Золотая чаша

– Надеюсь, вы в конце концов сообразили, в чем было дело с чашей.

– Совсем нет, я ничего не заметила. Вернее, заметила только одно: чем больше я на нее смотрела, тем больше она мне нравилась. Если бы не ваше упрямство, вот был бы чудесный случай вам порадовать меня, приняв чашу в подарок.

При этих словах князь взглянул на нее так серьезно, как не смотрел во все это утро.

– Вы серьезно предлагаете? Вы не разыгрываете меня?

Она удивилась:

– Какой тут может быть розыгрыш?

Князь посмотрел еще пристальнее:

– Неужели вы действительно так и не поняли?

– Чего не поняла?

– В чем изъян чаши, конечно. Вы столько времени смотрели и ничего не увидели?

Она только еще шире раскрыла глаза.

– А вы-то как увидели, с улицы?

– Я увидел еще прежде, чем вышел на улицу. Поэтому и ушел. Мне не хотелось устраивать еще одну сцену при этом проходимце. Я думал, вы и сами быстро догадаетесь.

– Разве он проходимец? – спросила Шарлотта. – Он спросил такую умеренную цену. – Она помолчала минуту. – Пять фунтов. Право, недорого.

Князь не сводил с нее глаз.

– Пять фунтов?

– Пять фунтов.

Возможно, князь не поверил, но, по-видимому, ее слова только подтвердили его мнение.

– За такой подарок и пяти шиллингов было бы много. Если бы даже чаша стоила вам всего пять пенсов, и то я не принял бы ее от вас.

– Так в чем же ее изъян? – спросила Шарлотта.

– Да ведь она с трещиной!

В его устах это прозвучало так резко и строго, что Шарлотта чуть не вздрогнула, залившись краской, как будто не сомневалась в его правоте, хотя откуда у него такая уверенность?

– Вы утверждаете, даже не посмотрев?

– Я смотрел. Я видел эту вещь. Она говорит сама за себя. Неудивительно, что стоит дешево.

– Но она такая красивая, – с волнением настаивала Шарлотта, словно от его слов чаша приобрела для нее особый интерес.

– Конечно, красивая. В этом и опасность.

Тут Шарлотту внезапно осенило, и князь предстал перед ней в новом и ярком свете. Отблеск этого света лег и на ее лицо, озарившееся улыбкой.

– Опасность… Понимаю! Оттого, что вы суеверны?

– Per Dio! Конечно, я суеверен! Трещина есть трещина – а дурной знак есть дурной знак.

– Так вы боитесь…

– Per bacco!

– За свое счастье?

– За свое счастье.

– За свою безопасность?

– За свою безопасность.

Она сделала крохотную паузу.

– За свой брак?

– За свой брак. За все вместе.

Шарлотта снова задумалась.

– В таком случае, слава богу, что мы знаем об этой трещине! Но если все может погибнуть из-за трещинки, о которой мы и не подозреваем… – И она опять улыбнулась печальной улыбкой. – Значит, нам больше нельзя ничего друг другу дарить.

Подумав, князь нашел ответ.

– О, но такие вещи всегда знаешь. По крайней мере, я знаю – инстинктивно. И никогда не ошибаюсь. Это защитит меня от всего.

Было довольно забавно, как он это произнес, но Шарлотте князь еще больше нравился благодаря таким замашкам. Она считала, что они прекрасно гармонируют с его образом вообще – а точнее, в частности. Но заговорила она с легкой досадой:

– А что же защитит меня?

– Я, во всем, что в моих силах. Во всяком случае, от меня вам ничего не грозит, – отвечал князь уже вполне добродушно. – Все, что вы только соблаговолите принять от меня… – Но он умолк.

– Да?

– Будет абсолютно безупречно.

– Это прекрасно, – не сразу ответила она. – Но к чему попусту говорить о том, чтобы я приняла что-то от вас, если вы не хотите ничего принять от меня?

О, на это у него нашелся ответ еще получше.

– Вы ставите невыполнимое условие. Я имею в виду – чтобы я сохранил ваш подарок в тайне.

