Да, она орала – страшно, по-волчьи, мигая фарами так, что кладбище вспыхивало. Поблизости не было никого. Да откуда ж было взяться кому-то возле погоста, в туманных ночных полях? Подбежав к машине, Матвей достал из кармана пульт и нажал на кнопку. Сигнализация смолкла, фары мигать перестали. Но произошло то, чего раньше не было никогда – центральный замок не щёлкнул. «Шкода» осталась запертой.
Леденея, стоял Матвей и нажимал кнопочку. Он не мог ничего понять. Миллиард сверчков вокруг истерил. Кладбищенские берёзы вторили им, когда ветерок делался сильнее даже чуть-чуть. Замок не срабатывал. Прежде чем Матвей вспомнил, что «Шкоду» можно открыть обычным ключом, прошло минут пять. Он уже садился за руль, когда возвратилась Рита – очень спокойная, очень бледная.
– Можем ехать, – произнесла она, усевшись рядом с Матвеем и хлопнув дверью.
– Если она ещё заведётся, – пробормотал Матвей, дрожащей рукой всовывая ключ в замок зажигания. Крутанул. Она завелась. Трава была мокрая от росы, и колёса дали свистящую пробуксовку. Добавив газу, Матвей заставил машину преодолеть подъём и сразу включил вторую, а затем третью скорость, не обращая внимания на колдобины. Огоньки деревни впереди прыгали и плясали, будто их кто-то дёргал за ниточки.
– Что там было? – спросил Матвей, когда миновали церковь.
– Все они приходили, – сказала Рита.
– Ты сигареты им отдала?
– Отдала, конечно.
Глава четвёртая
Оставшись в доме одна, Наташа решила на всякий случай его обследовать – не из страха, что в нём могли оказаться дервиши, а из чистого любопытства. Жилая часть включала в себя две комнаты с довоенной мебелью, некоторые предметы которой – например, стол и буфет, могли бы всерьёз заинтересовать любителя старины. Имелись и прочие деревенские прелести, как то: половички, оконные занавесочки с кружевами, вагонка вместо обоев, иконостас, взбитые подушечки на диване и двух железных кроватях, ходики с гирями. Эти самые ходики вовсю тикали. На них было без двадцати пяти три.
Каждый шаг Наташи сопровождался старческой жалобой половиц. В более просторной комнате была печь – огромная, русская. Любопытно, можно ли на ней спать? Оказалось, можно. Место для этого было справа. Там даже лежал тюфяк, пахнущий мышами. Комнаты были разделены сумраком сеней. Он таил в себе пару кованых сундуков, обшарпанный холодильник, лестницу на чердак, какие-то грабли, вилы, лопаты, косы, печной ухват. На гвоздях, не полностью вбитых в стену, лежали удочки. А что там, в том дальнем конце, поблёскивает? Засов? О, задняя дверь! Это интересно.
Открыв ту дверь, имевшую внизу лаз для кошки, Наташа спустилась по трём высоким ступенькам в узенький коридорчик и очутилась между тремя другими дверями. Само собой, она их нащупала, потому что мрак стоял абсолютный. Сперва был снят крючок с той, которой узенький коридор оканчивался. Тяжёлая дверь, заскрипев, открылась сама, что некоторым дверям свойственно. Опять засияли звёзды. Они роняли свой свет на сад, заросший крапивою и бурьяном. Пахнуло яблоками и сливами.
– Замечательно, – прошептала Наташа, – яблоки я люблю, а также и сливы! Взглянем теперь, что за правой дверью.
За правой дверью была какая-то комната. Включив свет, Наташа увидела, что она – совсем небольшая, обклеенная обоями. В дальнем углу были дверцы подпола. Также в комнате находились письменный стол, диванчик, два стула, вместительный самодельный шкаф и комод с громадными ящиками. Назвать всё это старинным было никак нельзя, даже и с натяжкой. Всё это было банально старым. Покинув комнату и открыв противоположную дверь, Наташа едва осталась жива от ужаса. На неё кто-то бросился.
