За скипетр и корону

И она указала рукой на большую тучу, грозно поднимавшуюся с горизонта и одним краем пододвинувшуюся к луне, которая озарила ее своим светом, так что она стала похожа на черный плащ с блестящей каймой.

– Я знаю, – сказал лейтенант, – что ваша мысль любит улетать далеко и высоко, и я обожаю слушать ваши мечты, они переносят меня в особый мир, который мне по душе, но куда я один не знаю дороги. Мне кажется, точно это детская сказка, в которой можно попасть в волшебный сад, только произнеся условное слово, перед которым распахиваются двери в скале. Вы это слово знаете, и знаете вместе с тем, что я еще ребенком больше всего любил слушать вас – ваши рассказы переносили меня далеко за пределы будничной обстановки, – расскажите же и теперь о том, что хорошего узрели вы там, в облаках?

– Видите, – сказала молодая девушка, поднимая взор и как будто следя за рядом картин, возникающих перед ее внутренним оком, – видите черную тучу, тихо и спокойно лежащую в приветливом лунном свете, точно образ вечного мира. А между тем скоро она от нас умчится. И принесет ли она благословение и плодородие или порывом бури разрушит надежды земледельцев? Никто этого не знает. Мы знаем только, что туча уйдет из-под этих мирных, светлых лучей, так красиво ее озаряющих, – уйдет, а лучи еще долго будут светить по-прежнему. Такова и жизнь, и судьба людей, – прибавила она печально, – сегодня – в приветливых лучах, завтра – под грозными бурями.

– Всегда печальные мысли, – сказал лейтенант, слегка улыбаясь, – всегда серьезны и всегда прекрасны, – прибавил он тише. – Хотелось бы знать, откуда у вас такие странные мысли?

– Как же им не быть теперь, – отвечала она, – когда кругом так много говорят о войне и об угрожающем будущем, когда, может быть, скоро за черной тучей исчезнет много светлых лучей.

Молодой офицер призадумался и, помолчав немного, сказал:

– Странно, война мое ремесло, и я всегда мечтал о том, как было бы славно променять скучную гарнизонную жизнь на веселые, разнообразные боевые действия. Но то, что вы говорите, нагоняет на меня печаль. Разве мы, солдаты, не черная туча, убегающая из-под ласковых лучей распространять несчастье и разорение и разрушать надежды? И, может быть, нас самих поразит одна из молний, покоящихся в недрах тучи!

– О, если б женской власти было дано, – живо проговорила дочь пастора, – вывести судьбу людей на свет и мир. Но, – прибавила она, помолчав, – как серебряный месяц льет свет на черную тучу, так и мы можем сопровождать нашими пожеланиями и молитвами тех, кого буря судьбы увлекает в неизвестную даль, и это единственное утешение остающихся.

Лейтенант молчал. Глаза его устремились с задумчивым удивлением на поразительно оживленные черты молодой девушки, стоявшей перед ним в белых лучах, точно видение свыше. Он тихо шагнул ближе к ней. Пение смолкло, со двора раздались громкие голоса и звон стаканов, и дочери обер-амтмана вышли на террасу. Лейтенант быстро обернулся и пошел к ним навстречу.

Между тем обер-амтман вышел на двор и еще раз сердечно благодарил всех певцов за доставленное удовольствие, приглашая промочить горло после пения. Остальное общество тоже смешалось с группами крестьян, и громкий, веселый говор, дружный смех и звон стаканов разнеслись по широкому двору.

Лейтенант медленно вошел в гостиную и постоял там довольно долго серьезно и задумчиво, между тем как его сестра с дочерью пастора подошли к деревенским девушкам и принялись обмениваться с ними дружескими приветствиями.

Асессор тоже примкнул к молодежи и сумел искусно попасть в тон ее разговора, – недаром он провел среди этих людей свои юные годы, – и они ему отвечали приветливо, но то был какой-то торжественный, церемонный разговор, молодой чиновник вел его особенным, спокойным тоном и медленно и размеренно переходил от одной группы к другой.