Что ж, Шарлотта еще раз обдумала свое условие – и тут же, не сходя с места, отказалась от него, разочарованно тряхнув головой, – эта мысль была ей так приятна. Как все-таки все сложно!

– Ах, мое «условие»! Я за него не держусь. Можете кричать на всех углах обо всех моих поступках.

– О, ну тогда совсем другое дело, – рассмеялся он.

Но было уже поздно.

– Ах, все равно. Мне так понравилась чаша. Но раз уж она не годится, пусть ничего не будет.

Князь снова задумался, став еще серьезнее, чем прежде, но вскоре заметил:

– Однако придет день, когда мне хотелось бы сделать вам подарок.

Она озадаченно переспросила:

– Какой день?

– День, когда вы сами выйдете замуж. Ведь вы выйдете. Серьезно, вы должны выйти замуж.

Она не стала спорить, но в ответ, словно нажали какую-то пружину, у нее вырвалось:

– Чтобы у вас стало легче на душе?

Удивительное дело – он ответил честно:

– Да, у меня станет легче на душе. Но вот и ваш кеб, – прибавил князь.

Он махнул рукой, экипаж стремительно подкатил. Шарлотта не подала руки на прощание, просто приготовилась сесть в наемную карету. Но сперва она произнесла слова, назревавшие во все время ожидания:

– Что ж, пожалуй, стоит выйти замуж ради того, чтобы можно было без помех получить что-нибудь от вас.

7

В то осеннее воскресенье в поместье «Фоунз» можно было наблюдать, как Адам Вервер рывком распахнул дверь бильярдной – точнее говоря, это можно было бы наблюдать, окажись поблизости хотя бы один зритель. Впрочем, мистер Вервер потому и растворил дверь с такой энергией и столь же энергично захлопнул ее вновь, что здесь можно было хоть ненадолго остаться одному, уединиться с пачкой писем, газет и прочей, еще не распечатанной, корреспонденцией, на которую он не удосужился бросить взгляд за завтраком, равно как и после оного. В просторном квадратном чисто убранном помещении было совершенно пусто, из больших светлых окон открывался вид на террасу, сад, на парк и леса за его пределами, на сверкающий пруд и темную линию горизонта, на синеющие вдали холмы и на деревушку с возвышающейся над нею колокольней в резкой тени облаков, и от всего этого, вместе взятого, в то недолгое время, пока остальные пребывали в церкви, у мистера Вервера возникало ощущение, как будто весь этот мир принадлежит только ему одному. И все же нам дано на краткий миг разделить с мистером Вервером обладание вселенной; самый факт его, как он сам бы выразился, побега к одиночеству, его бесшумной, чуть ли не на цыпочках, пробежки по запутанным коридорам, пробуждает наш интерес и заставляет нарушить уединение этого джентльмена, вторгаясь к нему с непрошеным вниманием – вниманием доброжелательным и даже сочувственным. Ибо, заметим здесь же, этот добрейшей души человек, как правило, позволял себе задуматься о собственных удобствах лишь после того, как посвятит достаточно усилий заботе об удобствах других людей. Можно также упомянуть о том, что категория «других людей» в представлении мистера Вервера являлась весьма многочисленной – такая уж была натура у этого человека, и хотя в его жизни существовала всего одна-единственная прочная привязанность, одно истинно глубокое чувство, один основополагающий долг, чрезвычайно редко случалось, чтобы в течение сколько-нибудь значительного промежутка времени он не ощущал своих обязательств по отношению к окружающим; никак не удавалось ему достигнуть мысленным взором того предела, где заканчивается многоцветная масса страждущего человечества, пестреющая концентрическими кругами разнообразных оттенков, в зависимости от интенсивности и настоятельности требований того или иного лица, никак не получалось разглядеть границу, за которой простирается блаженная белизна. Признаться, временами краски теряли для него свою яркость, но до сих пор ему еще ни разу не удавалось уловить точку, далее которой оттенки положительно отсутствуют.