Этот кто-то, судя по его натиску, был опасен. Шарахнувшись от него, она нанесла удары – сперва рукой, а затем ногой. Удары попали во что-то мягкое и должны были сразу же уничтожить его на месте – ведь у Наташи, претендовавшей на олимпийское золото по дзюдо, был и чёрный пояс по каратэ. Но они отнюдь не парализовали врага. Более того – оно, это мягкое, даже их не почувствовало. Захрюкав, оно толкнуло Наташу так, что та чуть не проломила спиной дверь комнаты, затем ткнуло – но уже с нежностью, в требующее нежности место между ногами.
– О, дервиш! – вырвался вопль из груди Наташи, – клянусь аллахом, ты пьян!
Дервиш не был пьян. Он был поросёнком. Сообразив, что к чему, а самое главное – убедившись, что поросёнок ведёт себя дружелюбно – в меру своих представлений о дружелюбии, бронзовая призёрка Олимпиады утёрла слёзы. О, эти слёзы беспомощности, позора и унижения! Их когда-то видел весь мир. Целый миллиард дураков взахлёб упивался её, Наташкиной, болью – после того, как она не только позволила припечатать себя к татами и заломить себе руку, но и додумалась разреветься. Теперь свидетелем её слабости стал один поросёнок, который явно не был склонен к злорадству. Больше того, он хотел дружить – обнюхивал, хрюкал, тыкался пятачком в колени. Но было так же обидно. Громко послав будущее сало ко всем чертям, Наташа вернулась в комнату с русской печью и, сев за стол, откупорила бутылку рома. Пила она из железной кружки, достав её из буфета.
Какая-то очень странная тишина стояла и за окном, к которому присосался белый свет фонаря, и в доме. Она, эта тишина, казалась Наташе странной ввиду наличия поросёнка. На её взгляд, он должен был топать, хрюкать, что-то ещё вытворять подобное этому. Если он ушёл в сад жрать яблоки, почему не доносится хруст и чавканье? Свиньи, вроде, жрут очень громко. Да уж, загадка! Вторая порция рома мало-помалу вернула Наташе бодрость. Выкурив сигарету, она решила слазить и на чердак. Что, если и там обитает какое-нибудь чудовище? Уж ему-то она покажет, на что способна!
Тут за окном послышался шум мотора. К дому подъехал чёрный автомобиль. Это была «Шкода».
– Там поросёнок, – зловещим голосом сообщила Наташа, когда Матвей и Рита вошли. Голос прозвучал настолько зловеще, что они поняли: рому выпито много.
– А! Это Сфинкс, – объяснила Рита, – он что, тебя напугал? Ты выпустила его?
– Как его зовут? – вскричала Наташа.
– Сфинкс.
– Поросёнка? Сфинкс? – также удивился Матвей, садясь на диван, – а почему Сфинкс?
Рита сняла туфли. Поставив их возле печки, прошлась по комнате.
– Потому, что раньше в соседнем доме жил поросёнок, которого звали Сфинкс. Он был моим другом.
– А почему того звали Сфинкс? – пристала Наташа, взяв со стола большое жёлтое яблоко и лениво его куснув.
– Потому, что я дала ему это имя.
– А почему ты дала ему это имя?
– Как – почему? Поросёнок – свин. Почти Сфинкс.
– Банально!
– А кто сказал, что я претендую на искромётность?
Сев на диван, Рита закурила. Потом стянула колготки. Ноги у неё были белые, как лицо Наташи во время встречи со Сфинксом около лестницы. Отследив, какими глазами смотрит на них Матвей, спортсменка злорадно задрала нос.
– Ого! Я вижу, на кладбище секса не было?
– Судя по торжеству в твоём голосе, здесь он был, – заметила Рита, – надеюсь, ты хотя бы предохранялась? Я с диким ужасом представляю помесь свиньи и курицы.
– Сама курица, – улыбнулась Наташа, – скажи, зачем тебе Сфинкс? Ну зачем, зачем? Ты что, любишь сало?
– Я люблю смерть.
Матвей и Наташа переглянулись.
– Ты будешь резать его сама? – спросила последняя.
