Потоп

Сказав это, он поднял мазницу и приставил ее к боку несчастного висельника, но держал ее долго, пока по амбару не разошелся запах горелого мяса.

Куклиновский скорчился, так что веревка закачалась. Глаза его, устремленные на Кмицица, выражали страшную боль и немую мольбу о пощаде; из заткнутого рта вырывались жалобные стоны, но сердце пана Андрея так затвердело в войнах, что жалости в нем не было, особенно для изменников.

И вот, отняв наконец мазницу от бока Куклиновского, он поднес ее ему к носу, обжег ему усы, ресницы и брови, а потом сказал:

– Я дарую тебе жизнь, чтобы ты мог раздумывать о Кмицице, повисишь здесь до утра, а пока молись Богу, чтобы тебя люди нашли, пока ты не замерзнешь.

Тут он обратился к Козьме и Дамьяну:

– На коней!

И вышел из амбара.

Полчаса спустя всадники ехали уже по тихому взгорью, молчаливому и пустынному. Грудь жадно вдыхала свежий воздух, не насыщенный пороховым дымом. Кмициц ехал впереди, Кемличи за ним. Они разговаривали потихоньку, а он молчал: читал утренние молитвы, – рассвет был уже близок.

Временами из груди его вырывался тихий стон, так как обожженный бок страшно болел. Но в то же время он чувствовал себя на коне свободным, и мысль, что он взорвал самое страшное орудие, и к тому же вырвался из рук Куклиновского и отомстил ему, наполняла его такой радостью, что он иногда забывал даже про боль.

Между тем тихий разговор между отцом и сыновьями переходил в громкую ссору.

– Кошелек-то так, – злобно ворчал старик, – а где перстни? На пальцах у него были перстни, в одном был камень, червонцев двадцать стоил.

– Забыли снять, – сказал Козьма.

– Чтоб вас убили! Ты, старик, обо всем думай, а у этих шельм на грош ума нет. Забыли про перстень, разбойники? Лжете как псы!

– Тогда вернись, отец, и посмотри сам, – проворчал Дамьян.

– Лжете, шельмы, за нос меня водите. Старого отца обижать? Лучше мне было не родить вас. Умереть вам без моего благословения.

Кмициц слегка сдержал лошадь.

– Поди-ка сюда, – сказал он. Ссора кончилась.

Кемличи быстро подъехали к нему, и они продолжали ехать все в ряд.

– Знаете вы дорогу к силезской границе? – спросил пан Андрей.

– Как же, знаем, – ответил старик.

– Шведских отрядов по дороге нет?

– Нет, все под Ченстоховом стоят… Разве отдельных шведов можно встретить, и дал бы Бог!

Настало минутное молчание.

– Вы, стало быть, у Куклиновского служили? – спросил снова Кмициц.

– Да, мы думали, что, будучи неподалеку, можем чем-нибудь услужить святым отцам и вашей милости. Так оно и случилось. Мы против крепости не воевали, сохрани нас бог. И жалованья не брали, разве что при шведах находили.

– Как при шведах?

– Мы хотели и вне монастыря Пресвятой Деве служить… Вот мы и ездили по ночам вокруг лагеря, а коли давал Господь, так и днем, и стоило нам повстречать какого-нибудь шведа одного, мы его… того… грешных убежище!.. мы его…

– Лупили! – закончили Козьма и Дамьян.

Кмициц улыбнулся.

– Недурными слугами вы были для Куклиновского! – сказал он. – А он об этом знал?

– Нарядили следствие, стали догадываться… Он знал и велел нам, разбойник, по талеру за шведа платить… Иначе грозил, что выдаст. Этакий разбойник! Бедных людей обирал. Мы все время оставались верными вашей милости, вам служить – другое дело… Вы свое отдадите, ваша милость, а он по талеру за человека! За наш труд, за нашу работу! Чтоб его!..

– Я вас щедро награжу за то, что вы сделали! – ответил Кмициц. – Не ожидал я этого от вас!

