Заставив себя встать, я, слегка ослабевший, пошел в родительскую спальню и разбудил отца.
Напуганный отец быстро оделся, и минут через пятнадцать мы были в Склифосовского.
Врач, узнав в чем дело, прежде всего спросил:
– Ел?
Я подтвердил.
– Выпивал?
Я кивнул (как потом узнал, алкоголь частично разрушает действие формалина).
– Теперь пей, – сказал он, поставив передо мной ведро, наполненное до краев водой.
Выпив полведра, я попросил пощады.
– Жить хочешь – пей, – безучастно произнес эскулап.
Я оказался в отделении реанимации с пристроенной к руке капельницей.
После экзекуции и от пережитого меня била крупная дрожь. Громко стучали зубы.
Слева лежал человек, который, чтобы «добрать», хватил примусина. Справа старику, выпившему денатурата и закусившему стаканом, делали операцию, извлекая осколки.
Самое страшное зрелище представлял собой почерневший алкоголик, нажравшийся теофоса. Он так и остался там навсегда.
Я выжил.
В институте была военная кафедра, которая спасала от службы в армии.
Преподавал «войну» рябой подполковник, употреблявший характерное слово-паразит «проски» (читай «просто-таки»).
Перед экзаменом он мне сказал:
– Придешь сдавать с бородой – поставлю проски кол.
Мы приобретали профессию военного интенданта.
Перед экзаменом я почерпнул из учебника ценнейшие сведения: оказалось, тесемки на кальсонах у солдата – хлопчатобумажные; у полковника – вискозные, у маршала – шелковые; пуговицы на ширинке, соответственно: пластмассовые, костяные и перламутровые.
В студенческие годы в Казахстане, в кишлаке, я встретил старого чабана с выразительным лицом по имени Абдэ и предложил написать его портрет.
Мы договорились.
Чабан явился в соломенной шляпе и с орденом Ленина на груди.
Во время сеанса человек сорок внимательно следили за моей рукой: похож – не похож?
Посмотрев на портрет, Абдэ сказал:
– Убери морщины с лица.
Я возразил, объяснив, что портрет потеряет сходство.
– Ты в конторе был? – поинтересовался чабан.
Услышав утвердительный ответ, он сказал:
– Брежнев-Косыгин видел? Так вот. Брежнев с какого года? Косыгин с какого? А морщины – ни одной.
Продолжая путешествие, я оказался в поселке Кульсары.
В гостинице мне бросилось в глаза объявление:
«Граждане! Чума – опасное заболевание…»
Зайдя в столовую, я увидел второе:
«Если у вас падет верблюд без видимой причины…»
Насторожившись, я поинтересовался, почему народ предупреждают о средневековой болезни.
Оказалось, только что кончился чумной карантин.
В гостинице взволнованная дежурная, подбежав ко мне, сообщила, что летающий скорпион-медведка мечется в помещении, угрожая всех насмерть перекусать.
Соседом по комнате оказался «злой чечен», который, «наточив кинжал», убил из кровной мести земляка.
Я решил, что мне пора. Собрал манатки. Сел в автобус.
Вслед за мной зашел человек. Засунув руку в шамкающий рот, он извлек горсть мелочи и заплатил за проезд.
Я пулей вылетел на улицу.
Я сидел в чайхане, в тени чинар, в городе Ургуте в Узбекистане и пил зеленый чай в ожидании плова.
Вокруг были горы. Рядом шумела быстрая река. Над чайханой сиял лозунг «Пусть живет в веках имя Владимира Ильича».
Я разговорился с соседом по столу. Собеседник, Абдуразак Турсунович, узнав, что я из «самой Москвы», не дал мне заплатить за еду и пригласил зайти к нему на работу, в райком партии. Из любопытства я согласился.
В кабинете, рядом с креслом Абдуразака Турсуновича, возвышался гипсовый бюст Ленина.
Ни слова не говоря, гостеприимный хозяин ловко приподнял полый бюст и извлек из тайника бутылку «Столичной».
Выпив водки, я неосторожно оставил свой московский телефон.
Вскоре в моей квартире раздался звонок.
Абдуразак сообщил, что находится в столице с двумя товарищами – проездом в Болгарию – и хотел бы подарить мне дыню.
Я пригласил гостей в ресторан «Метрополь».