– Нет. Более того – никто его не зарежет. Он будет жить, пока я жива.
– Так при чём здесь смерть?
– То есть как, при чём? Сфинкс – хранитель смерти. Он бережёт покой её самых щедрых и пламенных почитателей – фараонов.
– Но ты ведь не фараон, ты Наполеон, – напомнил Матвей, – зачем тебе Сфинкс в виде поросёнка?
– Ты плохо знаешь историю. Я Египет завоевала.
– И что с того?
– Вот ты странный! Давай я тебя спрошу, зачем тебе руль от «Шкоды», которую ты купил?
– Да это ты странная, если даже не знаешь, что тот, кем ты назвалась, потерял Египет вместе со Сфинксом! Он всё, вообще, потерял. И умер на острове.
– Это крайне невежливо – говорить о присутствующих в третьем лице, – разозлилась Рита, вытянув ноги, – тебе бы так находить, как теряю я! Тебе бы рождаться так, как я умираю. А утверждать, что я потеряла Сфинкса – это уж вовсе нелепо, поскольку я могу его предъявить.
– А кто кормит Сфинкса в твоё отсутствие? – пресекла нелепый конфликт Наташа, – мне почему-то кажется, что он просит жрать ежедневно, даром что каменный.
– Тётя Маша, соседка. Впрочем, отныне кормить его будешь ты.
Наташа от удивления чуть не выронила бутылку, взятую просто так, для ознакомления с этикеткой.
– Я?
– Ну, конечно. Разве тебе не хочется здесь пожить месяцок-другой? Продуктами я тебя обеспечу.
Где-то вдали – должно быть, на самом краю деревни, пропел петух. Ходики пробили четверть четвёртого. До зари оставалось более двух часов. Матвей, взяв бутылку из рук задумавшейся Наташи, также воззрился на этикетку.
– Матвей, не пей, – попросила Рита, пуская дым, – мы с тобой поедем сегодня, повезём яблоки на продажу. Кстати, какая у твоей «Шкоды» кукурузоподъёмность?
– О, наконец-то кто-то со мной согласился! – возликовала Наташа, приняв, судя по всему, некое решение, – я всегда утверждала, что кукуруза – это сорт яблок, полученный путём скрещивания кукушки с арбузом!
Матвей сказал, отвечая на вопрос Риты, что грузоподъёмность «Шкоды» – полтонны, но он поедет немедленно и без яблок. С этими словами он встал, возвратив Наташе бутылку.
– Жаль, – произнесла Рита, – а я рассчитывала, что ты меня перед сном проводишь кое-куда.
– Куда? На другое кладбище?
– Именно. И оно понравится тебе больше первого, я уверена. Там могилы совсем другие.
Заметив, как изменилось лицо Матвея, Наташа прыснула.
– Она шутит! Дура она. Ты должен её проводить туда, где шляется сейчас Сфинкс.
– Он наверняка как раз там и шляется, – возразила Рита.
– Где – там? На кладбище, что ли?
Бросив окурок в печь, Рита поднялась.
– Пойду прогуляюсь в сад. Кто со мной?
Желающих не нашлось. Наташа хихикала, наполняя кружку. Матвей стоял, опустив глаза.
Через чёрный ход, обследованный Наташей, Рита спустилась в сад. Уже ощущалась близость рассвета. Было свежо. Роса на траве лежала обильная, будто дождь прошёл. Сфинкс сидел под яблоней и с печалью о чём-то думал. Увидев Риту, он хрюкнул, да этим и ограничился. Ничего ему не сказав, Рита прогулялась к забору, стараясь не задевать голыми ногами крапиву. Яблок валялось на земле тьма. Корыто с водой, стоявшее у смородиновых кустов, казалось бездонным. Справа задумчиво шелестели ветками три высокие сливы. Ягоды с них почти уже все попадали.
До вторых петухов простояла Рита возле забора, глядя на Млечный путь, поблёкший перед зарёй. Курила. Ей было очень тоскливо и, вместе с тем, очень радостно. Она словно прощалась с кем-то навеки, осознавая, что так оно будет лучше. Прямо над садом вспыхивали зарницы. Подбежал Сфинкс. Погладив его, Рита вместе с ним отправилась спать. Он свернул к себе. Она поднялась в верхнюю часть дома и, зайдя в комнату, никого там не обнаружила. Между тем, машина под фонарём стояла.
Глаза у Риты слипались, и она стала стелить постель. Тут они вернулись. Скрип половиц в сенях дал понять, откуда. Из нижней комнаты. Да, диванчик там, в отличие от кроватей в избе и горнице, не скрипел.
– Риточка, про второе кладбище расскажи, – потребовала Наташа, садясь за стол. Матвей сел напротив. Он выглядел утомлённым.
– Я ложусь спать, – ответила Рита и, сняв с себя всю оставшуюся одежду, кроме белья, скользнула под одеяло, – я уже сплю.
– А я не смогу уснуть, пока не узнаю всё, – стукнула Наташа кулаком по столу, – ведь Матвей мне всё рассказал про первое кладбище! Это было ужас как интересно. И очень страшно. Давай, рассказывай про второе! Где оно, где?
Рита поняла: она не отвяжется.
– Далеко в лесу, за рекой. Но ты ничего не знаешь про первое. Ведь Матвей ничего не видел.
– Он ничего не должен был видеть, поэтому и не видел. Я не хочу вникать в тайну, которая охраняется. Про второе давай рассказывай!
– А откуда ты знаешь, что эта тайна не охраняется?
– Я не знаю. Но если вдруг она охраняется, нам об этом как-нибудь намекнут.
– Ну, ладно. Матвей, и ты будешь слушать?
Матвей кивнул. Ещё бы он отказался! Закрыв глаза, Рита начала:
– Двадцать лет назад…
Глава пятая
Ранним утром Рита, которой было пятнадцать лет, сидела возле реки и удила рыбу. Солнце едва взошло над лугами. Заводь перед стремительным перекатом была недвижна, как пруд. Над нею печально склонились ивы. Слева, на мелководье, шумел камыш. Противоположный берег был очень крут. Около обрыва течение шло назад, потом возвращалось. Там уходил на страшную глубину Русалочий омут. По реке плыл прозрачный туман. Удочка лежала на деревянной рогатке, воткнутой в дно у берега. К ней же был привязан садок, в котором томились два окунька. Пузатенький поплавок, белевший среди кувшинок, минут пятнадцать бездельничал. У реки паслось колхозное стадо.
– Линя приваживать надо, – вразумлял Риту пастух по имени Трофим Фёдорович, сидевший на бугорке позади неё, – неужто твой дед Иван тебе это не втолковывал? Он ведь шибко грамотный в этом деле! А плюс к тому, линей здесь уже много лет никто не ловил. А ты, вишь, нацелилась! Да и не вытянешь ты линя, даже если клюнет. Скорее, он в реку тебя утащит. А на что ловишь?
– На выползка, – отвечала Рита, мысленно посылая дядю Трофима на все три буквы, чтоб с ней мог побыть Алёшка, его помощник, который щёлкал кнутом далеко за ивами. Но болтливый старик опять к ней пристал:
– Да, линя здесь в последний раз поймали лет этак шесть назад! Или даже семь. А знаешь, как было дело?
– Не знаю. Как?
Сделав самокрутку, дядя Трофим чиркнул над ней спичкой. Окутавшись сизым дымом, глубокомысленно поскрёб ногтем щетинистый подбородок.
– Это произошло за Дальним песочком. Там тоже есть кувшинистые места, которые любит линь. Три дачника пили водку на берегу. Удочка стояла. Вот линь и клюнул. Стали его тащить. А он не идёт, упёрся! Один из тех дурачков взял да и полез в реку его вытаскивать. Да и начал тонуть – в ил стало его засасывать. Второй лезет его спасать, и – тоже кричит: спасите, мол, утопаю! Третий разделся, да всех их вытащил – и линя, и своих дружков.
– Обалдеть! А линь был большой?
– Да, здоровый был. Больше четырёх килограммов.
Рите стало обидно. Она не в первый раз слышала о том, что проклятый линь идёт на крючок то к каким-то пьяницам, то к мальчишкам, которые и слыхать о нём не слыхали, то к глупым бабам – словом, к кому угодно, только не к тем, кто страстно мечтает его поймать и изо всех сил старается это сделать.
– А тебе линь когда-нибудь попадался, дядя Трофим? – спросила она.
– Да я, честно говоря, не рыбак, – признался старик, – я больше любитель поговорить о рыбалке, других послушать, а ловить – нет. Рыбу почему-то жалко становится.
Докурив самокрутку, пастух подался к своим коровам. Он начал громко ругать Алёшку за то, что тот подпустил их близко к болоту возле дороги:
– Если увязнет – ты её, что ли, будешь за хвост вытягивать? Отгоняй!
Становилось жарко. Поскольку клёв ушёл безвозвратно, Рита решила идти домой, чтобы не тащиться в гору под невозможным полуденным солнцепёком. Выпустив окуньков, которые ошалели от счастья так, что даже забыли сказать спасибо, она проворно смотала удочку и пошла. К дороге ей пришлось пробираться среди коров. Они её знали и потому не очень боялись, хотя она стегала их удочкой. Быки вовсе не обращали внимания на неё. Алёшку она увидела издали, уже выйдя из стада. Сидя на кочке, он выливал из ботинок грязь. Рита помахала ему рукой. Он к ней подбежал, держа в одной руке кнут, а в другой – ботинки.
– Ритка, привет! Поймала линя?
– Ага, десять штук! Ты зачем коров в болото загнал, дурак?
– Да сами полезли!
– А ты, дубина, куда смотрел?
– На тебя. На бугор залез, гляжу – ты у заводи! Загляделся. А они, сволочи, как попрут к этому болоту! Любят, тварюги, гнилую воду лакать.
Рита засмеялась. Алёшка нравился ей – белобрысый, худенький, суетливый, всегда какой-то оборванный. Его дури хватило бы на троих. Достав из кармана «Кент», она закурила и угостила приятеля. Тот, спеша воспользоваться её сигаретной щедростью, отшвырнул и кнут, и ботинки, да вытер руки о джинсы. Прикуривая, спросил:
– А на что ловила?
– На выползка. Ой, домой их тащу! Вот дура.
Достав из сумки банку с червями, Рита их вытряхнула в траву.
– Мы сегодня ночью около церкви будем бухать, – сообщил Алёшка, – придёшь?
– А что отмечаете?
– Отмечаем покупку водки.
– Ого! Это что-то новое. Самогонные аппараты по всей деревне сломались, что ли?
– Работают. Просто Танька привезла какой-то дорогой водки из Протвино. Ведь у неё днюха была неделю назад, когда она к тётке ездила, в Керчь.
– А я и не знала! Сколько ж ей стукнуло?
– Восемнадцать.
Дядя Трофим около реки вдруг хлопнул кнутом. Около дороги залаял и заметался Полкан – более толковый его помощник. Коровы медленно побрели куда-то мимо бугра.
– Мы сейчас погоним их к броду, – сказал Алёшка, быстро надев ботинки и схватив кнут, – всё, давай, до вечера!
Рита двинулась дальше. С уловом она домой возвращалась обычно через деревню, а без улова – оврагом, мимо колхозной бани. Поскольку улов отсутствовал, ей пришлось делать крюк, хотя из-за начинающейся жары идти было тяжело. На склоне оврага её соседи – отец и два сына Тюлькины, ворошили сено. На их вопрос, идёт ли она с рыбалки, Рита ответила отрицательно. После этого ей пришлось опровергнуть их утверждение, что в её руке – удочка, а не грабли. Они немного обиделись. Ей на это было плевать. Чуть поближе к бане две молодые женщины полоскали в ручье бельё. С ними состоялся аналогичный диспут. Словом, домой Рита заявилась в немного взвинченном состоянии.
Её дед, Иван Яковлевич, мгновенно это заметил. Он всё всегда замечал, чем бы ни был занят. В то утро он регулировал клапана своей старой «Волги», надев холщовую кепку с узеньким козырьком, чтоб жгучее солнце не пекло лысину. Очевидно, он приступил к ремонту машины совсем недавно, так как успел подправить перекосившиеся ворота. Эта работа была им начата на заре.
– Дед, помочь? – заставила его вздрогнуть Рита, идя к крыльцу. Её тон делал невозможным любой ответ, кроме отрицательного.
– Не нужно, – сказал отставной полковник, пристально посмотрев на внучку поверх очков, – лучше погляди, не горит ли каша. А заодно самовар включи.
И опять склонился к мотору.
– Спасибо, что не спросил, с рыбалки ли я пришла, – прокричала Рита уже с терраски, гася под кастрюлькой газ. Включив электрический самовар, прибавила, – вся деревня ко мне сейчас обратилась с этим вопросом, хоть я задами шла! Представляешь?
– Рита, твой городской снобизм не красит тебя, – заметил старик, – людей надо уважать, даже если они задают тебе странные, на твой взгляд, вопросы. Разве они тебя оскорбляли?
– За что людей надо уважать? – возмутилась Рита, – только за то, что они родились без хвостов и шерсти? Или за то, что им приходится постоянно работать, поэтому думать некогда?
– Да, в том числе и за это. Уж лучше не думать вовсе, ни при каких обстоятельствах, чем додуматься до того, что ты сейчас изрекла.
Рита огорчилась. Меньше всего на свете она хотела обидеть деда. Это был человек, который ни разу в жизни не сделал зла никому, исключая тех, с кем бился на фронте. И вот – обиделся! И понятно было, на что. Родившись в деревне, он деревенским так и остался, хоть получил два высших образования и полвека прожил в Москве, где преподавал в Академии Жуковского. Впрочем, он никогда на внучку подолгу не обижался. Она была на него похожа – мечтательные глаза, глубокая рассудительность, нос с горбинкой. Лет до шести росла Рита с мыслью, что её дед может всё. Её разочарование было страшным, когда вдруг выяснилось, что он не умеет играть на скрипке. Чуть повзрослев, она могла целыми вечерами его расспрашивать о тяжёлой юности, о войне, о послевоенных годах и о разных людях. Очень любила слушать, как дед вполголоса напевает, что-нибудь мастеря или наблюдая за поплавком. Песни «Заводь спит», «Варяг», «Путь сибирский дальний» запали в сердце ей на всю жизнь.
– Дед, а тебе лини когда-нибудь попадались? – спросила Рита во время завтрака на терраске. Завтрак был сытным, хоть не изысканным – манка, яйца, варёная колбаса, чай с бубликами. Иван Яковлевич наморщил лоб, вспоминая.
– Да, я линей ловил. Не очень, правда, больших. До двух килограммов.
– А это было давно?
– Лет десять назад. Нет, всё же пораньше – тебя ещё, вроде, не было. Здесь рыбачил, под Вязовной.
– А ты специально шёл на линя?
– Да что ты? Я специально ни на кого не нацеливаюсь. Что клюнуло, то и клюнуло. Для меня рыбалка – это приятный отдых, не больше.
Рита задумчиво отхлебнула чаю.
– Ты не усматриваешь здесь мистики?
– Мистики? – удивлённо переспросил Иван Яковлевич, – о чём ты?
– О том, что линь не клюёт у тех, кто пришёл ловить именно линя – какие бы тонкие снасти он ни наладил, какую бы вкусненькую наживку ни приготовил, как бы ни прикормил! Линь умнее хитрых.
– Чистые сердцем Бога узрят, – изрёк отставной инженер авиаполка. С этими словами он отодвинул свою тарелку и также начал пить чай. Теперь удивилась Рита.
– Это откуда?
– Новый Завет.
– Ты что, веришь в Бога?
– Нет. И ты это знаешь. Ни в Бога, ни в Сатану, ни в мистику. Я всю жизнь посвятил науке и верю в то, что она может дать ответ на любой вопрос. А Библию прочитал затем, чтобы убедиться в правильности своей позиции.
– И тебе это удалось?
Иван Яковлевич не успел дать ответа. В дверь неожиданно постучали, после чего она распахнулась, и на терраску вошла приятная женщина средних лет, с тарелкой блинов, краешки которых с тарелки даже свисали. Это была тётя Маша, соседка. Очень приветливо поздоровавшись и с Иваном Яковлевичем, и с Ритой, она сказала:
– Андрюшке моему год сегодня исполнился. Пожалуйста, помяните его, мои дорогие!
Муж тёти Маши в прошлом году разбился на мотоцикле. Его оплакивало не только село, но и весь район, поскольку он был хороший автомеханик и очень многим помог – кому за стакан, кому за копейки.
– Спасибо, Машенька, – произнес Иван Яковлевич, поднявшись принять тарелку, – как там компрессор? Работает?
– Ещё как! Уж прямо не знаю, чем отблагодарить мне вас, Иван Яковлевич! Так вы его наладили, как Андрюшка не смог бы, Царство ему небесное!
На глазах тёти Маши блеснули слёзы. Она утёрла их рукавом.
– Спасибо вам преогромное! И тебе, Риточка, спасибо. Вы приходите! Вишню пособираете.
– Непременно зайдём, – заверил старик, – только не за вишней, а просто так. Ещё что-нибудь наладим.
Рита спросила:
– А как там Сфинкс, тётя Маша?
– Сфинкс без тебя, Риточка, худеет. Ты бы почаще его проведывала! Назвать назвала, а не навещаешь.
Рита пообещала нынче зайти. На том и простились. Сразу после ухода доброй соседки пришёл чуть более дальний сосед с другой стороны – дядя Вася, плотник. Комкая в руках кепку, он пробасил:
– Иван Яковлевич, простите за беспокойство! Вы мне пилу не посмотрите?
– Что, опять не работает?
– Да работать работает, но ведь вы мне тогда, два года назад, сказали, что, мол, мотор может зазвенеть! Вот и зазвенел. Я уж прям боюсь, как бы не сгорел он вовсе, мотор-то!
– А ну, пойдём поглядим.
Риту раздражала эта готовность деда незамедлительно, по любому зову, срываться что-то налаживать, ремонтировать, проверять. Старый человек, уважаемый, а ведёт себя как мальчишка. Свистнули – мчится! Такого рода нахальство со стороны соседей, родственников, знакомых сверх всякой меры имело место в Москве, а здесь – того чаще. Вон, даже чай не допил!
Допив свой, Рита пошла спать. Спала она в нижней комнате. Её к дому пристроил дед. Также он пристроил и мастерскую. Эти два помещения разделял узкий коридор, который заканчивался тяжёлой дубовой дверью. За ней был сад. Рита обожала нижнюю комнату. Столько было в ней интересного! Самодельный шкаф хранил три комплекта дедовой офицерской формы времён войны, столько же шинелей, какой-то старый подсачек, спиннинги, плащ-палатку и надувную лодку на антресоли, дубовый письменный стол с двумя тумбами – инструменты и рыболовные снасти, комод – журналы сорокалетней давности. В непогоду у Риты не было более интересного дела, чем их листать, зачитывая до дыр. А ещё из комнаты можно было проникнуть в подпол – очень глубокий, страшный. Рита одна опасалась в него соваться. Сейчас обе его дверцы были распахнуты, чтобы шла из земли прохлада. Казалось, что вместе с ней очень неприметно и ненавязчиво – только взглядом сквозь паутину, колеблемую дыханием, проникает в комнату дух столетнего подземелья, все уголки которого одни крысы могли исследовать.
Да, после ранней рыбалки, вдобавок перед ночной гулянкой, конечно, необходимо было поспать часа три-четыре. Раздевшись, Рита легла в постель. Диван был ужасно старый, но не скрипел он ни капельки. Рита долго смотрела на потолок из досок, и слушала птиц, щебечущих за окном, в саду, и думала об Алёшке. Никак не мог он её оставить – такой смешной, белобрысый, глупый! С этими мыслями погрузилась Рита в счастливый сон.