Вдруг далекий гул орудий прервал его слова. Это шведы, по-видимому, начали канонаду вместе с первыми проблесками рассвета. Минуту спустя гул усилился. Кмициц остановил лошадь; ему казалось, что он отличает звуки монастырских пушек от шведских; сжал кулаки и, грозя ими в сторону неприятельского лагеря, крикнул:

– Стреляйте, стреляйте! Где же ваша самая страшная пушка?..

XIX

Взрыв огромного орудия действительно произвел на Мюллера удручающее впечатление, так как все его надежды основывались до сих пор на этом орудии. Пехота была уже готова к штурму, были заготовлены лестницы и веревки, а теперь приходилось оставить всякую мысль о штурме.

План взорвать крепость при помощи подкопа тоже ни к чему не привел. Правда, рудокопы, приведенные из Олькушской каменоломни, делали пролом в стене, но работа их подвигалась туго. Несмотря на все предосторожности, они часто падали под выстрелами из монастыря и работали неохотно. Многие из них предпочитали погибнуть, чем служить на гибель святому месту. С каждым днем Мюллера постигали неудачи; мороз отнял остаток храбрости у разочарованного войска, в котором с каждым днем росло суеверное убеждение, что взять этот монастырь – выше сил человеческих.

Наконец и сам Мюллер стал терять надежду, а после того как было взорвано осадное орудие, он пришел в полнейшее отчаяние. Его охватило чувство совершенного бессилия и беспомощности.

На следующий день, рано утром, он созвал военный совет, но, вероятно, только для того, чтобы от самих офицеров услышать просьбу о снятии осады.

Офицеры стали собираться, усталые и угрюмые. Ни в одном лице не было уже надежды, не было военной удали. Молча сели они за стол в огромной холодной горнице, где от дыхания поднимался пар и застилал лица. Каждый из них чувствовал усталость и изнурение, каждый говорил себе в душе, что никакого совета он подать не может, а с тем, который невольно напрашивался, лучше не выступать первому. Все ждали, что скажет Мюллер; а он велел прежде всего принести подогретого вина, думая, что с его помощью ему легче будет добиться от этих молчаливых людей какой-нибудь искренней мысли и что они скорее решатся посоветовать ему отступить от крепости.

Наконец, когда, по его расчету, вино уже стало действовать, он сказал:

– Вы замечаете, господа, что один из польских полковников не явился на совет, хотя я всем послал приглашения?

– Вам, генерал, должно быть известно, что челядь из польских полков нашла в пруду монастырское серебро, когда ловила рыбу, и подралась из-за него с нашими солдатами. Несколько человек убиты насмерть.

– Знаю! Часть этого серебра я успел вырвать из их рук, даже большую часть. Теперь оно здесь, и я думаю, что с ним сделать.

– Вот почему, вероятно, рассердились господа полковники. Они говорят, что если поляки нашли это серебро, то оно принадлежит полякам.

– Правильно! – воскликнул Вжещович.

– По-моему, это до некоторой степени правильно, – сказал Садовский, – и полагаю, что если бы вы, граф, нашли это серебро, то вы не сочли бы нужным делиться им не только с поляками, но даже со мной, хотя я чех.

– Прежде всего, я не разделяю ваших симпатий к врагам нашего короля, – мрачно ответил Вжещович.

– Но зато мы, благодаря вам, должны делиться с вами стыдом и позором, ничего не поделав с крепостью, взять которую вы нас уговаривали.

– Значит, вы потеряли всякую надежду?

– А вы можете ею с нами поделиться?

– Вы угадали. Я полагаю, что все эти господа охотнее разделят со мной мою надежду, чем с вами вашу трусость.

– Вы меня считаете трусом, граф Вжещович?

– Я не приписываю вам храбрости больше, чем вижу на деле.

– А я приписываю вам меньше!

– А я, – сказал Мюллер, который с некоторого времени косо смотрел на Вжещовича, как на инициатора несчастного похода, – решил отослать серебро в монастырь. Может быть, добротой и лаской мы добьемся большего от этих нелюбезных монахов, чем ядрами и пушками. Пусть они поймут, что мы хотим овладеть крепостью, а не их сокровищами.