«Товарищами» оказались две узбечки, одетые для заграницы в приличное джерси, из-под которого выглядывали пестрые национальные штаны. Обеих звали Гульсара.
Сверкнув золотыми зубами, девушки улыбнулись и принялись за еду.
После супа одна Гульсара заснула, другая включила оказавшийся при ней радиоприемник «Спидола».
Спустя десять дней, на обратном пути, Абдуразак Турсунович появился у меня дома.
– А где товарищи? – поинтересовался я.
– Они для меня умерли, – отрезал партработник.
Оказалось, «товарищи» дрогнули за границей и загнали «Спидолу».
Директор местной школы в Ургуте повез меня к себе в гости.
По дороге он спросил:
– Ты почему такой худой? Ты бедный или больной?
Пастух перегонял стадо через дорогу. Показав пальцем на отставшего барана, учитель констатировал:
– Инструмент для шашлыка.
Приехали в дом.
Женщины внесли в комнату обильную еду и выпивку. Мужчины возлежали на коврах среди подушек.
Подняли тост за нерушимую дружбу между русскими и узбеками. Компания пила «горькую» стакан за стаканом.
Мертвецки нажравшись, завалились спать на тех же коврах.
Наутро директор школы, подмигнув, сообщил, что в сарае выращивает опиумный мак и коноплю. И что сейчас наступил момент отведать от «плодов сих».
Он бросил в прозрачный зеленый чай кусочки вещества, похожего на вар. Жидкость мгновенно окрасилась в густой черный цвет, превратившись в ведьмино зелье.
Колдовской эликсир подействовал. Вскоре хозяин и гости явно отправились в мир грез.
Я, в свою очередь, приготовился последовать за ними.
Ничего не произошло. Путешествие не состоялось. Разочарованный, я направился к автобусной станции.
На полпути мне стало худо.
Я потерял сознание. Очнулся в придорожной канаве. Этим все и закончилось.
Школьный пастырь так и не открыл мне волшебный опиумно-конопляный мир.
Закончив узбекский вояж, я ехал в аэропорт.
Моими попутчицами были две симпатичные москвички. Попросив по дороге остановить машину, одна из них вышла за газированной водой.
Шофер обратился к оставшейся девушке:
– Ты откуда, сестра?
– Из Москвы.
– Из самой Москвы?
– Да.
– Замужем?
– Да.
– Дети есть?
– Есть.
– Подруга твоя тоже из Москвы?
– Да.
– Замужем?
– Замужем.
– Дети есть?
– Есть.
– В Москву хочу! – прищелкнув языком, мечтательно подвел итог водитель.
В 23 года, представив школярские работы, я вступил в Союз художников.
Мне предложили поехать с творческой группой на Север.
В составе группы была миловидная девушка Таня Г., живописавшая крепкой академической рукой северную красоту. Ее сопровождал ухажер, высокий немолодой журналист по фамилии Файнштейн.
Куда бы мы ни приезжали, в местных газетах появлялись статьи, подписанные неким Дымовым, начинавшиеся примерно так:
«Свежее утро. Тишина. Легкий ветерок встрепенул рябью зеркало озера. Чайка взмахнула крылом. Вдали эхом прозвучал гудок парохода.
Какая красота! Сюда бы художника, да настоящего!
И вот они явились – кудесники и волшебники…»
В конце очерка следовало:
«Вернувшись с этюдов, неутомимая и всегда неудовлетворенная собой, Таня Г. еще долго ворожила и колдовала над работами. Ведь так хочется создать шедевр. Поистине, совершенству нет предела».
Один раз автобус повез художников на экскурсию.
По дороге за окном появился цыганский шатер, раскинутый в поле.
Перед шатром стоял сундук с дымящимся самоваром. Смуглый цыган со смоляными волосами и бородой сидел и пил чай. Рядом лежала гитара.
Из-за мужа выглядывала красивая голубоглазая цыганка. Две проворные дочки суетились по хозяйству. Конь, собака и кошка дополняли компанию.
Вообразив себя Алеко, я попросил шофера остановиться и вышел. Увидев меня, цыгане стали махать руками, приглашая к ним присо-единиться, что я и сделал.
Радушный хозяин угостил водкой. Рассказал, что они здесь отдыхают и «дерут корье» на продажу. Я, с бородой и длинными волосами, сам смахивал на цыгана, что подтвердили мои новые друзья.
