, но я поеду, ибо вы в опасности.

И, созвав несколько солдат, на которых можно было положиться в опасную минуту, он тронулся вперед.

Они остановились у другого конца ущелья, где оно выходило в долину, и стояли тихо с ружьями наготове, прислушиваясь к малейшему шелесту.

Долгое время все было тихо, наконец вдали послышался скрип снега под конскими копытами.

– Едут, – шепнул один из солдат.

– Их немного, всего несколько лошадей, – ответил другой. – Пан Бабинич возвращается.

В нескольких десятках шагов в темноте показались какие-то люди.

– Кто там? – крикнул Тизенгауз.

– Свои, не стрелять! – раздался голос Кмицица.

В ту же минуту появился он сам и, не узнав Тизенгауза в темноте, спросил:

– А где король?

– Там, в другом конце ущелья, – ответил Тизенгауз, успокоившись.

– Кто говорит, не могу разглядеть?

– Тизенгауз. А что это вы везете с собой?

Сказав это, он указал на какой-то большой темный предмет, который висел у Кмицица поперек седла.

Но пан Андрей ничего не ответил и проехал мимо. Подъехав к королевской свите, он узнал короля, так как за ущельем было гораздо светлее, и воскликнул:

– Ваше величество, дорога свободна!

– Шведов нет в Живце?

– Ушли к Вадовицам. Это был немецкий наемный отряд. Вот, здесь есть один, вы сами его, ваше величество, расспросите.

И вдруг пан Андрей сбросил с седла на землю тот предмет, который он Держал перед собой, и в ночной тишине раздался стон.

– Что это? – спросил король с удивлением.

– Это? Рейтар.

– Господи боже, значит, ты и пленника захватил? Говори, как это было!

– Ваше величество, когда волк ночью за стадом овец идет, ему нетрудно захватить одну штуку, да, правду говоря, это дело – для меня не новость.

Король схватился за голову:

– Ну и солдат этот Бабинич, чтоб его!.. Вы видите, Панове? Ну с такими слугами я могу хоть в шведский лагерь ехать.

Между тем все окружили рейтара, но тот не поднимался с земли.

– Спрашивайте его, ваше величество, – не без некоторого хвастовства в голосе сказал Кмициц, – хоть не знаю, сможет ли он отвечать, он задохся немного, а прижечь его нечем!

– Влейте ему водки в горло! – сказал король.

И действительно, это средство помогло больше прижигания, так как к рейтару вскоре вернулись силы и он мог говорить. Тогда пан Кмициц, приставив нож к его горлу, велел ему рассказать всю правду.

Пленник признался, что он принадлежит к войску полковника Ирлехорна, что у них были известия о проезде короля с драгунами и что они напали на драгун около Живца, но, потерпев поражение, принуждены были отступить к Живцу, откуда отправились в Вадовицы и на Краков, ибо таков был приказ.