Потому и образовалась у мистера Вервера эта маленькая привычка, его самый заветный секрет, которого он не доверил даже Мегги, хотя и чувствовал, что она его понимает (по его глубокому убеждению, Мегги понимала решительно все), потому-то и выработалась невинная уловка: притворяться иногда, будто нет у него никакой совести, или, по крайней мере, будто он на какое-то время сделался совершенно нечувствителен к велениям долга. Очень немногие из окружающих были достаточно близки к мистеру Верверу, чтобы застичь его за этой игрой – в их число входила, к примеру, миссис Ассингем, – и они воспринимали этот маленький каприз с тем снисхождением к человеческим причудам, а сказать по правде – с тем умилением, какое вызывает взрослый человек, бережно хранящий какую-нибудь детскую игрушку. Позволяя себе изредка небольшую «передышку», он сопровождал подобный поступок трогательным виноватым взглядом, каким смотрит сорокасемилетний мужчина, застигнутый с подобным сувениром детских лет в руках, за попыткой приделать голову сломанному оловянному солдатику или проверить, исправен ли затвор деревянного ружьеца. В сущности, это служило ему своеобразной имитацией порока, в коей он время от времени практиковался, очень может быть, просто-напросто для забавы. Впрочем, несмотря на постоянную практику, мистер Вервер так и не смог окончательно закоснеть в грехе, ибо эти наивно-коварные интерлюдии неизменно оказывались чрезвычайно краткими. Сам же и виноват – своими руками запечатлел на себе клеймо человека, которого в любую минуту можно отвлекать абсолютно безнаказанно. В том и состояло главное чудо, что человек, которого, пользуясь расхожим оборотом речи, постоянно отвлекают, столького сумел достичь в своей жизни, да притом еще так быстро. Очевидно, был у него некий особый дар. Где-то в самой глубине его бесхитростной души мерцала огненная искра, подобно тому, как сияет светильник перед алтарем в сумрачной перспективе собора; не угаснув в пору молодости и ранней зрелости под шквалами суровых американских ветров, примера и возможности, светильник озарял разум мистера Вервера, превратив это стройное здание в удивительную мастерскую удачи. Из окон этого загадочного, почти анонимного заведения даже в минуты наивысшего накала не лился свет, заметный глазу праздных зевак; на самом же деле, надо думать, в иные годы его незримые горнила раскалялись добела, но тайну этого процесса сам владелец кузницы не мог бы никому объяснить, даже если бы и хотел.

Могучая пульсация пламени, особое действие умственного жара, доведенного до высшей точки и в то же самое время каким-то непостижимым образом удерживаемого в строго определенных границах, – в самих этих вещах заключалась огромность явления; они составляли единое целое с механизмом, отлаженным до невообразимого совершенства, они порождали ту невиданную мощь приобретательства, которая, будучи запущена в действие, приводила любую операцию к неизменному успеху. Как бы там ни было, придется нам пока удовлетвориться этим, довольно невнятным, объяснением яркого жизненного феномена; очевидно, было бы неразумно объяснять экономические достижения нашего друга одной лишь приятностью его душевного склада. Разумеется, приятный характер всегда способствует успеху и часто даже служит основой значительных накоплений, но разум все же тщится восстановить фатально отсутствующие связующие звенья между столь несомненной последовательностью, чтобы не сказать хуже, в одной области, и безмерной рассеянностью в любой другой сфере деятельности. Богатое воображение – разве может оно не быть губительным в мире деловых людей, если только не вымуштровано до такой степени, чтобы ничем не отличаться от полного однообразия? Стало быть, мистер Вервер в течение определенного периода, когда, как это ни удивительно, ни единого года не было потрачено зря, скрывал незримое однообразие в глубине мерцающего облака, переливающегося всеми цветами радуги. Облако служило ему естественной оболочкой – так сказать, просторным одеянием, сотканным из характера и общего тона этого человека. Сей покров не сказать чтобы окутывал своего владельца чрезмерно пышными складками, однако же прощупывался абсолютно безошибочно. Словом, мистер Вервер и по сию пору принужден был симулировать цинизм, дабы обеспечить несколько редких мгновений наедине с собой. Впрочем, на самом деле он был не способен притворяться сколько-нибудь долгое время и никогда, пожалуй, не проявлял своего неумения столь ярко, как сегодня, смирившись перед неизбежным – а именно перед вторжением по истечении не более четверти часа того самого элемента своих обязанностей по отношению к человечеству, от которого – и это он прекрасно сознавал – никуда не денешься. Четверть часа – ровно столько, и ни минутой более, удавалось ему побыть эгоистом при обычных обстоятельствах. Миссис Рэнс отворила дверь бильярдной не так решительно, как только что совершил это сам мистер Вервер, – зато при виде его она оживилась значительно больше, чем случилось с ним самим при виде пустого коридора. Тут-то он вспомнил, что неделю назад имел неосторожность установить прецедент, позволивший возникнуть подобной ситуации. В этом он должен был отдать справедливость миссис Рэнс, как поступал постоянно по отношению к тому или другому из своих ближних. В прошлое воскресенье он остался дома и не пошел в церковь, дав тем самым возможность любому желающему застичь себя врасплох. Самая простая штука на свете – для этого миссис Рэнс достаточно было всего-навсего самой остаться дома. Мистеру Верверу и в голову не пришло прибегнуть к каким-либо ухищрениям, чтобы обеспечить ее отсутствие – ведь тогда было бы некрасиво самому остаться дома. Если люди, проживающие под его кровом, не вправе уклониться от посещения церкви, откуда же, по справедливости, возьмется подобное право у него самого? Коварство мистера Вервера не заходило далее простейшей уловки – перебраться из библиотеки в бильярдную, поскольку именно в библиотеке застала его в прошлый раз и, что вполне естественно, почтила своим обществом его гостья – или гостья дочери, или гостья барышень Латч, он и сам не знал точно, кем ее следует считать. Вспоминая теперь предыдущий, так сказать, визит миссис Рэнс, весьма продолжительный, мистер Вервер невольно склонялся к мысли, что закон повторяемости событий уже в достаточной мере воплотился в жизнь.

