Отец отвлекся от книги, чтобы посмотреть на посетителя. Им оказался Хиндли. Он зашел, встал, как вкопанный, посередине зала, и только с третьего оклика обернулся на их стол.

– Как дела, старина? – спросил надзиратель, улыбаясь и покачивая головой. – Присаживайся, давай-давай, не стесняйся. Гаррисон, подвинься, много места занял!

– Да совесть мучает меня, понимаете, майор Бу.

– А что такое? А ну, рассказывай нам!

Хиндли рассказал, что с Ферандой, похоже, пора кончать.

– То есть, «кончать»? – удивился Отец.

– Ну, понимаете, тяжко с ней.

Купил он её за урановые капсюли и тонну никелевых чушек, добро немалое и скопленное непосильным трудом. Майор Бу не выказал никакого знака осуждения, когда услышал цифры краденного добра. Старик Джон говорил, как он с ней по-доброму, как нежно бьет её, как гоняет голой по картофельному полю, да работать заставляет по чуть-чуть, двенадцать часов от силы.

– Я же хочу, чтобы сладко жилось под старость. Сколько мы здесь служим, а, Отец? Сорок лет? Сорок блядских лет!

– Чувствую горечь в твоем сердце, старина. Давай выпьем!

Выпили. Майор Бу рыгнул, вызвав у сидящего рядом Отца чувство стыда.

– И вот ведь что. Девки-то мои, две предыдущие жены, её тоже не любят, иногда подлости делают, корят, унижают за то, что им тоже всыпают по первое число. Так-то вот.

Подкатил андроид с тупой рожей на лице, виновато уточнил «Ещё желаете?». Старик Хиндли заказал компании забористого виски.

– Гулять так гулять. Мне шестьдесят один. Дети не выдались ни умом, ни рожей, ни смекалкой, служба не выдалась, труд паршивый, на душе дерьмово, словно эта Катанга со своими пустынями, болотами и затхлыми лесами проникла куда-то глубоко внутрь сознания. Ненавижу жизнь, так-то вот. А ты чего молчишь, Отец? Тебе же успокаивать сомневающиеся души приказано.

Майор Бу как-то сурово, насупив черненькие бровки, сквозь кругленькие очки посмотрел на Отца. На майоре была полинявшая от солнца воинская форма Терра-Империум – одно из немногих напоминаний, кому принадлежала эта давно забытая имперскими чиновниками колония. Кто знает, не став бы отправлять они груз космическим челноком, спохватился бы кто-то в столице? Да хоть бы в генерал-губернаторстве…

Отец, чье вытянутое и покрытое глубокими морщинами лицо едва ли выражало эмоции, тактично ответил, что готов выслушать все печали колонистов.

– Каторжан, – поправил майор Бу.

– Эге-гей, господин начальничек, я из вольных… Прошу в быдло не записывать.

Выпили ещё. Тут-то Джон сказал, что продавать бунтарку не намерен, а сердце его хочет по-тихому избавиться от неё. Где-нибудь в реке. Отец изумленно раскрыл глаза, сухой рукой схватившись за правую щеку (она у него дергалась с того момента, как он прибыл вместе с каторжанами). Его возмутила мысль, что девушку хотят убить, утопив, как последнюю ничтожную собаку, в ледяной реке Катанги, что в ней видят товар и неудачную торговую сделку, что за год её спину отхлестали электропогонялкой больше, чем корову в стойле безумного Каспера Джонсона. Отец привстал, трясясь, и даже приготовился сделать затрещину старику: «Очнись! Очнись, дурень, и заживи по-человечески, а не по-рабски, не будь ты скотиной!»

– Но она же че-ло-век! – закричал он дрожащим голосом, от волнения схватился за стакан поданного виски, и выпил, глядя на Хиндли через запотевшее стекло.

– Ничего ты не понимаешь… – старик Джон зевнул так, что в рот мог пролезть кулак.

– Моралист, – поддержал майор Бу, по-восточному цокая языком. – Святоша. Мораль… утомительно болтлива, бескрайнее время поглощает. Смысл жизни наших сострадальцев, ик, в службе империи, будь ей неладно. Такие грубости простому мужику простительны, а иначе никак. Иначе петля! Эх, пойти, что ли, на сверхслужбу? Кто-то тут рассказывал, что на Веге дела пошли лучше. У вас, Отец, была когда-нибудь жена?

– Была. А у вас? И почему вы тут единственный, кроме меня, разумеется, кто не занялся постыдной прикупкой рабыни?