Но когда на дворе показался лейтенант и в сопровождении старого приятеля Дейка стал обходить группы крестьян, его встретило громкое ликование, хотя в то же время все вытягивались перед ним в струнку, по указанию тут же случившихся старых служак. Мало-помалу за лейтенантом образовалась целая свита и окружила его со всех сторон, из нее выступило вперед двое уполномоченных с просьбой. Лейтенант усмехнулся, изъявил полное согласие и подошел к отцу:

– Наша молодежь хотела бы пропеть ганноверскую песню, папа, но они просят твоего позволения, так как некоторые из них не знают, будет ли это прилично, как они выражаются.

– Конечно да. Наша родная песня всегда прилична и кстати! – вскричал весело обер-амтман.

Фриц Дейк, шедший следом за лейтенантом, поспешил к другим группам, молодые люди выстроились полукругом перед главной дверью, и скоро раздался тот своеобразный напев, текст которого непосвященному почти непонятен и часто изменяется ad libitum^[20], но непременно сопровождает всякую веселую или торжественную оказию у ганноверских крестьян и солдат.

Обер-амтман искренно утешался веселой песней, которую расходившаяся молодежь распевала, не щадя легких, он даже вместе с лейтенантом подтягивал припевы.

 
Вдруг видим, издалека
Король наш выезжает,
Кричит своим бригадам:
«Ура! Родной Ганновер!» —
 

гремело и разносилось в ночном воздухе от старого амтманского дома до самого Блехова.

Затем толпа певцов и любопытных двинулась медленно и с шумным говором по направлению к деревне. Пастор и его дочь тоже простились, чтобы вернуться в тихий пасторат, и скоро замок погрузился в глубокую тьму и безмолвие.

Фрау фон Венденштейн крепко поцеловала младшего сына в лоб, прощаясь с ним на ночь, и уста ее тихо шептали, когда она шла в свою комнату:

 
Кто Господа нашего чтит,
Всегда на Него уповая,
Того Он чудесно хранит
В нужде и сердечной печали.
 

Лейтенант долго молча и задумчиво сидел в кресле в своей спальне, и, когда наконец лег в постель и заснул, ему снилось, что черная туча уносит его все вперед и вперед, гонимая бурей, кругом сверкают молнии, гром, и все дальше и дальше уходит от его глаз светлый облик луны, посылавший ему вослед свои мягкие лучи.

Глава третья

Множество экипажей проносились по улицам Вены и один за другим останавливались перед ярко освещенным порталом дома государственной канцелярии. Величественно катились массивные кареты с кучерами и лакеями в разнообразнейших ливреях. Швейцар в длинном светло-голубом, шитом золотом кафтане, с огромной булавой, встречал в дверях дам в роскошных нарядах, выходивших из повозок и спешивших через широкие прихожие по величественной лестнице на верхний этаж большого дома, в котором Кауниц и Меттерних стремились осуществить Austria est imperatura orbi universe^[21] и в котором теперь жил фельдмаршал граф Менсдорф-Пульи в качестве министра императорского двора и иностранных дел.

Подъезжали и скромные дрожки, в которых не брезгует ездить венская молодежь высших сфер. Швейцар спешил им навстречу так же поспешно, как и к элегантным экипажам.

Из одних подобных дрожек вышел молодой офицер в нарядной, пестревшей сочетаниями зеленого, красного и золотого цветов уланской форме. Он сбросил с плеч на спинку дрожек большой белый плащ и приказал извозчику ждать на городской площади.

Затем, окинув последним взглядом свой безупречный костюм и подкрутив еще едва пробивающиеся усы, он взбежал по лестнице весело и победоносно, как подобает молодому улану всегда и повсюду – на паркете так же, как на лошади, и как подобало этому офицеру куда более многих иных, по различным, совершенно особым причинам.