В тот раз она провела с ним все утро и все еще находилась в библиотеке, когда возвратились из церкви остальные. Она весьма прохладно отнеслась к предложению мистера Вервера прогуляться по саду, словно усмотрев в этом некий зловредный умысел, чуть ли не какое-то вероломство. Но что же такое было у нее на уме, в какой роли желала она его увидеть, помимо уже навязанной ему роли терпеливого, неизменно заботливого хозяина, ни на минуту не забывающего, что гостья прибыла к ним как лицо почти постороннее, не слишком желанное и не слишком-то усердно званое, – а значит, следует особенно печься о том, как бы не задеть как-нибудь ненароком ее чувства! Барышни Латч, сестрицы со Среднего Запада, явились погостить, будучи старинными приятельницами Мегги, а уж миссис Рэнс находилась здесь, по крайней мере поначалу, всего лишь как приятельница сестер Латч.

Эта дама постоянно подчеркивала, что сама она родом не со Среднего Запада, а из маленького, уютного штата – Нью-Джерси, Род-Айленда, а может Делавэра, мистер Вервер толком уже не помнил, откуда именно, несмотря на все ее настойчивые упоминания об этом. Отдадим должное мистеру Верверу: не в его характере было задумываться о том, не воспоследует ли далее появление в их компании какой-нибудь приятельницы миссис Рэнс; отчасти причиной тому было сложившееся у него впечатление, что миссис Рэнс скорее стремится удалить отсюда обеих мисс Латч, нежели прибавить еще новых гостей к собравшемуся обществу, отчасти же, и даже в большей степени, то, что подобный иронический вопрос скорее мог прийти в голову окружающим, нежели самому мистеру Верверу. Так уж он был устроен от природы: люди, причинявшие ему те или иные неудобства, не порождали в нем враждебного чувства. Впрочем, он вообще чрезвычайно редко испытывал подобные чувства по отношению к кому бы то ни было, что, несомненно, объясняется тем, сколь мало было в его жизни вышеупомянутых неудобств. Случись мистеру Верверу задуматься об этом, он бы признал, что самым большим неудобством была для него склонность окружающих полагать само собой разумеющимся, будто, владея деньгами, он в то же самое время владеет и неограниченными возможностями. Его теснили со всех сторон предположениями о присущем ему могуществе. Всякому хочется приобщиться к власти, вот и получается, что могущество следует по возможности скрывать. Но подобное утаивание, да еще в целях низкой самообороны, несомненно, могло серьезно дискредитировать все его жизненные побуждения, а между тем репутация некоего всесильного существа, хотя и сильно осложняет жизнь, все же не настолько, чтобы служить предметом жалоб для мужественного человека. Притом жалобы – предмет роскоши, а стало быть, они могут повлечь за собой обвинение в жадности, которого мистер Вервер страшился пуще всего на свете. Другое обвинение, постоянно преследовавшее его, – будто он способен на какие-то невероятные свершения, – не имело бы под собой решительно никаких оснований, если бы он сам не проявил в свое время явную и доказуемую наклонность к роскоши. Так или иначе, уста его были замкнуты при помощи некой пружины, соединенной вдобавок еще и с глазами мистера Вервера. Эти последние показывали все то, что ему удалось «совершить», показывали также, где он в результате оказался: на самой вершине горы всевозможных трудностей, горы высокой, крутой и спиралевидной. Начав взбираться на эту гору в двадцатилетнем возрасте, мистер Вервер добрался до венчающей ее платформы, откуда можно смотреть, если угодно, сверху вниз на царства земные и где способны поместиться не более полудюжины человек со всего мира.