Майор Бу скукожился, глазки задвигались влево-вправо, изо рта выпрыгнула сигаретка и дурнологичное оправдание; он раскланялся, пожаловался на часы приема, что ему ещё предстоит писать доклад в столицу про нехватку рабочих рук в колонии. Ушел, не заплатив ни одного кредита андроиду с тупой рожей.

Остались Отец и Джон Хиндли.

– Так вы и правда хотите её убить? Может, отдадите её мне. Не в жены, разумеется. Мне давно нужны помощники, да только какие из каторжан служители веры? – взывал Отец.

– Вера штука двоякая. Скажи, Отец, а ты задумывался, почему тебя отправили вместе на каторгу? Так-то вот. И здесь оно, так сказать, одинаковое дело, смирять сломленных, но не давать им надежды. Зря ты надежду даришь Феранде. Отсюда не сбегают. Мы все пожизненные каторжники.

Помолчали.

– Продам обратно. Следующим торговым рейсом. Тебе не отдам, мужикам не отдам, никому из этого гавнодушного места не отдам. Пускай у неё появится билет в новую жизнь, – сказал уставший Хиндли.

Отец поблагодарил его, взял книгу, попрощался и заплатил за всех в баре.

Хиндли вышел на улицу. Звездное небо подмигивало его мутному от виски рассудку. Летом со стороны строительных отвалов несло тухлятиной, от чего резало в носу. Песок под ногами шуршал, рядом пробежала не то куница, не то большая ящерица. Слышалось, как майор Бу набивал по-пьяни бока попавшемуся на глаза неудачнику: «Вот тебе, вот так! Я – потомственный сын офицерской семьи, а не надзиратель какой-нибудь!»

Джон Хиндли машинально плёлся до своего дома. Добравшись, он прилег в крытой веранде, упал на жесткую софу, не раздевшись. Сон уже подкрадывался, как послышался знакомый механический шум. Постепенно он усиливался.

Джон напрягся, вспоминая, где бы он мог его услышать.

Фары мигнули в окна домика. Рокочущий механизм въехал в веранду, снеся всё на своем пути. Стена, легкая, из пустотелого пластика и плексигласового стекла, обрушилась. Старик с ужасом вспомнил, что этот ковшеобразный транспорт используется на литейных мобильных заводах, куда он часто ссылал работать женщин.

Ковш накренился. Открылось узкое горлышко, в темноту брызнул ярчайше желтый свет. Расплавленный, горячий и искрящийся никель вытек струей на Джона, успевшего только протянуть вперед руки.

К тому времени, когда люди вышли на шум, контроль за машиной прекратился – транспортник мирно левитировал над землей, ожидая следующей команды.

Утром состоялись импровизированные похороны, прямо на месте убийства, поскольку решили оставить его, как есть, в никелевом «гробу». Один из каторжан выбил гравировку на остуженной металлической луже, упомянув Джона во множественном числе: «Д.Х. 3303-3367. Погибли вольными поселенцами». Местное солнце лучилось тонким и слабым светом, стоял туман, многие кашляли. Отец, присев на жухлую и мокрую траву, смотрел на импровизированное надгробие: мысли понесли его в прошлое, в начало путешествия, в котором отчаянный народ, наказанный неудачной и жестокой лотереей судьбы, когда-то оказался на Катанге. Рядом с ним качал головой седой помощник Надзирателя.

– Жаль старика. Хороший, исполнительный. Брак у него и в самом деле был плохой, – сказал Гаррисон.

– Нужно жить, сопротивляясь злу, – ответил Отец.

Феранду поймали на следующий день. Планируя сбежать, она спряталась в прилеске, надеясь встретить контрабандиста или торговца на площадке космопорта, но каторжане легко выследили и схватили. Разъяренные, буйные, с сломанными движениями, они привели её к Надзирателю, поставив на колени, под шум других рассечённых и управляемых ими машин. Все без исключения ревели и махали руками.

Каспер Джонсон смеялся, тыча пальцем в убийцу старика Хиндли. Потом он заплакал, потребовав вернуть ему венерианские рубины.

Отец настаивал на милосердии, встав между толпой людей и машин, и Ферандой. Его глаза, большие, безмерно тоскливые, пожирали взглядом женщину, они как бы говорили «Ну что ж ты, глупая, не воспользовалась шансом! Надо было поступить так?»

Большинство, невнятно булькая ртом, жаждало суда Линча, крови, мести, ярости, и возмездия, желательно с участием расплавленного никеля.