Лейтенант фон Штилов, мекленбуржец, несколько лет тому назад, подобно многим из своих северогерманских сверстников, вступивший в ряды австрийской гвардии, год тому назад наследовал от умершего бездетным дяди такой значительный майорат, что цифра его ежегодных доходов заставила ахнуть даже австрийскую аристократию, привыкшую к крупным состояниям. Вследствие этого круги, обыкновенно относящиеся с холодной вежливостью к приезжим, к этому красивому и любезному человеку, своей утонченной северогерманской образованностью весьма выгодно выделявшемуся из толпы австрийских сверстников и товарищей по полку и по обществу, встретили Штилова с доверчивой интимностью и обеспечили ему свободный и радушный доступ в те дома венской высшей аристократии, в которых обретались жаждавшие пристроиться девушки.

Весьма естественно, что молодой человек, перед которым жизнь открывалась так заманчиво, весело и уверенно, поднимался по широкой лестнице государственной канцелярии, чтобы принять участие в одном из тех небольших вечеров, на которые графиня Менсдорф приглашала только тесный кружок избранных. Хотя вечера эти носили частный характер, но их посещали все, принадлежавшие к миру политики, так как надеялись здесь приподнять хоть краешек завесы, под которой таили друг от друга свою деятельность в эти дни напряженного ожидания различные дипломатические лагери, делая вид, будто на свете не произошло ничего особенного, способного нарушить приветливое спокойствие международных сношений.

Лакеи в простой, безупречно изящной ливрее менсдорфовского дома отворили перед ним двери в приемные покои графини, и лейтенант фон Штилов вступил в ярко освещенную залу, наполненную пестрыми и свежими дамскими туалетами, блестящими мундирами и черными фраками.

Во второй гостиной, примыкавшей к первой большой зале и украшенной всеми бесчисленными мелочами комфорта, составляющими непременную принадлежность приемной знатной дамы, сидела на небольшом, низеньком диване супруга министра, урожденная княжна Дидрихштейн – дама в высшей степени аристократичной наружности. Она принимала гостей с той естественной и приветливой грацией, которая свойственна высшему венскому обществу.

Рядом с графиней Менсдорф сидела полная, роскошная дама в богатом черном туалете, у которого, однако, пестрый убор из драгоценных камней царственной роскоши отнимал всякое подобие траура.

Бледное лицо ее, обрамленное густыми черными локонами, было поразительно красиво, но глубоко серьезно, и большие черные глаза, полные огня и чувства, не были обращены к жизни, полной радостей и наслаждений, а, напротив, устремлялись вперед с тем задумчивым, мечтательным выражением, которое часто встречается на старинных портретах аббатис духовных орденов.

То была княгиня Обренович, супруга князя Михаила Сербского, после развода поселившаяся с сыном в Вене. Урожденная графиня Гуниади, полная кипучей венгерской крови и принятая во всех кругах лучшего венского общества с распростертыми объятиями, при каждом удобном случае осыпаемая, несмотря на развод с мужем, доказательствами глубокого уважения, – эта умная и полная жизни прекрасная женщина, не отказываясь совершенно от света, тем не менее замкнулась в строго домашнюю, уединенную жизнь, в которой все ее внимание и все заботы посвящались воспитанию сына, будущего наследника Сербского княжества. Поэтому-то появление скромной и гордой красавицы княгини в салонах венской аристократии всегда представляло événement^[22].

Перед дамами стоял небольшого роста господин лет шестидесяти. Он был в сером, плотно облегавшем фигуру мундире австрийского фельдмаршала, на котором, рядом с орденом Леопольда и Мальтийским крестом, блестел скромный крест Марии-Терезии. Красное круглое лицо над поразительно короткой шеей выражало необоримую жизнерадостность, темные, блестящие глаза светились энергией и весельем, короткие усы и густые волосы были белы как снег, и так коротко острижены, что щетиноподобный седой ежик при круглой красной физиономии дали повод к меткому и распространенному по всему венскому обществу сравнению фельдмаршала Рейшаха с земляникой, посыпанной сахаром.