Офицеры с удивлением взглянули на Мюллера – так не привыкли они к подобному великодушию с его стороны. Наконец Садовский сказал:

– Ничего лучше нельзя придумать. Этим мы сейчас же закроем рот польским полковникам, которые заявляют свои притязания на серебро. В крепости это тоже, наверно, произведет прекрасное впечатление.

– Самое лучшее впечатление произведет смерть этого Кмицица, – ответил Вжещович. – Куклиновский, наверное, содрал уже с него кожу.

– Да, его уж теперь поминай как звали, – отвечал Мюллер. – Но это имя опять напоминает нам о нашей невознаградимой потере. Это было самое большое орудие во всей артиллерии его королевского величества. Я не скрою от вас, что возлагал на него все мои надежды. Пролом был уже сделан, в монастыре стала подниматься паника. Еще несколько дней, и мы взяли бы крепость штурмом. Теперь все это пропало даром, тщетны все усилия. Стену они починят в один день. А те пушки, которые у нас в распоряжении, не лучше монастырских. Лучших мне неоткуда взять, так как их нет даже у маршала Виттенберга. Господа, чем больше я об этом думаю, тем наше несчастье кажется мне страшнее. И подумать только, что это сделал один человек… один дьявол! С ума сойти можно!..

И Мюллер ударил кулаком по столу, его охватил неудержимый гнев, который был тем страшнее, что был бессильным. Спустя минуту он крикнул:

– А что скажет его величество, когда узнает о такой потере? Что мы будем делать? Зубами эту скалу не укусишь. Пусть зараза передушит тех, которые уговаривали меня идти под эту крепость.

С этими словами он схватил хрустальный бокал и с бешенством швырнул его на пол, так что хрусталь разлетелся в мелкие куски. Офицеры молчали. Неприличная выходка генерала, достойная скорее мужика, чем генерала, занимающего столь высокую должность, никому не понравилась и окончательно испортила настроение присутствующих.

– Советуйте, господа! – крикнул Мюллер.

– Советовать можно только спокойно, – заметил ландграф гессенский.

Мюллер немного успокоился и, обводя глазами окружающих, точно ободряя их, сказал:

– Извините, господа, но гневу моему удивляться нечего. Я не буду вспоминать о тех городах, которые взял в своей жизни, так как в эту минуту бедствия я не хочу хвастать прежними удачами. Все, что происходит под этой крепостью, уму человеческому непостижимо. Но надо посоветоваться… За тем я и пригласил вас. Советуйте, и то, что мы решим большинством голосов, я и сделаю.

– Извольте сказать, о чем мы должны совещаться, генерал, – сказал ландграф гессенский, – только ли о способах овладеть крепостью или и о том, не лучше ли нам отступить?

Мюллер не хотел оставить вопрос в такой резкой форме, не хотел, чтобы это «или» было сказано впервые именно им, потому он сказал:

– Пусть каждый из вас, господа, откровенно скажет то, что он думает. Все мы должны единственно думать о благе и славе его величества.

Но ни один из офицеров не хотел выступить первый с предложением оставить крепость; снова наступило молчание.

– Полковник Садовский, – сказал через минуту Мюллер голосом, которому он хотел придать оттенок дружеского расположения, – вы всегда говорите искреннее других то, что думаете, ибо репутация ваша ставит вас вне всяких подозрений…

– Я думаю, генерал, – ответил полковник, – что этот Кмициц был одним из величайших воинов нашего времени и что положение наше отчаянное.

– Но ведь вы всегда были за отступление от крепости?

– Простите, генерал, я был только за то, чтобы не начинать осады… Это совсем другое дело.

– Что же вы советуете теперь?

– Теперь я уступаю голос Вжещовичу…

Мюллер выругался.

– Граф Вейхард ответит за весь этот несчастный поход, – сказал он.

– Не все мои советы исполнялись, – смело ответил Вжещович, – и поэтому я могу снять с себя ответственность. Здесь были люди, которые их всегда критиковали, которые, из какой-то странной и попросту необъяснимой симпатии к монахам, отговаривали вас принять какие бы то ни было строгие меры. Я советовал повесить послов и убежден, что, если бы это случилось, страх открыл бы нам ворота этого курятника.

Вжещович впился глазами в Садовского, но, прежде чем тот успел что-нибудь ответить, вмешался ландграф гессенский.