Прикончив бутылку, мы отправились за второй в деревню.
Когда «два цыгана» оказались в деревушке, местные мальчишки стали в нас кидать камнями. Проклятия, ругательства и оскорбления посыпались на наши головы со всех дворов.
Едва живые, мы добрались до продуктовой лавки.
Я понял, что цыгану нелегко живется на Святой Руси.
Я отдыхал с друзьями на Украине.
Вечером приехал в маленькое местечко Овруч.
В сумерках заметил странных, допотопно одетых людей. Собравшись в кружок, они беседовали друг с другом.
Мне показалось, что я их знаю.
Присмотревшись, я вдруг сообразил, что все они евреи. Каким-то чудом не убитые немцами.
Я подумал: «Может быть, у них сохранились старые книги».
Через пару дней я снова оказался в Овруче.
Зашел в тесный затхлый обувной магазинчик. На полках громоздились блестящие черные калоши на красной подкладке.
За прилавком стоял пожилой еврей в кепке и болтал с украинской крестьянкой.
Поздоровавшись, я спросил, не продаст ли он Талмуд. Продавец, решив, что меня подослали, выпрямился и громко сказал:
– Я воевал на войне и награжден орденом Красной Звезды.
Из чего, вероятно, следовало, что Талмуда у него нет.
Крестьянка в недоумении поинтересовалась, о чем идет речь.
– А! Тебе этого не понять! – с сильным еврейским акцентом воскликнул ветеран.
В 65-м году я познакомился с художником Мишей Однораловым.
Новый приятель, придя ко мне в студию, сказал:
– Я только что сочинил стихи. Давай, почитаю.
И прочел стихи Мандельштама, которые я знал наизусть.
Как-то Миша написал натюрморт с иконами.
На пьяной вечеринке к нему подошла художница Ксюша Нечитайло и, будучи по-казацки прямым человеком, высказала правду-матку:
– Не лезь, Миша, в наше русское искусство. Вот Гриша не лезет и молодец.
Я понял, что левый МОСХ меня уважает.
В Америке Миша обрел счастье с симпатичным офицером израильской армии по имени Хая.
В какой-то момент Хая стала поправляться. Сев на диету, она похудела, потом снова стала набирать вес. Ничего не помогало.
Как-то на улице Хая встретила старого друга-израильтянина и пожаловалась.
– Хая, – сказал он, – ты сошла с ума, ты же просто беременна.
Врач установил шестой месяц.
Офицер Хая подарила Мише на старости лет очаровательного сына Андрюшу.
Путешествуя по Русскому Северу с приятелем, мы отыскали чудную старушку с густо усыпанным веснушками лицом.
Она коротала свою жизнь в заброшенной людьми и Богом деревне, окруженной всамделишными тайгой и волками.
В избе у бабушки, в красном углу, висел портрет Ворошилова на белом коне, вырванный из журнала «Огонек».
Старушка крестилась и кланялась Ворошилову, думая, что это Георгий-Победоносец.
Первой ее забавой была игра с рыжим котом.
Подкравшись с ведром, наполненным водой, бабушка с восторгом выплескивала содержимое на голову бедному животному.
Второй – лепка из глины замечательных игрушек, среди которых любимым был Полкан (полуконь).
Во время лепки ваятельница начинала вдруг краснеть и загадочно хихикать. Затем, отвернувшись, ловко приспосабливала мифологическому персонажу мужские причиндалы.
Мы прожили у старушки и кота несколько дней, помогая по хозяйству, как могли, и снабжая продуктами. Бабка в нас души не чаяла.
На прощание она сказала мне:
– Хорошо, Григорий Иванович, что вы к нам пожаловали, а не яврей какой.
Евреи представлялись из бабушкиного далека чертями с хвостами и рогами.
В 1973 году, воспользовавшись привилегией члена Союза художников, я поехал на творческую дачу в Гурзуф.
Руководителем группы был мой хороший приятель Леша Соколов. Среди прочих в группе работал популярный в то время художник Витя Попков.
Однажды, прогуливаясь в центре курортного городка, я зашел в кафе «Ветерок». В «Ветерке» сидел Витя и выпивал.
Переживая наболевшее и желая поделиться, он пригласил меня за столик.