Фельдмаршал барон Рейшах, один из храбрейших представителей австрийской армии, неспособный к действительной службе по множеству ран, которыми было усеяно все его тело и от которых он часто страдал, вращался в венском обществе как всеми любимый и дорогой друг дома, успевавший везде бывать, знать все, что только заслуживало внимания, и обладавший способностью рассеивать любую хандру веселыми шутками.

Нанося предобеденные визиты, можно было не один раз встретиться с бароном Рейшахом, который считал своею обязанностью ежедневно осведомляться о здоровье своих старых приятельниц, сообщать им городские новости и оказывать маленькие знаки внимания. Вечером его можно было видеть в городском театре – он показывался в антрактах в ложах старших дам венской аристократии, причем находил время бросать взгляд на сцену и выразить той или другой из лучших актрис комплимент насчет ее туалета или игры. А после театра он появлялся в салонах, то прохаживаясь на большом рауте, здесь бросая остроту, там поднимая пикантную новость, то оставаясь с четверть часа у чайного стола маленького кружка и высыпая рог изобилия своих неистощимых анекдотов. Еще позже можно было его найти в уютном уголке столовой франкфуртского отеля за стаканом старого венгерского, где он составлял душу веселого вечернего общества, ядро которого сформировалось из графов Валлиса, Фукса и Врбна.

Таков был фельдмаршал Рейшах, стоявший перед дамами, опершись рукой на саблю.

Он, должно быть, рассказывал им что-нибудь очень забавное, потому что графиня Менсдорф громко смеялась, и даже на лице серьезной княгини Обренович засветилась легкая улыбка.

– Ну, расскажите нам теперь, барон, – сказала графиня Менсдорф, – какие наблюдения сделали вы сегодня в театре. Не о том, как играла Вольтер, – мы уже знаем, что вы находите ее очаровательной, несравненной, – нет, скажите нам, что вы вообще заметили хорошего на сцене и в ложах? Видите, княгиня улыбается, заставьте же ее рассмеяться.

Фельдмаршал отвечал с легким поклоном:

– Не знаю, станет ли княгиня долго слушать такого пустозвона, как я. Впрочем, не было ничего особенного. Наш юный мекленбургский улан был очень долго в ложе графини Франкенштейн и очень оживленно разговаривал с графиней Кларой, что очень злило известную вам особу. Я видел…

Тут дальнейшие сообщения фельдмаршала были прерваны предметом его наблюдений, молодым уланским офицером фон Штиловом, который подошел на поклон к графине Менсдорф.

Графиня улыбнулась.

– Мы только что говорили о вас, барон. Вас видели таким озабоченным в городском театре сегодня, что вы не обратили должного внимания на Вольтер, за что барон Рейшах в большой на вас претензии.

Молодой офицер слегка покраснел, но с военной ловкостью раскланялся с фельдмаршалом и сказал:

– Его превосходительство очень зоркий наблюдатель, если сделал мне честь меня заметить – я был в театре недолго и только навестил некоторых своих знакомых в их ложах.

Острый ответ, вертевшийся у барона Рейшаха на языке, не был произнесен, потому что его внимание привлекло появление в гостиной высокого господина в генеральском мундире и изящной, стройной дамы, которые подошли поздороваться с хозяйкой дома и доставили Штилову возможность удалиться и избавиться от продолжения начатого разговора.

То был граф Клам-Галлас со своей женой, младшей сестрой графини Менсдорф. Граф, высокий стан которого отличался изящной стройностью, обладал чертами лица почти габсбургского типа. Он приветливо протянул руку своей невестке, между тем как жена его, дама уже не первой молодости, но замечательно сохранившейся красоты, опустилась на кресло возле княгини Обренович.

– Где же Менсдорф? – спросил граф Клам-Галлас. – Его не видно. Неужели опять болен?