– Не называйте вы, граф, этой крепости курятником, – сказал он, – Умаляя ее значение, вы увеличиваете наш позор.

– И все-таки я советовал повесить послов. Страх, и всегда страх, вот в чем советовал я с утра до ночи держать монахов. Но полковник Садовский пригрозил выйти в отставку, и монахи ушли невредимыми.

– Граф, отправляйтесь сегодня в монастырь, – ответил Садовский, – взорвите самое большое орудие, как это сделал Кмициц, и ручаюсь вам, что это наведет больший страх, чем разбойничья расправа с послами.

Вжещович обратился прямо к Мюллеру:

– Генерал, я полагаю, что мы собрались сюда на совет, а не на какую-то комедию.

– А не можете ли вы сказать что-нибудь посущественнее пустых упреков? – спросил Мюллер.

– Могу, несмотря на всю веселость этих господ, которую лучше было бы припрятать для более подходящего времени.

– Господа, всем вам известно, что божество, покровительствующее нам, не Минерва, но так как Марс нас подвел и так как вы отказались от голоса, то позвольте говорить мне.

– Гора застонала, сейчас мы увидим мышиный хвостик, – проронил Садовский.

– Прошу молчать! – строго сказал Мюллер.

– Говорите, граф, но только помните, что все ваши советы до сих пор приносили горькие плоды.

– Которые нам приходится есть зимой в виде гнилых сухарей! – добавил ландграф гессенский.

– Теперь я понимаю, почему вы, ваше сиятельство, пьете так много вина! – ответил Вжещович. – И хотя вино не может заменить врожденного остроумия, зато оно помогает вам весело переносить даже позор. Но это пустяки. Я прекрасно знаю, что в крепости есть партия, которая давно уже мечтает о сдаче, и только наше бессилие, с одной стороны, и нечеловеческое упорство настоятеля – с другой, не дает ей ходу. Держать ее в страхе – значит усилить ее, а потому мы должны делать вид, что мы нисколько не смущены потерей орудия, и продолжать еще энергичный обстрел.

– И это все?

– Если бы даже это было все, то я полагаю, что подобный совет более совместим с честью шведских солдат, чем пустые насмешки над ним за чаркой вина. Но это не все. Необходимо распространить между нашими солдатами, особенно между поляками, слух о том, что рудокопы, которые теперь работают над подведением мины, открыли старый подземный ход, ведущий под самый монастырь и костел…

– Вы правы, это недурной совет, – сказал Мюллер.

– Когда известие об этом распространится среди наших и польских солдат, сами поляки будут убеждать монахов сдаться, так как и для них, как и для монахов, не безразлична участь этого гнезда суеверий.

– Недурно для католика, – пробормотал Садовский.

– Если бы он служил туркам, он бы и Рим назвал гнездом суеверий! – сказал ландграф гессенский.

– Тогда поляки, несомненно, вышлют от себя депутацию к монахам, – продолжал Вейхард, – и та партия в монастыре, которая давно добивается сдачи, под влиянием ужаса возобновит свои усилия, и, кто знает, не заставит ли она настоятеля и его сторонников открыть монастырские ворота.

Мюллеру этот совет понравился, и он в самом деле не был плох. Партия, о которой упоминал Вжешович, действительно существовала в монастыре. Даже некоторые монахи, слабые духом, принадлежали к ней. Кроме того, страх мог распространиться и среди гарнизона и охватить даже тех, которые раньше хотели защищаться до последней капли крови.

– Попробуем, попробуем, – сказал Мюллер, который, как утопающий, хватался за каждую соломинку и легко переходил от отчаяния к надежде.

– Но согласятся ли Калинский и Зброжек отправиться в монастырь, поверят ли они этому слуху и захотят ли о нем предупредить монахов?

– Во всяком случае, согласится Куклиновский, – ответил Вжещович, – но лучше будет, если он и сам поверит в существование подкопа.

Вдруг перед избой послышался топот лошади.

– Вот и Зброжек приехал, – сказал ландграф гессенский, выглядывая в окно.