Майор Бу, как человек восточной смекалки и имперской утилитарности, выставил перед бурной массой человекомашин свою руку, дабы получить тишину, представил компромисс: рассечь сознание девушки навсегда, рассадив каждую часть по автоботам.

Мужики недолго пороптали, но после жалостливых увещеваний Отца всё же согласились не брать на себя преступление. Феранду уложили в расщепитель сознания, заодно в назидание приведя на представление всех своих многократно обмененных несчастных жен. Феранда в последний миг прикоснулась к Отцу, и тот прочел: «Прощайте, милый, прощайте и не забывайте!»

Изумленный, он ответил ей, но зародившаяся в его голове мысль не успела отправиться в сознание Феранды – на той стороне уже воцарилась тишина.

В поселке появилась тьма всяких полезных роботов – садовники, уборщики, камнесборщики, пылеподавители, ляо-пугатели, рудоискатели, погодопредсказатели, торговопродаватели и пивоохладители. Майор Бу больше не сетовал в докладах на нехватку рабочих рук, указал на повышение уровня жизни в колонии и подчеркнул три раза отсутствие каких-либо жалоб. Вскоре его повысили до полковника, пообещав, как прошлому надзирателю, возможное возвращение в столицу Терра-Империум.

Двух вдов, оставшихся после Хиндли, прибрал к себе Каспер Джонсон. К тому времени его рассудок, возможно, от потери единственного близкого человека на Катанге, окончательно расстроился. Ему патологически мерещилось, что девушки оказались порченными, что в жены они больше не годятся и только готовят ему ядовитую или расплавленную смерть, а потому калечил их беспощадно. Вдовы принялись поминать добрым словом Феранду каждый раз, когда на пути попадался один из бесчисленного множества служебных роботов.

Чувствуя, что скоро из них тоже извлекут душу, а возможно, все-таки прислушавшись к доводам «бунтарки», в тихую безоблачную ночь женщины сбежали из поселка: дождавшись, когда в небе загорится новая звездочка с кочующим торговцем на звездолете, они не вернулись с вахты.

Хакнутый автопоезд с никелевыми чушками, куда они проникли с небольшим кульком, бесшумно провез вдоль посёлка, к самой площадке космопорта, аккуратно въехал в корабль с остывающими двигателями, остановился и заглох.

Торговка, пожилая и седовласая, в широкой тунике из серой ткани, едва зайдя в грузовой отсек почуяла неладное, прикрикнула и для убедительности взялась за кобуру; выползшие из-под пластиковых боксов женщины виновато подошли к ней, держась друг за друга и за свой холщовый кулёк.

Торговка пригляделась: у первой не было руки, одна лишь культя со следами механической клешнеобразной злости и грубой хирургической операции; у второй отсутствовала левая грудь, а щеки порезаны шрамами; обе в грязных обносках, покачивающиеся, как деревца после бурелома, стояли смиренно.

Под ноги торговки упало содержимое кулька – крупные, с яблоко, рубины. Таких размеров они бывают только на Венере.

– Кто такие? Как звать? Зачем проникли?

Тишина.

– Интересные камушки… За что вас так? Каторжанки, преступницы, небось? Не слыхала, что тут располагалась колония.

Тишина.

– Вы что, языки проглотили?! – крикнула торговка.

Женщины покраснели. Одна в сильном заикании попросила взять с собой, либо тотчас застрелить, чтобы больше не мучиться.

– Никогда ими не были, – сказала она. – Нас украли с колонизаторского корабля, украли и продали!

– Рабство запрещено, – усомнилась в словах беглянки торговка.

– Контрабандист провез нас под видом скота. Всем тут плевать на закон. В этой колонии творятся дикие вещи, люди сходят с ума от машин и дичают. Нам обещали выдать генетический ключ, как только разберутся с идентификацией личности. Но это был обман! Нас выкупил господин Хиндли, с ним и жили, пока у него не появилась третья жена. Мы-то смирились с такой жизнью за столько лет, сбежать уже не пробовали, а она угомониться не смогла, вот и убила его. Потом нас отдали одному чокнутому, стало невтерпеж, стало страшно…

– Н-да, вот тебе и на… – протяжно сказала торговка.

Помолчали.

– Зовут меня Констанца. А её Розана, только говорить она не может… Есть ещё столько же рубинов, отдадим, когда вывезете отсюда. Пожалуйста, заберите нас!

Торговка присела на бокс, не отпуская взгляда от беглянок.