– Он у императора, – отвечала графиня, – а когда вернется, вероятно, будет занят дома. Я уже извинилась за него. Надеюсь, впрочем, что мы все-таки его увидим.

– Я слышал чудеса о вашем празднике в Праге, графиня, – обратился Рейшах к графине Клам, – у нас здесь не перестают о нем говорить: графиня Вальдштейн, которую я сегодня встретил у княгини Лоры Шварценберг, еще до сих пор в полном восторге от него.

– Да, он очень удался, – подтвердила графиня Клам, – и изрядно всех нас повеселил. Нам хотелось поставить в Праге на сцене «Лагерь Валленштейна», – прибавила она, обращаясь к княгине Обренович, – то есть на сцене в моем отеле, разумеется. В этом еще нет ничего особенного, но любопытно то, что роли представителей армии Валленштейна, которых Шиллер выводит так поразительно живо в духе тех времен, были сыграны потомками полководцев Тридцатилетней войны. Пьеса приобрела от этого совершенно особое значение. Уверяю вас, на всех нас повеяло прошедшим, и как исполнители, так и слушатели были особенно торжественно настроены. Перед нами воскрес дух древней, сильной Австрии, бряцающей оружием, а когда зазвучали шведские рожки, все общество готово было броситься к коням, чтобы выехать на бой, подобно предкам.

– Да, – сказал граф Клам, – впечатление было поражающее, – и если Богу будет угодно, наступит время, когда нам придется еще раз обнажить австрийский меч, чтобы снова возвести Его Императорское Величество на подобающую ему высоту. Мне кажется, что в воздухе чувствуется буря и пора седлать лошадей.

Все на минуту примолкли. Рейшах обвел всех серьезным взором и замолчал, что всегда делал, когда речь заходила о политике и военных действиях. Старому солдатскому сердцу было больно сознавать себя неспособным, никуда не годным со своим простреленным, изрубленным телом.

Графиня Менсдорф, со свойственным ей тактом, не хотела давать места политическим излияниям в своем салоне и прервала паузу, с улыбкой обратившись к фельдмаршалу Рейшаху:

– Жаль, что вас там не было, барон, вы бы отлично передали роль капуцина, проповедующего мораль грешному миру.

– Без сомнения, – сказал фельдмаршал и прибавил с комическим пафосом: – Contend estote, довольствуйтесь хлебом и солью!

– Да, когда рядом лежат паштет из гуся, а под рукой стоит старое венгерское! – засмеялся граф Клам.

– Nullum vinum, – продолжал пародировать Рейшах, тряся головой и отмахиваясь руками, – nisi hungaricum!^[23] – прибавил он тише, склоняясь к графине Обренович, которая легкой улыбкой поблагодарила за комплимент ее родным лозам.

Подошли другие гости, дамский кружок расширился, и граф Клам перешел с бароном Рейшахом в первую залу.

Тут оказалось несколько мужских и дамских групп, занятых оживленной беседой; молодежь поглощали свои личные интересы, старые дамы наблюдали за молодыми, а мужчины поглядывали на членов дипломатического корпуса, то обменивавшихся мимолетными, отрывочными репликами, то втягивавшихся в более продолжительный разговор.

Посреди салона, под ярко пылавшей хрустальной люстрой, стоял французский посол герцог Граммон – высокая фигура безупречной, почти военной осанки, с белой звездой Почетного легиона на черном фраке и широкой, темно-красной лентой через плечо. Подстриженные черные бакенбарды обрамляли продолговатое, тонко очерченное типичное лицо древне-французской аристократии – смесь приветливой любезности с сановитым достоинством. Его очень маленький красивый рот слегка оттенялся тонкими, закрученными кверху усами, лоб был высок и открыт, но скорее мягко округлен, чем смело выпукл, из темных глаз светилась флегматическая беспечность, тоже составляющая наследие древнего французского дворянства и во многих фазах истории доводившая его до такого легкомысленного отношения к важнейшим и серьезнейшим вопросам, которого часто ничем нельзя было объяснить. Его еще вполне черные волосы были собраны в тщательно причесанный небольшой тупей, еще более придававший всей его внешности сходство со старинными французскими Grand-seigneurs^[24], которые умели вести такую легкую и беззаботную жизнь в своих огромных и роскошных покоях и прямо прорезанных, чопорных аллеях парков.