Мы обсудили Витину жизнь заодно с мировыми проблемами и, хорошо нагрузившись, вышли на свежий воздух.
Попкову захотелось по-маленькому, что он и совершил в сторонке.
Подошел человек в шляпе и попросил не безобразничать в общественном месте. Витя его отшил.
Забыв об общественнике, мы направились домой. Общественник не забыл нас.
И стукнул.
Неожиданно нам преградил путь милицейский джип.
Оттуда вывалились четыре молодца и начали нас вязать. Посопротивлявшись, мы сдались.
В отделении милиции Витя сообщил ментам, что история им не простит ареста двух гениев и что если бы сейчас бушевала Вьетнамская война, то не они, а мы добровольцами вместе с героическим вьетнамским народом и с оружием в руках воевали бы против американского агрессора.
На Попкова надели смирительную рубашку, и нас повезли в ялтинский вытрезвитель.
В вытрезвителе нас раздели до трусов, отобрали документы, и мы предстали перед суровой медицинской комиссией.
Поколебавшись между наркотиками и выпивкой, комиссия вынесла вердикт: тяжелое алкогольное опьянение.
Не согласившись с мнением форума и в знак протеста, Витя, сорвав с себя трусы, бросил их в лица обидчиков.
Нас затолкнули в камеру, плотно закрыв за спиной металлическую дверь. Оглядевшись, мы увидели до краев наполненную парашу, решетки на окнах и ряд коек, покрытых клеенкой и для надежности привинченных к полу. На одной койке валялся полуживой человек.
Разбуженный алкоголик сообщил нам, что не помнит, давно ли он здесь, и не ведает, когда выйдет.
Наутро нам выдали одежду, предварительно заставив вынести омерзительную парашу.
Сказав, что документы мы получим в отделении милиции в понедельник, отпустили с Богом.
Оказавшись на свободе и сев в такси, мы в отличном настроении покатили по весеннему цветущему Крыму домой в Гурзуф.
Прибыв в Гурзуф, Попков почувствовал небывалое творческое вдохновение.
Он тотчас принялся за дело. Соорудил подрамник, натянул холст размером 3 × 2 метра.
Продолжая беспробудно пить, Витя не покладая рук писал картину на тему «Художники в вытрезвителе», время от времени безуспешно пытаясь призвать меня на помощь.
В воскресенье к концу дня шедевр был готов.
На картине предстали два артиста – Прометея в момент вытрезвиловского осмотра.
Себе Витя не забыл вернуть трусы, меня же их лишил, прозорливо сделав обрезание.
В понедельник с утра мы направились в отделение милиции за паспортами.
Начальник сообщил, что на нас заводится уголовное дело по части второй (особо отягчающие обстоятельства) статьи Уголовного кодекса за оскорбление и оказание сопротивления правоохранительным органам и что из отделения мы должны проследовать прямиком в суд.
Вскоре нас под конвоем милиционера через весь город повели в здание суда. Путь лежал мимо кафе «Ветерок».
Поравнявшись с пивнушкой и желая «отметиться», Витя обратился к конвоиру:
– Товарищ начальник, будьте гуманны. В горле пересохло. Позвольте выпить стакан воды.
Милиционер разрешил, и Витя мгновенно исчез в «Ветерке».
Придя в ужас и быстренько отпросившись у мента, я погнался за Витей в кафе.
Было поздно: прикончив стакан водки, Попков уже закусывал соленым огурчиком.
Судья нам вынес на редкость мягкий приговор: денежный штраф, высылка с Южного берега Крыма и сообщение по месту работы (Союз художников) с приложением материалов и карикатуры, изображающей художников-алкоголиков в зеленой водочной бутылке.
Оказалось, что судья был хорошим приятелем нашего руководителя Леши Соколова. Леша перед судом самоотверженно с ним выпивал, уговаривая не передавать дело из гражданского суда в уголовный.
Судья по дружбе согласился, потребовав в подтверждение оной ящик коньяка.
Мы были спасены.
Вскоре в Москве на улице Горького в девять часов вечера Витя пытался остановить такси, желая добраться до дома.
Ему попалась инкассаторская машина. Пьяный инкассатор открыл стекло автомобиля и, приставив пистолет к Витиному горлу, выстрелил в упор, убив художника наповал.