Между тем в описываемую минуту мистер Вервер созерцал не царства земные, а приближение миссис Рэнс, причем у него и мысли не мелькнуло приписать ее появление низменному чувству алчности – да что там, ему бы даже не пришло в голову усмехнуться, видя ее очевидную целеустремленность. По-настоящему бесподобно было бы, случись ей вообразить, будто он скрылся из библиотеки со специальной целью сбить ее со следа – собственно говоря, еще совсем немного, и это было бы не так уж далеко от истины. Мистер Вервер с трудом нашел в себе силы не поддаться смущению, невзирая на свой богатый жизненный опыт; несколько легче было загладить свой поступок. Если на то пошло, бильярдная – отнюдь не такое уж естественное, равно как и не такое уж изысканное место пребывания для номинального главы большого поместья, даже безотносительно к тому, что гостья, вопреки его опасениям, совершенно не собиралась устраивать по этому поводу сцену. Вздумай она открыто упрекнуть его, мистер Вервер тут же на месте просто распался бы на части, но ему хватило минуты, чтобы сообразить, что этого можно не бояться. Быть может, она предпочла ради придания особого смысла этой встрече принять как должное или даже каким-то образом обыграть причуду мистера Вервера? Придать ей, к примеру, романтический или даже комический оттенок? Во всяком случае, миссис Рэнс решила держать себя как ни в чем не бывало, пусть даже между ними простирается, подобно пескам пустыни, необъятный бильярдный стол, затянутый суровым полотном. Она не могла пересечь пустыню, зато прекрасно могла обойти ее кругом. Так она и сделала. Пожелай мистер Вервер по-прежнему использовать этот предмет обстановки в качестве оборонительного сооружения, ему пришлось бы бегать вокруг стола, увертываясь от преследования, словно затеяв какую-то детскую игру в припадке абсолютно неподобающей резвости. Разумеется, подобного оборота событий допускать ни в коем случае не следовало. На какое-то мгновение мистеру Верверу померещилось, что гостья сейчас предложит ему покатать бильярдные шары. Уж с этой угрозой он как-нибудь да справится. А почему, собственно, он помышляет об обороне, в материальном или в каком-либо ином плане? Откуда эти мысли о грозящих ему опасностях? Единственная реальная опасность, способная заставить его похолодеть, заключается в возможности брачных поползновений со стороны гостьи. К счастью, она не властна затронуть эту пугающую тему, ибо у нее уже имеется муж, что при необходимости можно доказать без особого труда.