Герцог постоял несколько мгновений один, разглядывая общество, когда, покончив разговор с несколькими дамами, к нему подошел господин средних лет, выразительное, худощавое лицо которого беспрестанно изменяло выражение. Он носил бакенбарды, и темно-русые его волосы были подстрижены и причесаны по моде северогерманских гвардейцев. Он был пониже герцога, движения его были оживлены и ловки, туалет безупречной простоты, и через грудь тянулась широкая белая с оранжевым лента Красного орла.

Прусский посол фон Вертер раскланялся с герцогом с безукоризненной вежливостью, но без той задушевности, которая указывала бы на близкие личные отношения.

– Наконец я нахожу случай, герцог, – начал фон Вертер по-французски, – пожелать вам доброго вечера. Как здоровье герцогини, я ее не вижу…

– Она немножко простудилась, – отвечал посол, – а фрау фон Вертер, кажется, тоже не выезжает?

– Она действительно нездорова, да и я сам охотно остался дома, – прибавил, улыбаясь, Вертер, – если бы не наша обязанность постоянно собирать новости.

– И вы достигли цели? – спросил герцог.

– Еще нет. Граф Менсдорф у императора, как мне сообщила графиня, и я до сих пор ничего не слыхал, кроме различных сплетен из общества. Хотя, – прибавил он немного серьезнее и не так громко, – атмосфера кажется мне полной важных событий: вы заметили, какое все более и более невыносимое настроение начинает нас окружать?

– Весьма жаль, если это справедливо, – сказал герцог Граммон, – резкое столкновение противоположных воззрений может повести к войне, которая лично меня вовсе не радует.

– Вам известно, – отвечал Вертер, – что мы, разумеется, не ищем войны, но неужели нам придется избегать ее ценой нашего значения и достоинства? Неужели бы вы стали нам это советовать?

– Мы стоим далеко от событий и относимся к ним в качестве наблюдателей, – сказал герцог сдержанно, – и потому можем выражать только добрые пожелания. Советов давать нам не пристало, если нас не приглашают в посредники. Однако посмотрите, – прибавил он с любезной улыбкой, – за нами наблюдают. Мы стоим здесь особняком, и из нашей безобидной беседы могут, пожалуй, вывести заключения.

– Вы правы, – отвечал Вертер, – удалимся от любопытных взглядов.

И с легким поклоном немец отвернулся, причем шепнув про себя: «Он ничего не знает», – к высокому, толстому, старому господину с лысым лбом, резкими чертами и оживленными темными глазами, стоявшему в нескольких шагах от него. Этот господин был в генеральском ганноверском мундире.

– Здравствуйте, генерал Кнезебек, – сказал он ему с поклоном, – какие новости из Ганновера?

– С некоторых пор никаких, – отвечал генерал медленно и сдержанно, – мой брат живет уединенно в деревне и пишет мне редко, да и мало интересуется тем, что у нас делается в Ганновере.

– Сердечно радуюсь, – продолжал фон Вертер, – что граф Платен в Берлине, и как я оттуда слышу, визит имел весьма дружественный характер. Дай бог, чтобы это способствовало устранению разных мелких недоразумений, время от времени возникающих между Пруссией и Ганновером, между тем как в сущности оба государства предназначены к тому, чтобы идти вперед дружно, как мы видим из истории и преданий Семилетней войны.

– Всем сердцем скорблю о недоразумениях, возникших с той и другой стороны, – отвечал Кнезебек. – Мы в Ганновере, конечно, должны заботиться о согласии с нашим соседом – прежде всего, насколько от нас зависит, всегда стараться сохранить единство между всеми германскими государствами. Наше благоденствие извне и внутри зависит главным образом от дружбы обеих великих немецких держав и в некоторой степени от Германского союза^[25]. Да сохранит его Господь!