Минуту спустя зазвенели шпоры в сенях, и Зброжек вошел или, вернее, влетел в избу. Лицо его было бледно, взволнованно, и, прежде чем офицеры успели спросить его о причине этого волнения, полковник крикнул:

– Куклиновский убит!

– Как? Что вы говорите? Что случилось? – спросил Мюллер.

– Позвольте мне передохнуть, – сказал Зброжек. – То, что я видел, превосходит всякое воображение.

– Говорите скорей, кто его убил? – воскликнули все.

– Кмициц! – ответил Зброжек.

Офицеры повскакивали со своих мест и смотрели на Зброжека, как на помешанного; а он, выпуская ноздрями клубы пара, сказал:

– Если бы я не видел, я бы глазам своим не поверил, это что-то сверхъестественное! Куклиновский убит, убито три солдата, а Кмицица и след простыл. Я знал, что это страшный человек. Репутация его известна во всей стране… Но, будучи в плену, связанным, не только вырваться, но перебить солдат и замучить Куклиновского… этого человек не мог сделать без помощи дьявола!

– Ничего подобного я никогда и не слыхивал… Это уму непостижимо! – прошептал Садовский.

– Вот Кмициц и показал, что он умеет, – ответил ландграф гессенский. – А мы вчера не верили полякам, когда они говорили нам, что это за птица; думали, что они привирают, как всегда.

– С ума можно сойти! – крикнул Вжещович.

Мюллер схватился руками за голову и молчал. Когда он наконец поднял глаза, молнии гнева чередовались в них с молниями подозрений.

– Полковник Зброжек, – сказал он, – будь это сам сатана, а не человек, он без чужой помощи, без чьей-нибудь измены не мог бы этого сделать. У Кмицица были здесь поклонники, а у Куклиновского враги, и вы принадлежали к их числу.

Зброжек был в полном смысле этого слова бесстрашный солдат, и потому, услышав подозрение по своему адресу, он побледнел еще больше, вскочил с места, подошел к Мюллеру и, став прямо перед ним, взглянул ему в глаза.

– Вы меня подозреваете, генерал? – спросил он.

Настало тяжелое молчание. Все присутствующие ни минутки не сомневались, что, если Мюллер ответит утвердительно, произойдет нечто страшное и неслыханное в военной истории. Все невольно схватились за сабли. Садовский даже обнажил свою саблю совсем.

Но в ту же минуту офицеры увидели в окно, что весь двор наполнился польскими драгунами. Вероятно, они прибыли с известиями о Куклиновском, – в случае какого-нибудь столкновения они, несомненно, стали бы на сторону Зброжека. Их увидел и Мюллер, и хотя лицо его побледнело от бешенства, но он сдержался и, делая вид, что не видит ничего вызывающего в поведении Зброжека, ответил делано-спокойным голосом:

– Расскажите нам, как это все случилось?

Зброжек продолжал стоять со сверкающими глазами, но также опомнился, а главное – внимание его направилось в другую сторону: поляки, приехавшие только что, вошли в комнату.

– Куклиновский убит! – повторяли они один за другим. – Его отряд разбегается! Солдаты сходят с ума!

– Господа, дайте говорить пану Зброжеку, который первый привез известие! – крикнул Мюллер.

Стало тихо, и Зброжек начал:

– Вы знаете, господа, что на последнем совете я вызвал Куклиновского и взял с него слово. Я был поклонником Кмицица, это правда, но ведь и вы, хотя вы его враги, должны согласиться, что не всякий мог совершить такой подвиг, не всякий бы решился один взорвать пушку. Храбрость нужно ценить даже в неприятеле, вот почему я подал ему руку, которой он не принял, назвав меня изменником. И я подумал: пусть Куклиновский делает с ним, что хочет… Я боялся только того, что если Куклиновский поступит с ним противно правилам рыцарской чести, то тень этого поступка падет на всех поляков, а в том числе и на меня. Поэтому я решил драться с Куклиновским и сегодня утром с двумя товарищами поехал к нему в лагерь. Приезжаем к нему на квартиру, говорят: его нет. Я посылаю сюда, здесь его нет. В квартире говорят, что он и ночью не возвращался, но там не тревожились, думали, что он остался у вас, генерал. Наконец, один солдат сказал нам, что он ночью поехал с Кмицицем в амбар, где должен был сжечь его живьем. Я бегу в амбар, ворота открыты. Вхожу, вижу: на балке висит какое-то голое тело. Я подумал, что это Кмициц, но, когда глаза мои привыкли к темноте, я разглядел, что труп этот что-то уж очень худ и костляв, а ведь тот был похож на Геркулеса. Мне показалось странным, что он мог так съежиться за одну ночь. Подхожу ближе – Куклиновский.