Правда, муж имеется всего лишь в Америке, в Техасе, в Небраске, Аризоне или где-то там еще, в туманной дали, которая здесь, в старинном поместье «Фоунз» в графстве Кент, представляется практически нереальной – так, невнятное и неопределенное нечто, затерянное в великой безводной пустыне дешевых разводов. Она относилась к бедняге как к своему батраку, презренному холопу, почти и не вспоминала о нем, но его существование как таковое не подвергалось сомнению. Барышни Латч имели когда-то случай видеть его во плоти, о чем и не преминули исправно сообщить при первой возможности; впрочем, допрошенные по отдельности, дали противоречивые описания его наружности. Но, если уж на то пошло, это были трудности исключительно самой миссис Рэнс, для прочих же ее пребывающий в отдалении супруг мог служить самой что ни на есть надежной опорой. И все же подобная безупречная логика не приносила мистеру Верверу того успокоения, какого можно было ожидать. Его страшила не только угроза, но и сама идея угрозы – иными словами, он страшился самого себя. Миссис Рэнс воздвиглась перед ним прежде всего как символ – символ того немыслимого подвига, который ему рано или поздно предстоит совершить, а именно – сказать «нет». Мистер Вервер жил в постоянном ужасе перед такой перспективой. Настанет миг, когда ему будет сделано брачное предложение, – это всего лишь вопрос времени, – и тогда ему придется сделать то, что делать чрезвычайно неприятно. Иногда он почти готов был надеяться, что ответит иначе. Но он слишком хорошо себя знал, чтобы обманываться: с холодной и безрадостной уверенностью мистер Вервер сознавал, где именно в критическую минуту он проведет черту. Все эти перемены в его жизни произошли после замужества Мегги, сделавшего ее еще более счастливой – хотя, по мнению мистера Вервера, она и раньше была вполне счастлива. Прежде ему как будто не приходилось сталкиваться с подобными трудностями. Они попросту не возникали на его пути, причем, похоже, именно стараниями Мегги. Она была всего лишь его дочерью – оставалась ею в полной мере и поныне, но в каких-то отношениях она защищала его, словно была чем-то большим. Он и сам не знал, как много она для него делала, хотя знал о многом и восхищался от души. Теперь она делала для него еще больше, считая, что должна как-то возместить ему перемену в его жизни, но и ситуация изменилась, требуя именно таких добавочных усилий.

Поначалу все это было не так заметно. Проведя двенадцать месяцев в Америке, Мегги с князем вновь поселились в Англии, хотя и в виде пробы, но у мистера Вервера появилось ощущение, что домашняя атмосфера посветлела и очистилась, словно раздвинулись горизонты и вокруг открылись какие-то огромные перспективы. Как будто одно присутствие зятя, еще прежде, чем он сделался зятем, каким-то образом заполнило собой пейзаж, отгораживая будущее – впрочем, очень красиво и изысканно, ни в коей мере не причиняя неудобств; вот и теперь, при более близком знакомстве, он во многом оставался «главным фактором»: небо сделалось шире, даль – необъятней, передний план раздался в стороны, дабы соответствовать его масштабам. Конечно, поначалу скромная старомодная семья, состоявшая из Мегги и мистера Вервера, сильно напоминала уютную маленькую площадь в центре старинного города, куда ни с того ни с сего вдвинулся, скажем, величественный храм работы Палладио^[20]– строение с обширным фасадом, изобилующим архитектурными излишествами, – и рядом с ним все окружающее пространство временно уменьшилось в размерах: и свободный промежуток перед постройкой, и проходы по бокам, сзади, с востока, со стороны улицы… Да и то, по правде говоря, совершилось в высшей степени чинно и благопристойно, ведь глаз знатока или просто человека понимающего всегда оценит по достоинству высокий стиль фасада и присущее ему несомненное качество. Трудно сказать, возможно ли было предсказать заранее то, что произошло потом, – во всяком случае, чудо свершилось не в одночасье, а очень медленно, постепенно, так легко и незаметно, что отсюда, из обширного поместья «Фоунз», окруженного лесами, с домом, где было, по слухам, чуть ли не восемьдесят комнат, с громадным парком, с раскинувшимся на многие акры садом и с великолепным искусственным озером – хотя оно-то как раз, пожалуй, казалось немного смешным человеку, привыкшему к Великим озерам, – словом, с этого наблюдательного пункта было совершенно невозможно разглядеть, как же осуществилась перемена. Грандиозный храм по-прежнему возвышался все на том же месте, однако площадь сумела приспособиться к его присутствию. Солнце освещало ее в полную силу, ветерок овевал ее без помех, ничто не мешало проходу многочисленной публики, вид с восточной стороны был в своем роде ничуть не хуже, чем с западной, а посередине расположился боковой вход, тоже по-своему монументальный и декоративный, как оно и полагается во всех порядочных церквах. Нечто подобное получилось и у князя в его отношениях с тестем – оставаясь существенным элементом пейзажа, он совершенно перестал заслонять окружающую перспективу.