– Могу подбросить до ближайшей торговой станции, которая у S Андромеды, а дальше будете сами по себе. Головой своей я отвечать за беглых не хочу.

Женщины охотно закивали.

Корабль мягко и размеренно оторвался от почвы, плавно повысил высоту, пронесся над карликовым лесом; над поляной с расцветшим земным вереском, где так часто сидела Феранда в одиночестве, тоскуя по свободе; над поселком, где каторжане собирались на утреннюю вахту хороводить, и где Каспер Джонсон смеялся и плакал, ища беглянок.

В самом посёлке люди смешались с машинами, и некоторые из них даже передвигались по-человечьи, казалось, что они танцевали, шли украдкой или уверенно, делали пробежку или лениво ползли на работу. Констанца и Розана не издавали ни звука, пристально вглядываясь в знакомые места, с подкатывающей от страха тошнотой прислушивались к ритму пульсирующих двигателей, задавая про себя окрашенный недоверием и предательством вопрос: «Продаст или нет?»

Набрав скорость, корабль, отяжелевший, складывающий крылья и развернутые антенны, пролетел над горой со старым шрамом, пробился сквозь крепкие черные облака, и исчез.

Сдобный голубь

Тесто поднялось и вылезло из кадки. Милица, едва зайдя на кухню, крикнула:

– Убежало, держи!

Два мальчика на побегушках, Лука и Марко, подняли крышку и принялись детскими кулачками бить тесто. Они нанялись летом к Милице, приторговывавшей на старости лет сдобой на летних улицах.

Под вечер, весь пламенный в оранжевых лучах, променад балканского городка заливает рекой многоликих и раскрасневших от солнца туристов, громко шумящих на своих языках. Где-нибудь на одной из темно-зелёных скамеек, либо у отбойника, желательно под деревом, и будет стоять пожилая торговка с корзиной.

Милица достала широкий нож-резак: аккуратно, но уверенно подрезая тесто, она сложила множество кусков на столе. Раскаткой занимался Лука, а Марко следил за печью. Вытащив горячее полотно с испекшимися булочками, женщина посыпала сахарной пудрой, корицей, либо густо смазывала шоколадным маслом.

– Баба Милица, оставь на чай! – попросили Лука и Марко, протянув свои тарелки. Женщина, обложив корзину пекарской бумагой, складывала сдобу вкруговую и причитала, что трат на ребятню слишком много, что-де чистой прибыли совсем мало, что скоро торговое дело закроет и займется только садом да разведением бесхлопотных цветов. Дети убежали с выпрошенными булками на двор, Милица ушла, закрыв дверь на ключ.

– Приходите завтра, сегодня весь день буду торговать.

– Да вашу сдобу за час раскупят! – подлизались мальчишки. У Луки половина лица уже была в шоколаде. У его ног вертелись голуби, приноровившись назойливо следить за человечьей трапезой.

Асфальтовая дорога под небольшим наклоном плавилась. Милица неспешно шла, употев дважды, пока не добралась на приглянувшуюся скамейку у цветущего каллистемона. Корзина, как магическая лампа, едва раскрывшись тут же выпустила на волю джиннов: ароматы домашней кухни, сладкой корицы и свежевыпеченного мучного окутывали разум прохожих, от чего у многих из них засосало под ложечкой.

На устах местных не сходило слово аномалия. Аномальная жара. Аномальное тепло. Аномальная температура. Аномальный зной.

В тот день, липкий и одуряющий, духота грозила смерью, поэтому община предпочла пораньше открыть и побыстрее закрыть муниципальные учреждения. В больнице святого Карагеоргия тяжелобольных обмахивали и опаивали, вентиляторы бесполезно крутились, а по коридорам торопливо расхаживали медсестры. Главный врач предусмотрел, что от выздоравливающих, здоровых с нездоровой мнительностью и прочих с несерьезными болезнями следует избавиться, и поскорее, на случай, если придётся принимать пациентов с солнечным ударом, места может не хватить. Решение коснулось так же палату с душевнобольными: оттуда выпустили нескольких беззлобных и не буйствующих, отобрали кровати и прочую мебель и пару комнат записали в резерв.

Женщина, оробевшая и в простом мешковатом платье, стояла у порога больницы и что-то шептала в небо. Солнце, не прикрытое облаками, палило в лицо чудаковатой, она щурилась, закрывала лицо рукой.

– Ты свободна, – сказал ей главврач. – Будешь посещать нас по утрам. Пока не спадет жара, а там посмотрим. Ива, возможно, пришла пора тебя выписать.