– На балке? – спросил Мюллер.

– Да! Я перекрестился… Думаю: что это – наваждение, чары? И только когда я увидел трупы трех солдат, я понял, что это правда. Этот страшный человек убил тех троих, этого повесил, прижег на огне, а сам бежал.

– До силезской границы недалеко! – сказал Садовский.

Настало минутное молчание.

Все подозрения относительно участия Зброжека исчезли в душе Мюллера. Но само по себе это происшествие смутило его, ужаснуло и наполнило каким-то неопределенным беспокойством. Он видел, как вокруг него нагромождаются опасности или, вернее, какие-то грозные их тени, с которыми он не знал, как бороться; чувствовал, что его окружает какая-то цепь неудач. Первые звенья ее были у него перед глазами, но дальнейшие тонули во мраке будущего. У него было такое чувство, точно он живет в доме, который дал трещину и мог с минуты на минуту обрушиться ему на голову. Неуверенность давила его страшной тяжестью, и он спрашивал самого себя: что же ему делать?

Вдруг Вжещович всплеснул руками.

– Господи боже! – сказал он. – Со вчерашнего дня, как только я увидел Кмицица, мне все кажется, что я его откуда-то знаю. Теперь вот опять я вижу перед собой его лицо, вспоминаю звуки его речи. Должно быть, я встретился с ним случайно в темноте и ненадолго, но он все не выходит у меня из головы…

И он стал тереть себе лоб.

– Что нам из того, – сказал Мюллер, – если вы и вспомните, то пушки не склеите и Куклиновского не воскресите.

Тут он обратился к офицерам:

– Кому угодно, господа, поехать со мной на место происшествия. Все захотели ехать, так как всех мучило любопытство.

Подали лошадей. Всадники тронулись рысью, генерал впереди. Подъехав к амбару, они увидели несколько десятков польских всадников, расположившихся кучками в поле и на дороге.

– Что это за люди? – спросил Мюллер Зброжека.

– Это, должно быть, люди Куклиновского. Они просто с ума сходят.

Сказав это, Зброжек подозвал одного из всадников:

– Эй, сюда! Живо! Солдат подъехал.

– Вы из полка Куклиновского?

– Точно так.

– А где остальные?

– Разбежались. Говорят, что не хотят больше воевать против Ясной Горы.

– Что он говорит? – спросил Мюллер.

Зброжек объяснил.

– Спросите его, куда они ушли? – сказал генерал.

Зброжек повторил вопрос.

– Неизвестно, – ответил солдат. – Некоторые ушли в Силезию. Другие говорили, что идут служить Кмицицу, так как другого такого полковника нет ни среди поляков, ни среди шведов.

Мюллер, когда Зброжек перевел ему слова солдата, задумался. Действительно, такие люди, какие были у Куклиновского, готовы были без колебания перейти под команду Кмицица. Но тогда они могли стать опасными если не для армии Мюллера, то для его транспортов.

Волна опасностей поднималась все выше от этого проклятого монастыря.

Должно быть, Зброжеку пришло в голову то же самое, так как он, словно отвечая на мысль Мюллера, сказал:

– Несомненно, что во всей Речи Посполитой поднялась буря. Стоит такому Кмицицу только клич кликнуть, как около него соберутся сотни и тысячи, особенно теперь, после его геройского подвига.

– Что же он может сделать? – спросил Мюллер.

– Помните, генерал, что этот человек до отчаяния доводил Хованского, а у Хованского, считая казаков, было в шесть раз больше войска, чем у нас… Ни один транспорт не придет к нам без его разрешения, а деревни кругом опустошены, и мы уже начинаем голодать. Кроме того, Кмициц может соединиться с Жегоцким и Кулешой, а тогда у него под рукой будет несколько тысяч сабель. Это опасный человек, и тогда он может…

– А вы уверены в ваших солдатах?