Мистер Вервер, заметим далее, не успел достаточно встревожиться, чтобы осознать в подробностях свою нынешнюю успокоенность; тем не менее он был вполне способен в доверительном разговоре поделиться с подходящим собеседником своими соображениями по поводу данного процесса.

Кстати, подходящий собеседник не замедлил явиться в лице Фанни Ассингем. Она не впервые удостоилась откровенности мистера Вервера и на этот раз, несомненно, выслушала его с неослабным вниманием и со всеми возможными гарантиями сохранения тайны. Так вот, суть дела сводилась к одному-единственному основополагающему факту, а именно: князь, по милости благосклонной судьбы, оказался абсолютно лишен всякой угловатости. Мистер Вервер употреблял именно это слово, говоря о муже своей дочери. Он вообще часто употреблял подобные обороты при обсуждении человеческих и общественных взаимоотношений, словно выдуманные им определения озаряли мир каким-то особым светом или, по крайней мере, освещали ему путь, хотя частенько их смысл оставался для собеседника довольно неясным. Правда, в разговоре с миссис Ассингем мистер Вервер никогда не мог быть ни в чем уверен в отношении смысла: она почти никогда с ним не спорила, соглашаясь с ним практически во всем, окружала его такой планомерной и целенаправленной заботой, – можно подумать, сказал он ей однажды в сердцах, будто она нянчит больного ребенка.

Он упрекнул ее в том, что она не принимает его всерьез, а она ответила, – словно в ее устах такое заявление не могло его испугать, – что относится к нему с религиозным обожанием. И снова засмеялась, как смеялась раньше, когда он так удачно определил одним словом счастливый исход своих взаимоотношений с князем, – возможно, ее смех прозвучал особенно странно оттого, что она ничуть не подвергала сомнению уместность этого слова в данном контексте. Впрочем, ее восторг по поводу такого открытия не мог, разумеется, сравниться с восторгом самого мистера Вервера.

Он так радовался, что едва удерживался, чтобы не прочесть публично мораль на тему: что могло бы случиться, возникни между ними хоть малейшее трение. Однажды он весьма откровенно заговорил об этом с самим объектом своих умозаключений, а именно с князем, не скрыл, как высоко ценит эту его специфическую особенность, и даже позволил себе упомянуть, какой опасности они избежали благодаря тому, что у них так замечательно сложились отношения. Окажись князь угловатым – ах, кто знает, что могло бы случиться тогда? Мистер Вервер изрекал это с таким видом, – так же, как и в разговоре с миссис Ассингем, – будто совершенно точно представлял себе, что подразумевается под определением «угловатый».