III

Ближе к семи, когда корзина наполовину опустела, к Милице подошло знакомое лцицо. Её смутило, что в отличие от говорливых туристов, молотящих языком без остановки, этот человек только шевелил губами. Солнце слепило Милицу, она спустила со лба очки и удивленно спросила:

– Ива? Ты что тут делаешь?

– Здравствуй. Спасибо, что узнала.

Повисло секундное молчание.

– Я думала, ты не узнаешь, – продолжила Ива.

– Тебе разве не следует быть на лечении? – Милица настороженно разглядывала собеседницу.

– Доктор Вукович сказал, что сейчас мне намного лучше. Он велел идти домой и приходить на утреннюю поверку. Я отправилась на автобусе, постучалась в свою квартиру, но там никого нет. И ключа под ковриком тоже. Доктор Вукович советовал почаще дышать свежим воздухом и делать пешие прогулки…

Милица молчала.

– …В палате серо и душно, там солнца нет. Людям в больнице жизни не сыскать. Только богу душу отдают.

– Ты, наверное, голодна? – спохватилась Милица. Она взглянула на корзину. Достав платок, завернула в него три простых булки, осторожно сунула кулёк Иве в руку.

– Я позвоню Луке. Мальчик отведёт до дома. Твоей родне позвоню, сейчас всё устроим.

Лука под руку увел женщину. Милица обеспокоенно смотрела им вслед. Сколько лет её не было в моей жизни, спросила она себя. С тех пор, как в дом передали новость, что Петар, первый и единственный муж Ивы, пропал в боях где-то под Игманом, разум женщины помутился. Мир погас, почернел и посерел в её глазах. Всюду ей виделись знаки свыше. Отца Андрея, местного священника, она слушала, сопротивляясь, но держала себя в руках. Так продолжалось несколько месяцев, пока настоятель внезапно не умер, и тогда Ива, по словам знакомых, «совсем зачудила».

Доктор Вукович поставил ей диагноз, и поседевшая Ива отправилась в небытие.

Никто не посещал Иву в больнице, кроме Милицы. Их дружба в прошлые годы была сердечной по-деревенски. Но Ива после института вышла замуж, стала учительницей, заимела авторитет в общине. Милице, заждавшейся «того самого настоящего», провалившись на последнем университетском экзамене, было суждено пить чай в одиночестве.

В городке на десять тысяч человек слухи отражались, как эхо в пропасти. Милица смотрела, как Иву покрыло одержимостью. Не в силах противостоять незнанию и собственной глупости, смущенная слухами о заразности недуга, а также надеясь, что Петар всё-таки вернется, она оборвала все встречи.

Знакомым было сказано, что Ива тронулась умом безнадежно. Ложь оказалась страшной, и в неё охотно поверили.

Как же теперь быть, вопрошала вслух Милица, разглядывая уходящую фигуру Ивы.

Милица торговала на скамейке. С утра её настроение не заладилось, торговля шла с неохотой, руки отдавали сдобу не от чистого сердца, как раньше. Местные, сидя за столиком кафе, за крепким черным судачили новость о пересохшей горной речке, что жара расстроила планы заработать на туристах, поэтому сезон придется закрыть позднее, чем это делалось в прежние годы.

К ней подошла Ива. Местные спешно бросили десятку евро на стол и ушли по внезапным делам.

– Снова ты? – холодно спросила Милица.

Ива поздоровалась, поблагодарила за доброе отношение к ней, а после купила три булки с яблоком и изюмом.

Усевшись напротив, Ива посмотрела в небо и трепетно зашептала. Проходящие удивленно озирались, вышел официант и попробовал. Ветер тронул её седину, раскидав вычесанный дома пробор по лицу. Ива достала купленное, откусила от одной булки, сказала спасибо куда-то в пустоту. Затем, взяв вторую, Ива разломала хлеб на крошки; тысяч тысяч белых хлопьев упали на каменную мостовую.

Тут же завиделись голуби. Со всех сторон сизые порхали крыльями, шумно приземлялись, ворковали. Они немедля приступили к еде.

– Пи-пи-пиу, мои дети! Пи-пи-пиу, твари божьи, ешьте, простые мои! – лицо Ивы прониклось блаженством.

Всё это время Милица смотрела на происходящее с нарастающим недовольством. Хлеб, разломанный и разбросанный по грязным камням, где ступает нога туристов, собак и бездомных, вызвал в ней отвращение и оскорбление, от чего женщина спешно собрала корзину и убралась домой.