– Больше чем в самом себе! – ответил с резкой откровенностью Зброжек.

– То есть как это больше?

– Правду говоря, всем нам надоела осада.

– Я уверен, что она скоро кончится.

– Но вопрос: как? Впрочем, взять эту крепость – такое же несчастье, как от нее отступить.

Между тем они подъехали к самому амбару. Мюллер слез с коня, за ним слезли все офицеры, и они вошли внутрь. Солдаты уже сняли Куклиновского с балки и, накрыв его буркой, положили на соломе. Тела трех солдат лежали поодаль рядом.

– Они зарезаны, – шепнул Зброжек.

– А Куклиновский?

– На Куклиновском ран нет, только бок сожжен и опалены усы. Он, должно быть, замерз или задохся, так как до сих пор у него во рту его собственная шапка.

– Открыть его!

Солдаты подняли бурку, и из-под нее выглянуло страшное, раздувшееся лицо, с вытаращенными глазами. На остатках опаленных усов висели сосульки оледенелого дыхания, смешанного с копотью, и были похожи на клыки, торчавшие над губами. Лицо это было так безобразно, что хотя Мюллер и привык ко всякого рода ужасам, но он вздрогнул и сказал:

– Закройте скорее! Страшно! Страшно!.. Угрюмая тишина царила в амбаре.

– Зачем мы сюда приехали? – спросил, сплевывая, ландграф. – Весь день я не прикоснусь к пище.

Вдруг Мюллера охватила какая-то необыкновенная раздражительность, граничащая почти с сумасшествием. Лицо его посинело, зрачки расширились, он заскрежетал зубами. Им овладела дикая жажда крови, жажда сорвать свою злость на ком-нибудь, и, обратившись к Зброжеку, он крикнул:

– Где тот солдат, который видел, что Куклиновский был в амбаре? Давайте его сюда. Это, должно быть, сообщник.

– Я не знаю, здесь ли он еще, – ответил Зброжек, – все люди Куклиновского разбежались, точно с цепи сорвавшись.

– Тогда ловите его! – заревел с бешенством Мюллер.

– Тогда ловите его сами! – с таким же бешенством крикнул Зброжек.

И снова страшный взрыв как бы повис на волоске над головами шведов и поляков. Последние столпились вокруг Зброжека, грозно шевеля усами и бряцая саблями.

Вдруг снаружи раздался говор, эхо выстрелов и топот лошадей. В амбар влетел шведский офицер.

– Генерал, – крикнул он, – вылазка из монастыря! Рудокопы, подводившие мины, перебиты все до одного. Отряд пехоты рассеян.

– Я с ума сойду! – крикнул Мюллер, хватаясь за волосы парика. – На коней!

Минуту спустя все мчались уже, как вихрь, к монастырю, так что комья снега градом сыпались из-под конских копыт. Сто драгун Садовского, под командой его брата, присоединились к штабу Мюллера и помчались на помощь. По дороге они видели отряды пехотинцев, бежавших в панике и полнейшем беспорядке: так пали духом несравненные шведские солдаты. Они бежали даже с тех окопов, которым не могла грозить никакая опасность. Очутившись за версту от крепости, они остановились только затем, чтобы с возвышенности, откуда все было видно как на ладони, увидеть, что участники вылазки благополучно возвращаются в монастырь. Песни, крики и веселый смех достигли слуха Мюллера.

Иные из возвращавшихся останавливались даже и грозили в сторону штаба окровавленными саблями. Поляки, находившиеся около шведского генерала, узнали самого Замойского, который лично руководил вылазкой и который теперь, увидев штаб, издали раскланивался с ним, сняв шапку. И неудивительно: под прикрытием монастырских орудий он чувствовал себя в полнейшей безопасности.

Но вот на стенах показался дым, и железные стаи ядер со свистом пролетели над головами офицеров. Несколько рейтар покачнулись в седлах, и стон ответил свисту ядер.

– Мы под огнем, надо отступать! – крикнул Садовский. Зброжек схватил лошадь Мюллера за поводья.