Дальнейшие размышления фон Вертера были прерваны появлением английского посла лорда Блумфильда, человека с крупным характерным лицом английского аристократа и с зеленой лентой ирландского ордена. Он поздоровался с обоими собеседниками и перевел разговор на легкие события дня венского общества.

Пока в комнатах графини Менсдорф шел обычной чередой вечерний прием и на поверхности элегантного, улыбающегося общества не обнаруживалось и тени тревожного напряжения, которое царило в душе многих присутствующих, в другом конце дома государственной канцелярии, в расположенной перед кабинетом министра большой приемной с обитой синим шелком мебелью и такими же драпировками у окон, возле большого круглого стола сидели в удобных креслах два человека. Небольшой огонек пылал в угловом камине, и громадная лампа под молочным белым абажуром, стоявшая на столе, оставляла большую часть комнаты в полутьме, ярко освещая лица обоих сидевших и слабо отражаясь на отличавшемся поразительным сходством портрете Франца-Иосифа в роскошной золотой раме, покрывавшем середину стены и на котором император красовался в парадной генеральской форме, во всей юношеской красе первых лет своего вступления на престол.

Один из сидевших небрежно развалился на сиденье. Ему могло быть лет пятьдесят пять. Лицо его носило печать умного, бывалого человека, с некоторой примесью католической мечтательности – общее выражение, иногда встречающееся на старинных портретах кардиналов и прелатов. Изящная развязность, тонкие белые руки, изысканный туалет дополняли это сходство с изображениями духовных особ итальянской школы.

Это был помощник статс-секретаря, тайный советник фон Мейзенбуг, а рядом с ним сидел министерский советник фон Бигелебен – мужчина высокий. Сухопарый и чопорный, с цветом лица, обличавшим болезнь печени, и бюрократически-сдержанным выражением. Его внешность представляла нечто среднее между профессором и правителем канцелярии. Он сидел прямо, держа в руке шляпу.

– Граф долго не едет, – проговорил нетерпеливо Мейзенбуг, барабаня тонкими пальцами по столу. Меня очень тревожит мысль, что он с собой привезет. Боюсь, снова сыграет с нами шутку и подобьет Его Величество к уступке.

– Не думаю, – отвечал Бигелебен спокойно и медленно, – Его Величество слишком проникся идеей восстановления прежнего значения Габсбургов в Германии, чтобы думать о потворстве берлинским претензиям. Он видел во Франкфурте вновь ожившие славные воспоминания империи и вместе с тем горько и глубоко почувствовал échec^[26], подготовленный ему прусским противодействием, – он постоит на своем.

– Но граф Менсдорф выйдет в отставку, потому как не хочет брать на себя ответственности за последствия разрыва, – сказал Мейзенбуг.

– Но если он это сделает, – заметил Бигелебен с натянутой улыбкой, – то, может быть, король начнет действовать быстрее и решительнее?

– Возможно, – отвечал Мейзенбуг, – но граф Менсдорф все-таки натура податливая и нуждается в совете. Когда он найдет себе преемника, будут ли у нас нити в руках, так же как теперь?

– Я не думаю, чтобы мы стали лишними, – сказал Бигелебен. – Вы, ваше превосходительство, слишком твердо стоите на римском фундаменте, и вас трудно будет удалить, что же касается моей ничтожной личности – то есть ли у нас кто-нибудь, кто так знал и умел обделывать немецкие дела? Гагерн?

Мейзенбуг пожал плечами и пренебрежительно взмахнул рукой.

В эту минуту отворились внешние двери приемной и вошел граф Менсдорф.

Внешность этого министра, предназначенного судьбой повести Австрию к такой тяжелой катастрофе, не представляла собой ничего особенного.