Для него это понятие, очевидно, представлялось абсолютно четким и ясным. Возможно, это слово воплощало собой для мистера Вервера острые углы и жесткие грани, всю каменную колючесть, строгую и величественную геометричность того самого палладиевского храма. Во всяком случае, он до последней черточки ценил и ощущал, какое это блаженство – соприкосновение с другой человеческой личностью, которая чудесным образом подставляет для соприкосновения лишь самые податливые очертания и округлые контуры. «Ты совершенно круглый, мой мальчик, – говорил ему мистер Вервер, – целиком и полностью, во всех отношениях, разнообразно и неисчерпаемо круглый, а ведь мог бы оказаться отвратительно квадратным. Если уж на то пошло, я вполне допускаю, – прибавлял тут мистер Вервер, – что в основе своей ты и есть квадратный – уж не знаю, отвратительно или нет. Твоя квадратность не вызывает отвращения, потому что во всех деталях ты кругл до безобразия, вот что я хочу тебе сказать. Это чувствуется прямо-таки на ощупь – по крайней мере, я так чувствую. Допустим, был бы ты весь из таких мелких фасеток пирамидальной формы, вроде как стены того замечательного Дворца дожей в Венеции, – это совершенно прелестно в архитектуре, но страшно неудобно в человеке, с которым приходится тесно общаться, особенно в близком родственнике. Так и вижу эти выступающие ромбики алмазного гранения, они способны оцарапать до крови нежные стороны человеческой души. Оцарапаться об алмазы, конечно, лучше, чем о что-нибудь другое, но ведь при этом человек, примерно говоря, превращается в котлету. А ты, друг мой, – чистейший хрусталь идеальный формы для совместной жизни. Я тебе говорю начистоту, так, как мне это представляется, – думаю, ты уловил мою мысль». И князь действительно уловил – к этому времени он уже привык ловить на лету все, что само идет в руки. Пожалуй, ничто так не подтверждало представление мистера Вервера об обтекаемом характере его зятя, как та легкость, с которой скользили по его поверхности тяжелые золотые капли задушевных излияний тестя. Они не застревали в трещинах, не скапливались в углублениях, лишь на миг окрашивали сияющими отблесками его идеальную гладкость. Иными словами, молодой человек улыбался без тени смущения, хотя, похоже, не вполне понимая, с чем именно соглашается, отчасти из принципа, отчасти в силу привычки. Ему было приятно видеть, что все обстоит просто замечательно, а почему это так – дело десятое.

Со времени женитьбы князя окружали люди, постоянно стремившиеся все объяснять и приводить всевозможные резоны, – никогда в жизни не приходилось ему выслушивать столько объяснений. Вообще говоря, этим он главным образом и отличался от них, а ведь жена и тесть были, в конце концов, всего лишь первыми из тех людей, среди кого ему отныне приходилось жить. Он до сих пор никогда не знал заранее, как подействует на них его поведение в той или иной ситуации. Очень часто они замечательным образом придавали его словам смысл, какого он вовсе не имел в виду, и столь же часто, не менее замечательным образом, абсолютно не улавливали того, что он как раз имел в виду. Он объяснял это для себя, как и раньше, общими словами: «У нас с ними разные ценности». Под этим князь понимал разную меру значения, придаваемого вещам. По-видимому, его «округлость» имеет значение, поскольку они ее не ожидали, а вернее, не помышляли о ней; между тем в его прежнем, оставшемся далеко позади мире округлость предполагалась чем-то само собой разумеющимся, причем в значительно больших масштабах, так что легкость в общении совершенно никого не удивляла: не удивляются же люди, что им с легкостью удается подняться на второй этаж дома, где имеется лестница. В тот раз князь довольно ловко выкрутился, отвечая на восхищенные речи мистера Вервера. Можно даже предположить, что сравнение, придуманное тестем, пробудило в нем одно особенное воспоминание – оттого он так легко и быстро нашелся с ответом. «О, если уж я – хрусталь, приятно слышать, что идеальный. Насколько я знаю, в хрустале часто встречаются изъяны – разные сколы и трещины, и в этом случае он очень недорого стоит!» Он удержался от того, чтобы придать своей шутке чересчур многозначительный оттенок, прибавив, что уж он-то, во всяком случае, обошелся им недешево. Мистер Вервер, со своей стороны, также не воспользовался представившейся возможностью, что, несомненно, свидетельствует о хорошем вкусе, царившем в их отношениях. Нас же в эту минуту больше всего интересует именно отношение мистера Вервера к подобным нюансам, а также тот факт, что он выразил свое удовольствие по случаю отсутствия трения, уподобив характер Америго драгоценному произведению искусства. Драгоценные произведения искусства, великие полотна древних живописцев, выдающиеся «изделия» из золота, серебра, эмали, майолики, слоновой кости и бронзы так давно копились и множились вокруг мистера Вервера и так безраздельно занимали его мысли, служа предметом восхищения и приобретения, что и в отношении князя он невольно опирался на свой художественный инстинкт, специфический ненасытный аппетит коллекционера.