По поводу пятидесятилетия со дня кончины H. В. Гоголя и В. А. Жуковского

Так, крутого перелома не было, но развитие давних особенностей характера Гоголя, его религиозного, общественного и художественного мировоззрения еще с конца тридцатых годов стало принимать особенную складку, а в сороковых годах и прямо исключительный, даже болезненный характер^[14]. Настроение последних лет Гоголя сложилось из различных данных, действовавших параллельно. Религиозность Гоголя, принявшая под конец мистический характер, была его всегдашнею чертою. Постоянные ссылки на высшие веления, на особенное попечение Промысла Божия, управлявшего его делами, встречаются уже в юношеских письмах Гоголя к матери. Во время своих продолжительных стремлений найти определенный род занятий по приезде в Петербург, Гоголь не переставал постоянно надеяться на собственные силы и на помощь Божию. На неудачи свои он смотрел как на наказание за нарушение божественной воли. Собираясь ехать заграницу в 1829 году, он видит в своих неудачах налегшую на него справедливым наказанием тяжкую Десницу Всемогущего за то, что он хотел противиться вечно неумолкаемым желаниям души, которые один Бог вдвинул в него, претворив его в жажду ненасытимую бездейственною рассеянностью света. Он указал мне путь в землю чуждую, чтобы там воспитать свои страсти в тишине, в уединении, в шуме вечного труда и деятельности, чтобы я сам по нескольким ступеням поднялся на высшую, откуда бы был в состоянии рассеевать блого и работать на пользу мира. И я осмелился откинуть эти Божественные помыслы и пресмыкаться в столице здешней между сими служащими, издерживающими жизнь так бесплодно! (Письмо к матери от 24 июля 1829 г.). Самою выдающеюся чертою в юношеском миросозерцании Гоголя является именно это стремление отгадать в событиях своей жизни проявление Промысла Божия. В том же письме от 24 июля 1829 г., сказав о неудачах своих найти желаемый род службы, Гоголь продолжает: «Не явный ли здесь надо мною Промысл Божий? Не явно ли Он наказывал меня этими всеми неудачами, в намерении обратить на путь истинный?» Безнадежная любовь к неизвестной особе, не отвечавшей ему взаимностию, была, по его убеждению, очевидным наказанием за то, что он медлил целые месяцы, упорствовал. «В умилении – пишет он здесь же – я признал невидимую Десницу, пекущуюся о мне, и благословил так дивно назначаемый путь мне» (речь идет о задуманной и решенной им поездке за границу).. Впрочем, вскоре же. в первом письме из за границы – от 13 августа 1829 г. (из Любека) Гоголь сознается, что он «напрасно старался уверить самого себя, будто принужден был повиноваться воле Того, Который управляет нами свыше». Здесь же он рисует свой собственный внутренний портрет: «Часто я думаю о себе: зачем Бог, создав сердце, может, единственное, по крайней мере редкое в мире, чистую, пламенеющую жаркою любовию ко всему высокому и прекрасному душу, зачем Он дал всему этому такую грубую оболочку? Зачем Он одел все это в такую страшную смесь противоречий, упрямства, дерзкой самонадеянности и самого униженного смирения? Но мой бренный разум не в силах постичь великих определений Всевышняго».. Тотчас по возвращении из заграницы в Петербург Гоголь свою неудачную поездку приписывает уже внушениям гордости: «Одни только гордые помыслы юности, проистекавшие, однакож, из чистого источника, из одного только пламенного желания быть полезным, не будучи умеряемы благоразумием, завлекли меня слишком далеко… Бог унизил мою гордость – Его святая воля!» (письмо от 24 сентября 1829 г.). – В сороковых годах Гоголь находился в исключительном кругу друзей и корреспондентов с постоянною проповедью о молитве, о путях Провидения, о покаянии и смирении, причем он сам постоянно переходил от самообличения и унижения к высокомерному тону проповедника и морального руководителя. К концу работы над первым томом «Мертвых Душ» в уме Гоголя, в его фантазии и религиозном чувстве успел сложиться образ художника-аскета, который в конце концов сполна им овладел. Шумный успех нового произведения убедил Гоголя, что он должен не только изображать данные формы жизни, но давать уроки, и для этого направить свой труд на создание идеальных лиц, которые бы могли служить ищущему уроков обществу нравственными и практическими образцами, а в заключение ему мечталась какая-то блистательная картина, которая должна была принести «примирение», потому что в «примирении» представлялась ему последняя цель искусства. С точки зрения художника-аскета ему стало казаться, что его прежния произведения заключали в себе ошибку, что они бывали легкомысленным смехом, внушали раздражение и чуть ли не внушены тем злым духом, которого нужно было изгнать подвигами благочестия, чтобы возвыситься до истинной, священной задачи искусства. Он потом и отверг свои прежния сочинения^[15]. Так представляется развитие личности Гоголя. Мы должны однако признать, что этот психологический процесс и доселе остается довольно темным, допускает разноречивые суждения, личный характер Гоголя представляется слишком сложным.