То был мужчина среднего роста, с тонким, изящным лицом французского типа, болезненного цвета, с короткими черными волосами и маленькими черными усами. Граф ходил в фельдмаршальском мундире со звездою ордена Леопольда. Походка его вследствие хронической болезни была неуверенной и нетвердой, и он старался всегда избегать продолжительного разговора стоя.

Оба сидевшие встали.

Граф Менсдорф раскланялся с ними и сказал:

– Сожалею, что заставил вас ждать, господа, – меня задержали дольше, чем я думал.

Затем он прошел через длинную приемную в свой кабинет, пригласив за собой Мейзенбуга и Бигелебена.

Все трое вступили в кабинет министра, в большую комнату, освещенную тоже только одной огромной лампой на письменном столе. Граф Менсдорф устало опустился на кресло, стоявшее возле письменного стола, удобно расположившись в нем, вздохнул с облегчением, и движением руки пригласил обоих присутствующих занять места рядом.

Все трое посидели с минуту молча. На лицах обоих советников читалось напряженное любопытство, граф Менсдорф понурил утомленный взор.

– Ну, господа, – заговорил он наконец, – кажется, ваши желания осуществятся. Его Величество император не намерен делать ни шагу назад, он ни за что на свете не хочет согласиться на предложение Пруссии относительно союзной реформы в Северной Германии, – одним словом, решился во всех направлениях энергично идти вперед и разрешить великий германский вопрос, хотя бы это повело к разрыву и даже войне, – прибавил граф тихо, со сдержанным вздохом.

Мейзенбуг и Бигелебен переглянулись с явным удовольствием и напряженно ждали дальнейших сообщений.

– Я, впрочем, не упустил ничего, – продолжал граф, – что могло бы отклонить Его Величество от такого решительного шага и такой ответственной политики. Вы знаете, я не так уж разбираюсь в политике, – и в этом отношении должен полагаться на вас и на ваши умения, но я солдат, и хотя не считаю себя за великого полководца, но все-таки понимаю, что нужно для готовности армии к войне. Ну, господа, политика, к которой мы теперь приступаем, поведет к войне, потому что Бисмарк не такой человек, чтобы что-нибудь уступить. Для войны же необходима хорошо подготовленная армия, стоящая на одном уровне с соперником, а по моему военному убеждению, ее у нас нет, вовсе нет. К чему же это может нас повести?

– Зачем, ваше превосходительство, вы изволите смотреть на вещи с такой темной стороны? – заметил Мейзенбуг. – Ведь военное министерство утверждает, что у нас восемьсот тысяч штыков.

– Военное министерство, – живо перебил Менсдорф, – может утверждать, что хочет. Я солдат-практик, и не справляясь с документами военного министерства, знаю очень хорошо, в каком положении наша армия. И если мы сможем поставить на ноги половину наших восьмисот тысяч, то я буду очень рад. И притом нам придется действовать на двух театрах войны, – прибавил он, – потому как вы увидите, что при первом пушечном выстреле поднимется Италия. Я даже убежден, что между нею и Пруссией заключен союз.

Бигелебен улыбнулся как профессионал перед дилетантом и заметил почтительно-деловым тоном:

– Осмелюсь напомнить вашему превосходительству, что по твердым удостоверениям наших посольств в Берлине и Флоренции, о прусско-итальянском союзе нет речи, и даже продолжает существовать легкое напряжение вследствие затруднений, которые встречались со стороны Пруссии относительно Италии. Кроме того, если бы Италия вступила в прусский союз или имела это в виду, – она не стала бы так горячо добиваться французского посредничества касательно уступки Венеции за надлежащее вознаграждение, о чем мне сегодня говорил герцог Граммон.

– Да-да, – произнес задумчиво граф Менсдорф, – посольства утверждают, что никакого прусско-итальянского союза нет, мне это известно. И все-таки я убежден в противном, и убежден также, что главные нити этого союза сходятся в Париже – я это чувствую, хотя не нахожу в официальных отчетах.