– Генерал, назад! Здесь смерть!

А Мюллер точно окаменел, он не ответил ни слова, и его силой увезли за линию обстрела. Вернувшись в свою квартиру, он заперся в ней и весь день никого не принимал.

Должно быть, раздумывал о славе Поликрата.

Между тем Вжещович взял в свои руки все руководство осадой и с невероятной энергией стал делать приготовления к штурму. Возводили новые окопы, продолжали делать пролом в скале для подведения мин. Лихорадочное движение царило во всем шведском лагере; казалось, что новый дух вступил в осаждающих и что к ним подошли подкрепления.

Несколько дней спустя в шведском и союзном польском лагере как гром грянула весть, что рудокопы нашли подземный ход, ведущий под самый костел и монастырь, и что только от личной воли генерала зависит, взлетит ли крепость на воздух.

Безмерная радость охватила солдат, истомленных морозами, голодом и бесплодными трудами.

Крики: «Ченстохов наш! Мы взорвем этот курятник!» – переходили из уст в уста. Начались пирушки и пьянство.

Вжещович был всюду, ободрял солдат, по сто раз в день подтверждал известие о том, что подземный ход найден, сам поощрял к пьянству и гульбе.

Эхо этих ликований дошло наконец до монастыря. Известие о том, что мины уже подведены и монастырь может быть взорван с минуты на минуту, с быстротой молнии облетело стены. Испугались даже самые храбрые. Женщины с плачем осаждали квартиру настоятеля, и, когда он показывался, они протягивали к нему детей и кричали:

– Не губи невинных! Кровь их падет на тебя!

Трусы с особенной яростью набрасывались теперь на ксендза Кордецкого и требовали, чтобы он не доводил до гибели святое место, столицу Пресвятой Девы.

Для непреклонного героя в рясе настали такие тяжелые и мучительные дни, каких еще не бывало. К счастью, шведы оставили пока бомбардировку, чтобы тем убедительнее доказать осажденным, что им не нужны уже ни пули, ни пушки, что им достаточно зажечь одну пороховую нитку. Но это-то и усиливало панику в монастыре. В глухие ночи иным, особенно трусливым людям, казалось, что они слышат под землей какие-то шорохи, какое-то движение и что шведы находятся уже под самым монастырем. Пало духом и большинство монахов. Они, с отцом Страдомским во главе, отправились к настоятелю просить его немедленно начать переговоры о сдаче. Вместе с ними отправилось большинство солдат и несколько человек шляхты.

Ксендз Кордецкий вышел на двор, и, когда толпа окружила его кольцом, он проговорил:

– Разве не дали вы клятву до последней капли крови защищать святое место? Истинно говорю вам: если нас взорвут порохом, то с нас спадет лишь бренная оболочка наша, а души наши улетят… Небо откроется над ними, и они внидут туда в веселии и блаженстве, безграничном, как море. Там примет их Иисус Христос и его Пресвятая Матерь, а они, как золотые пчелки, сядут на ее плаще, будут пребывать во свете и смотреть в лицо Господа.

И отблеск этого света загорелся на его лице, он устремил вверх вдохновенный взор и продолжал торжественно, с неземным спокойствием:

– Господи, ты, который управляешь мирами, ты смотришь в сердце мое и видишь, что я не лгу этим людям, говоря, что, если бы я желал только собственного счастья, я бы протянул к тебе руки и воззвал из глубины души моей: «Господи, сделай так, чтобы взорвался этот порох, ибо в такой смерти – искупление грехов и вечное отдохновение, а слуга твой устал и утружден… И кто не пожелал бы такой награды за смерть без мучений, краткую, как мгновение ока, как молния, сверкнувшая в небе, за которой – вечность, неизмеримое счастье и радость бесконечная… Но ты повелел мне охранять храм твой, и не могу я уйти; ты поставил меня на страже и влил в меня силу свою, и вижу я, Господи, знаю и чувствую, что если бы злоба неприятеля подкопалась под самый костел, зажгла под ним губительный порох, то достаточно было бы мне осенить его крестом, чтобы он не взорвался». Тут он обратился к присутствующим и продолжал: