Последняя почка Наполеона

– Это играет чёрт!

– Нет, это играет Верка, а никакой не чёрт, – возразила Света, – она этот полонез восемь лет назад исполняла именно так. Верка – молодец!

Зал был с ней согласен. Он наградил скрипачку овациями. Откланялась Верка высокомерно, как Яша Хейфиц. Её, а также и пианиста сменил на сцене струнный квартет. Он стал исполнять венгерскую музыку.

– Пошли пить, – предложила Рита. Света взглянула с недоумением. Указала на первый ряд.

– А эти две дуры?

– Дальше пускай сидят. Они к нам потом присоединятся. Завтра к Анфиске поедем все, вчетвером. И Верку возьмём.

Под венгерский танец ушли с концерта Рита и Света. И нажрались– таки две свиньи. Нажрались изрядно. Выйдя глубокой ночью из кабака на Страстном бульваре, побрели прочь две наглые дуры и лесбиянки. И до сих пор бредут. И пускай. Не трогайте их. Тогда, может быть, они вас не тронут. Но если вдруг они к вам пристанут – скажите им, что вы знаете меня. Они испугаются. Уверяю. Я ведь про них могу ещё что угодно выдумать.

Эпилог

Сожжённое письмо Николая Васильевича Гоголя к Хомяковой

Дорогой друг мой! Сударыня! Рад приветствовать вас письмом в вашем новом доме, в который вы, как я слышал, благополучно вселились. Также я рад был узнать при давешней моей встрече с Анной Андреевной, что ваш муж оправился от простуды. В развитие моих недавно опубликованных писем о месте женщины в обществе и о месте в нашей жизни болезней, а также о моём взгляде на католичество, я хочу вам всё-таки рассказать о том, что произошло со мною семь лет назад в Италии, когда был ещё жив, хоть и нездоров, мой великий тёзка, с которым я милостию Божией был знаком. За год до того, как мы познакомились, я имел огромное счастье почти весь вечер беседовать с его первой женой, сеньорой Антонией, на концерте которой я был в Неаполе. Ведь она, как вы, вероятно, знаете, оперная певица. После кончины великого музыканта я имел столь же длительный разговор с его последней возлюбленной, имя коей смею здесь называть потому, что она дала мне на это право – с блистательнейшей сеньорой Франческой Кьянти. Рассказы двух этих дам об их изумительном скрипаче были весьма схожи и с одинаковой частотой прерывались ручьями слёз, хотя сеньора Антония уверяла, что ненавидит его, как Дьявола, а сеньора Франческа, наоборот, клялась, что любит, как Бога, и, несомненно, будет любить всю вечность.

Я верю им, потому что слышал его игру в Миланском театре. Мне, как известно, довелось жить в Милане три с лишним месяца. Там я, к слову, и познакомился с замечательным живописцем Ивановым, полотно которого «Явление Христа народу» до сей поры не завершено. Но я отвлекаюсь. Друг мой! Я мог описывать Днепр при тихой погоде. Я мог описывать необъятную тишину украинской ночи с волшебным трепетом звёзд её – тишину, присасывающуюся к сердцу, как взгляд любимой. Я мог описывать женскую красоту, лишающую рассудка. Но я не знаю, как описать игру Паганини. Скажу лишь, что от неё шевелились волосы, как от ветра, и что когда скрипка Гварнери пела женскими голосами – мне не хотелось жить, ибо я впервые почувствовал и душой и телом, как невообразимо то, что ждёт нас за гробом. Клянусь вам – вечность вперила в меня огромные свои очи, и моё сердце рвалось от немого крика: "Господь! Мне незачем будет жить, если отвернёшься!" После того, как скрипка умолкла, никто не смог поднять рук, чтоб зааплодировать. Все молчали. Страшная неподвижность и тишина продлились минуту. Что делал он? Он стоял на сцене и не смотрел на окаменевшую публику. Он подстраивал свою скрипку. Потом театр задрожал от невероятных оваций и криков "Браво!"

Мы познакомились в тот же вечер. Но обо всём – по порядку. Сперва хочу привести самое начало главы семнадцатой книги Откровений святого апостола Иоанна. Вы догадаетесь, для чего. Оно звучит так:

"И пришёл один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: «Подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих. С нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на Земле.» И повёл меня в духе в пустыню. И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её. и на челе её написано имя: «тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным.» Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и видя её, дивился удивлением великим.»

Сударыня! Именно эти строки я прочёл наизусть великому музыканту вскоре после того, как нас познакомил сеньор Фалетти, наш общий доктор. Он справедливо считался лучшим врачом Милана. Мне он лечил, как вы понимаете, почки, ему – суставы. Маэстро очень страдал болезнью костей. Доктор пригласил нас обоих к себе на ужин. Поскольку он, кроме всего прочего, славился небывалым гостеприимством, на этом ужине оказалась почти вся публика, слушавшая маэстро, и большинство гостей составляли дамы. Посему я, как легко можно догадаться, с большим трудом получил возможность поговорить с маэстро наедине. Слово "наедине", сударыня, означает, что к нам в течение двух минут никто не подходил ближе чем на два шага. Скрипач стоял с бокалом вина. Внимательно меня выслушав, он с каким-то испугом взглянул на мой самый длинный в России нос – почти столь же длинный, как его собственный, и спросил:

– О чём вы, мой друг? Я не уловил вашу мысль. Зачем вы мне процитировали отрывок из Апокалипсиса?

– Сеньор Паганини! – воскликнул я, – простите мне мою наглость, но я скажу, что по всей Европе ходят легенды и анекдоты про ваши распри с отцами Церкви. Они то хотят изгнать из вас беса, то предают вас анафеме, то грозят не похоронить после вашей смерти. По их понятиям, владеть скрипкой так, как владеете ею вы, без помощи Дьявола невозможно. Маэстро! Я слушал вас. Вы – волшебник. Но волшебство – в гениальности, а не в связи с нечистой силой. Вас незаслуженно оскорбляют и подвергают гонениям. Я хочу, чтоб вы знали, кто это делает. По мнению самых авторитетных исследователей Апокалипсиса, Римская Католическая Церковь – это и есть та самая Великая вавилонская блудница, мать всех блудниц!

– Дорогой сеньор, – произнёс скрипач, тронув мою руку, – мне, разумеется, приходилось об этом слышать, и даже неоднократно. Но я вполне убеждён, что лет через сто какой-нибудь великий учёный скажет: "Всё относительно!" Я заранее соглашаюсь. Всё, что угодно, может являться всем, чем угодно. Да, Великая вавилонская блудница может быть Церковью, но с таким же успехом может быть и луной. А может быть сразу тем и другим. Ведь если луна отражает солнце, то Церковь – Бога. И, кстати – то, что Великая вавилонская блудница на многих водах сидит, вполне недвусмысленно говорит о том, что она – луна. Луна – постоянная обитательница поверхности всех морей, океанов, озёр и рек.

– Но солнце – не Бог, сеньор Паганини! – возразил я. Скрипач рассмеялся, сделав глоток вина.

– Да, да, разумеется! Я шучу. Но и не шучу. Ведь всё относительно. Я вам даже больше скажу – я эту блудницу знаю.

– Знаете?

– Очень близко. Ведь про меня говорят, что мне никакая женщина не откажет! Один епископ додумался до того, что я обольщаю женщин с корыстной целью – делать из их кишок скрипичные струны. Нет, я вполне бескорыстен. Но горделив свыше всякой меры. Однажды я задался вопросом: не влюбится ли в меня Великая вавилонская блудница, которая делит ложе только с царями, притом за очень большие деньги? Чтоб получить ответ на этот вопрос, я её позвал.

– Позвали, сеньор? – переспросил я, уже совершенно не веря своим ушам.

– Да. С помощью колдовства, признаюсь вам честно, поскольку вы – не священник. Есть много способов это сделать, и я воспользовался одним из них. Эта дама, как я и предполагал, влюбилась в меня без памяти.

Я молчал.

– Хотите с ней познакомиться? – спросил он, осушив бокал, – греха в этом нет – у вас ведь не хватит денег на её ласки! А польза будет огромная, если вы – хороший писатель. Что вам не посидеть за одним столом с Великой вавилонской блудницей, раз уж такая возможность предоставляется?

– Вы серьёзно? – спросил я не вполне твёрдым голосом.

– Разумеется! Приходите завтра после полуночи в трактир "Филин", что возле рыбного рынка. Мы там с ней встретимся.

И, пожав мне руку, скрипач опять присоединился к прочим гостям. Я вскоре пошёл домой.

Мой дорогой друг! Не стану описывать ночь без сна, как и наступивший за нею день. Скажу лишь одно: сто раз я менял решение и ни с кем не советовался, включая духовника. Когда наступила вторая ночь, моя убеждённость в том, что всё это – вздор, была непоколебима. Но вскоре после полуночи подошёл я к трактиру "Филин", который, надо сказать, пользуется в Милане недоброй славой. Спешу обмолвиться наперёд: ни одной кареты возле трактира я не заметил, что было неудивительно – обладатели лошадей и карет этим заведением брезгуют. Не успел я протянуть руку к двери, как за ней прозвучала быстрая двухоктавная гамма, сыгранная на скрипке, после чего дверь вдруг распахнулась, и из трактира выскочила чёрная кошка. Промчавшись мимо меня, она скрылась за углом. Можете представить, сударыня, как мне стало не по себе – ведь вы меня не единожды порицали за суеверность! Однако, я, пересилив себя, вошёл.

Моё появление было встречено гробовой тишиной, хотя за столами сидело человек сто – конечно, нетрезвых. Маэстро встал мне навстречу, защёлкивая скрипичный футляр. На его руке была кровь. Все, кроме него, разглядывали меня с неподдельным ужасом. Среди них я заметил сеньору Франческу Кьянти, переодетую мальчуганом. Её лицо также выражало огромный страх. Между тем, она никак не могла меня не узнать – нас с ней познакомили двое суток назад, на том самом ужине. Повинуясь знаку великого скрипача, сеньора Франческа осталась сидеть на месте, а мы с ним вышли.

С этой секунды, друг мой, и начинается то, чему объяснения быть не может. Перед трактиром стоял роскошнейший экипаж, поистине королевский. Он запряжён был шестёркою вороных, бешено храпевших и ударявших копытами по булыжникам мостовой. То, что за минуту до этого – да нет, меньше чем за минуту, его там не было – это ладно! Но то, что он подкатил к самому порогу скверного заведения без малейшего шума – это меня, как вы понимаете, озадачило. Скажу больше: я ощутил вполне объяснимый страх. Ведь, как ни крути, выходило, что экипаж с шестёркой коней и кучером появился из ниоткуда! Но музыкант, смеясь, меня подбодрил, и я всё-таки решился сесть вместе с ним в эту удивительную карету. Кучер, которому сеньор Паганини шёпотом дал какой-то приказ, стегнул лошадей кнутом, и те нас помчали, звонко стуча подковами.

Милый друг! Если вам уже стало страшно, то умоляю вас – ради Бога, сожгите это письмо, не начав читать следующие строки! "Вий" в сравнении с тем, о чём я напишу дальше, сущая ерунда. К тому же, "Вий" – выдумка, а в письме, которое вы читаете – одна правда. Но если ваше столь драгоценное для меня и для многих сердце бьётся спокойно, то продолжайте читать. Но только не вслух! Умоляю, только не вслух! Письмо я писал для вас, и ни для кого больше.

Подвешенный к потолку кареты фонарь горел весьма слабо. Но ещё до того, как мои глаза успели привыкнуть к качающемуся сумраку, я увидел, что Паганини сидит напротив меня отнюдь не один. Слева – очень близко к нему, вплотную, сидела женщина неземной красоты. Эта красота сразила меня мгновенно, хоть на глазах её обладательницы была чёрная повязка. Также на женщине было платье из золотой парчи, атласные туфли, усыпанные жемчужинами, шёлковые перчатки синего цвета и драгоценности. Присмотреться к последним я не успел, потому что дама, вдруг обратив ко мне своё изумительное лицо, звонко рассмеялась, благодаря чему я смог оценить белизну и ровность её зубов, и полюбопытствовала:

– Никколо, это твой брат?

– С чего ты взяла? – спросил Паганини, как-то рассеянно барабаня пальцами по футляру, лежавшему у него на коленях. Ему, казалось, внезапно пришла на ум какая-то мысль, вполне авантюрная.

– Как – с чего? – воскликнула женщина, – ведь у вас – носы одинаковые! А, нет! Твой всё же длиннее, совсем чуть-чуть.

И она опять зашлась смехом. Описывать изумление, которое охватило от её слов меня, я просто отказываюсь. Не помню, зачем потрогал я пальцем кончик своего носа.

– Он никуда не делся, – ласково успокоила меня дама с завязанными глазами, – я не ворую носы. Представьтесь, сеньор!

– А вот имена у нас, не в пример носам, одинаковые, – дал вместо меня ответ сеньор Паганини, приняв, судя по всему, некое решение, – это очень известный писатель из Петербурга, Николай Гоголь. Я его книг не читал, но не сомневаюсь, что он талантлив. Об этом мне сказали его глаза.

– Глаза удивительные, – уже без тени улыбки признала дама, чуть помолчав. Во время её молчания по моей спине тёк ледяной пот, ибо ничего нет кошмарнее, уверяю вас, чем когда за вами следят сквозь непроницаемую повязку! А экипаж, между тем, всё куда-то мчался по каменной мостовой, и весьма стремительно – ветер так и свистел.

– Так ты ему объяснил, Никколо, кто я такая? – вновь обратилась дама к маэстро.

– Да, объяснил.

– И он согласился?

– Он согласился.

– Но у него нет денег?

– Да. Мало.

– Но он – твой друг? Скажи мне, ведь он твой друг?

– Он мне симпатичен, – сказал сеньор Паганини, поколебавшись, – можешь считать, что да. Он – мой друг.

– Но ведь он безгрешен! Он ведь совсем не жалует женщин своим вниманием!

– Так ведь это очень легко исправить, – пожал плечами маэстро, – не правда ли, сеньор Гоголь? Вы ведь писатель! Как вам не знать о том, на что может быть способна самая дорогая из проституток? Простите, оговорился. Самая замечательная из женщин!

Он мог бы не исправлять свою оговорку – любовница обняла его до того, как он это сделал, а после, не постеснявшись меня, припала губами к его губам. Я молча следил за ними. Ни издевательский диалог, ни последовавший за ним страстный поцелуй меня не смутили. Я уже ясно осознавал, что это – прелюдия к некоему событию, крайне важному для меня. О, если бы я мог знать, какое это будет событие! Я бы выскочил из кареты, когда она внезапно остановилась перед каким-то домом, и убежал бы, громко крича от ужаса!

И вот здесь, сударыня, начинается самая невозможная часть моего рассказа. Делаю оговорку в последний раз, что ещё не поздно вам сжечь письмо. Но, впрочем, как знаете. Продолжаю.

Большой двухэтажный дом, около которого кучер остановил карету, был озарён красным фонарём. Почти во всех окнах его был свет. Из них доносились женские возгласы.

– Вон, подлец! – вскричала моя попутчица, оттолкнув от себя любовника, – убирайся! Желаю тебе приятно повеселиться с девочками! Ступай!

Сеньор Паганини вышел со своей скрипкой, сказав, что должен её отдать живущему здесь известному мастеру, потому что она плохо держит строй. Открывая дверцу, он мне слегка подмигнул. Проследив, как он направляется к зданию с освещёнными окнами, дама резко задёрнула занавеску и обратилась ко мне с вопросом:

– Сеньор, мне самой раздеться?

Я объяснил, что ей раздеваться вовсе не нужно, а вот увидеть её глаза мне очень хотелось бы. Кажется, ничего я больше не добавлял, так как был взволнован. Высказанное мной пожелание удивило даму.

– Увидеть мои глаза? – спросила она, – для чего вам это?

– Я думаю, что они мне откроют многое, незнакомка, – сказал я не совсем то, что хотел сказать. Она это поняла.

– Вы правы, сеньор, они вам откроют многое. Слишком многое. Но ведь я с ним договорилась-то о другом! Я не собираюсь его обманывать. Это будет с моей стороны измена.

Тут у меня промелькнула мысль, что она безумна. Именно промелькнула, поскольку это соображение не могло мне объяснить то, что происходило прежде.

– Я не ослышался ли, мадам? Показать мне очи – измена?

– Именно так.

– Сударыня! – вскричал я, – вы отлично знаете, что он сам сейчас изменяет вам с продажными девками! Вы не признаёте за собой право на месть?

Она промолчала. Лицо её было бледным. А по моей спине ползла дрожь. Поистине, Сатана лишил меня разума! Но остатки спокойствия у меня ещё сохранялись, и я спросил:

– Вы только ему показывали глаза?

– Не только ему, – отвечала дама, – но только он остался доволен, увидев их. Остальные все либо умерли, либо прокляли ту минуту, когда решили на них взглянуть.

– Вы можете объяснить мне, сеньора, почему это произошло?

Она объяснила:

– Я отражаю не только солнце. Я отражаю всё, в том числе и каждого человека во всех его временах. Этого мерзавца я полюбила, и он увидел себя в самый лучший миг своей жизни – в тот самый миг, когда Антония Бьянка, которую он до сих пор не может забыть, ему отдалась. Он пообещал мне за это любовь до гроба. Вы сейчас видите, как он верен своему слову! Иногда, впрочем, я на него сержусь. Тогда я смотрю на его портрет, и он блюёт кровью, не умирая лишь потому, что не видит моих разгневанных глаз. А все остальные увидели себя в будущем, после смерти.

– То есть, в гробу? – содрогнулся я.

– Нет, сеньор. В аду.

Тут я окончательно обезумел. Вам трудно это представить? А вы представьте, друг мой! Чем больший ужас вам нарисует ваше воображение, тем вы ближе будете к истине. Я не стану описывать, как срывал я с неё одежды, как покрывал поцелуями её белое, опьяняющее надменным бесстыдством тело, рассчитывая безумными ласками растопить самое холодное во Вселенной сердце, сдавшееся почти уродливому, почти старому скрипачу. Не стану я повторять свои обещания, подкреплённые клятвой самым святым, самым драгоценным, что только есть у каждого человека. Бог мне судья! Да, именно Бог, Которым я клялся. Он, я надеюсь, меня простит. Она уступила. Она сказала мне:

– Хорошо, сеньор. Я согласна. Но я ведь вас не люблю, как люблю его, и я не могу для вас сделать то, что сделано для него. Я вам покажу самый страшный миг вашей вечности. Не волнуйтесь, это – не ад. Там вы не окажетесь. Ад во много раз страшнее того, что вам предстоит увидеть, сеньор. Поэтому вы останетесь живы. Но испугаетесь. Вы готовы это увидеть?

– Да, – только и сказал я, стоя на коленях. Для прочих слов сил во мне уже не осталось.

Она сняла с глаз повязку. И я увидел себя. В гробу. Живого. Гроб был зарыт в могилу. Я бился в нём. Я кричал. Я сдирал ногтями внутреннюю обивку крышки, как только что здесь, в карете, сдирал чулки с ног блудницы, сведшей с ума царей и павшей к ногам распутного скрипача, который мог играть так, что каменные сердца обливались кровью. Я потерял сознание.

Горничная меня разбудила. Одетый, я лежал на своей постели. Комната была вся наполнена солнцем. По моему лицу тёк холодный пот.

– Вы во сне кричали, сеньор Никколо, – сказала девушка, положив ладонь мне на лоб, – вы опять больны? Послать за врачом?

Мотнув головой, я принял сидячее положение. Мне ещё было трудно что-то понять. Внимательно наблюдая за мной, служанка спросила, что мне приснилось.

– Трактир. Карета, – ответил я, глядя на неё, – скажите, Паола, я всю ночь спал?

– Да, сеньор Никколо. Ведь вы не спали всю предыдущую ночь, до зари ходили из угла в угол! Я беспокоилась, не болят ли у вас вновь почки? А в эту ночь было тихо.

Мне стало ясно, что я уснул ещё вечером, и сеньор Паганини напрасно ждал меня в "Филине". Если ждал. Но мой вздох, сударыня, был скорее задумчивым, нежели облегчённым. Под гнётом мыслей, которые посетили меня тогда и не оставляют, я и решился ошеломить вас этим письмом. Ежели оно вас сильно расстроило, то прошу меня извинить. Но теперь, я думаю, вам понятно, из-за чего я счёл нужным опубликовать своё завещание, в первом пункте которого настоятельно призываю не погребать меня до тех пор, пока не появятся очевидные признаки разложения. Уничтожьте это письмо. До встречи, мой друг, до встречи! Пусть вам сопутствует божье благословение во всех ваших добрых делах. А на прочие вы, я знаю, и не способны.

Николай Гоголь,

17 апреля 1846 г.

почти конец

(Продолжение – в романе «Три креста» и пьесе "Господин Лобачевский")

Январь-март 2016 года.

Авторские права нотариально заверены