Первые работы, которые я считаю «своими», я начал делать в конце 60-х годов, сразу после окончания института.
К 1975 году у меня скопилось достаточное количество картин, чтобы сделать выставку.
Выставку организовали на один вечер в рамках Клуба живописцев в Доме художника на Кузнецком мосту. Инициатором мероприятия был член совета Клуба, мой друг – немолодой художник Жора Сатель.
Экспозиция предназначалась для профессиональных работников искусства. Вход был по пригласительным билетам, которые рассылались по специальному списку, утвержденному советом Клуба.
Ответственной назначили пожилую художницу-коммунистку Любовь Семеновну Рабинович.
Я написал фамилии людей, которых хотел бы видеть в зале.
Накануне вечера Рабинович, одетая по моде военного времени 20-х годов, с полевой сумкой на ремне, вручила мне утвержденный список гостей.
К своему изумлению, я увидел, что все еврейские фамилии аккуратно вычеркнуты из состава приглашенных Любиной рукой.
Пытаясь понять, что это означает, я обратился к ней за разъяснениями.
Любовь Семеновна, приблизившись, посмотрела мне прямо в глаза, как бы заглядывая в недалекое светлое будущее, и громким шепотом, призывая меня в сообщники, сказала:
– Нам с Вами, Гриша, об этом также следует подумать.
Выставка должна была быть утверждена партийными органами.
Органы в течение дня несколько раз ее запрещали и разрешали. Наконец, в четыре часа под натиском Жоры Сателя партийцы сдались и разрешили.
Жора мне потом рассказывал, что, придя домой, чтобы поесть и переодеться перед вернисажем, он прежде всего налил себе рюмку водки.
Будучи в приподнятых чувствах и находясь один в комнате, он захотел произнести тост. Неожиданно для себя он сказал:
– За меня. За Гришу. За… твою мать!
В 70-х в помещении Московского отделения Союза художников на Беговой я встретил художника Виталия Комара с картиной под мышкой.
– Хочу вступить в Союз художников, – сообщил Виталий – Специально для этого по-ехал на завод «Серп и Молот» написать портрет старого рабочего Иванова. Картину назвал «Мастер – золотые руки». Но почему-то меня только что завернули. Не понимаю, в чем дело. Может, посмотришь?
Комар показал тщательно, реалистически выписанный портрет отмеченного честной трудовой жизнью человека.
Руки рабочего были аккуратно покрашены густой золотой краской.
У меня был друг – Михаил Семенович Мацковский, крупный специалист по браку и семье в московском Институте социологии.
Личная жизнь специалиста категорически не удавалась: одни нерадивые жены сменяли других.
Изучив ситуацию, социолог пришел к научному выводу: жены приходят и уходят, а друзья остаются.
Мацковский отмечал день рождения.
Я как раз развелся со своей первой женой и пребывал в связи с этим в состоянии небесной эйфории, наслаждаясь холостяцкой жизнью.
Сказав браку – «нет» и жизни степного волка – «да», я явился к другу.
Мне сразу бросилась в глаза стройная, красивая девушка – моя будущая жена Алеся.
Не первый месяц празднуя желанную свободу, я здорово нализался.
Узнав от очередной хозяйки дома, что интересующая меня незнакомка знает французский язык, я решил нагло поухаживать за ней на языке Стендаля.
Имея отца художника-пьяницу, Алеся, в свою очередь, не испытывала никакого желания заводить знакомства как среди художников, так и среди пьяниц. В конце вечера тем не менее я заполучил заветный номер телефона.
Михаил Семенович попросил после его смерти выгравировать на могильном камне эпитафию:
«Здесь покоится человек, познакомивший Гришу с Алесей».
Алесин отец, Юрий Георгиевич, иллюстрировал книги.
Будучи учеником Исаака Бродского, художник работал в реалистической манере.
Всех положительных героев он изображал блондинами с голубыми глазами, отрицательных – брюнетами с тоненькими усиками в клетчатых пиджаках.
Свое время Алесин отец делил между работой и выпивкой.
Однажды спьяну Юрий Георгиевич сел в автобус и укатил в Калининскую область.
Оттуда моя теща получила телеграмму:
«Дорогая Сафочка! Здесь удивительное сочетание красного с золотым. Иллюстрирую Стругагацких (именно так в оригинале). Срочно вышли три-пять рублей».