Вечером, когда над городом появилась первая звезда, в доме Милицы собрались друзья. По веранде гулял ветерок, фоном звучал телевизор – молодой человек задавал каверзные вопросы на улице у взрослых, те злились на него, отмахивались или бурно выдавали одинаковые со времен Тито реплики.

Милица безучастно наблюдала. Йована, сидя в кресле, рассказывала:

– Мой Милош всё стоит на своем, что немцы со следующего года перестанут приезжать к нам. Климат испортился, с каждым летом всё жарче. Вон, говорит он, у немцев в своей Германии нынче тоже аномальная погода. Милош хочет продать ресторан в Пржно, а на вырученные осесть в Подгорице.

– Твой муж в своем уме? В столичной жаровне жить! Летом дуреешь от духоты, зимой от угля свежего воздуха не сыщешь, – изумилась Живана.

– Да хоть бы так, подешевле живётся в столице. Цены видела, как накрутили? – ответила Йована.

– Пустое. Брось пылесосить городские сказки, – Живана отмахнулась рукой от собеседницы.

– Йована, ты ж из больницы не узреешь, как немцы тут всё раскупили! – встряла в спор Нина. Ей не верилось (а может, не хотелось верить), что вечный мир способен измениться вот так, в одночасье. – Как у себя дома хозяйничают. Скоро станем одним большим курортом, обслугой у них. А ведь ценник в магазине для Ганса, а не под Николу. Стал бы иностранец на югах покупать себе домик, знай он, что скоро тут будет, как в Сахаре? Тем паче такой умный иностранец, как из Германии. Так что никакое глобальное потепление не существует, мы на своей земле жили, живем и будем жить!

Услышав слово больница, Милица заморгала глазами. Не глядя на стол, она рукой нащупала пачку сигарет, закурила третью, и спросила:

– Что нового в больнице?

Йована пожаловалась, до того возросла нагрузка, что медсестры всю неделю с ног валятся. Из столицы обещали привезти кондиционеры – это обещание давно скисло. Молоденькие ассистенты недовольно бурчат, что их заставляют делать обходы в самый солнцепёк. Палаты уплотнили койками, может быть, придётся поставить в коридорах.

– Привозят сердечников, пенсионеров, «хроников», заснувших на пляже иностранцев, детей. И ещё кое-что, только я вам не говорила, – Йована наклонилась к подругам, желая передать интимную информацию, – больничный морг переполнен тоже. За неделю десятерых привезли.

– Да ты что, правда? – Живана и Нина одновременно зацокали языком.

– Правда-правда, только это сугубо конфиденциально, как подруга подругам, ага?

Подруги охотно закивали. Милица сказала недовольно:

– Значит, психи и дальше будут шляться по городу.

Все сразу поняли, о ком речь. Подруги, посидев ещё немного, собрались домой.

Прошло две недели, как Иву выпустили из больницы. Родные от новости про возвращение чудачки словно разбежались: у всех дома маленькие дети, беременные и очень важные ремонтные дела, не терпящие простоя. Милица знала, почему родня Ивы остерегается от общения: она помнит, как приукрасила восемь лет тому назад свои истории встреч в палате.

Но не это беспокоило Милицу. Все дни бывшая подруга приходила к ней на площадь, чтобы купленной сдобой кормить голубей. Почему мой труд попирают таким бесстыдным образом, спрашивала себя Милица. Человек простосердечный, она крестилась при каждой встрече с Ивой, однако сдержать гнева в своем сердце больше не могла.

Сначала ей удалось прятать глаза в каллистемоне, стоило Иве появиться на городской площади. Один раз это сработало, но на следующий день Ива восприняла игнорирование подруги как таинственное общение с богом, а потому принялась стоять долго и упорно, ожидая, пока её заметят. Поняв, что тактика больше не работает, Милица ушла подальше от старого места, к ресторану «Царская камбала». Возле старого питейного заведения клиент не ахти и деньгами не щедрит, зато всяко-лучше, чем наблюдать, как пошло обходятся с её трудами.

В пятницу Ива прознала, где расположилась Милица на новом месте.

– Я тебя потеряла, – сказала она, словно извиняясь.

– Да ничего-ничего. Ты чего-нибудь хотела?

– Трёх булок, как всегда.

Милица разозлилась.

– Что же ты привязалась к моим булкам? Хлеб только тратишь на грязных птиц.

Ива тоненьким голосом, почти плача ответила, что голуби твари божьи, и ей следует их подкармливать.

– Зачем? – раздраженно спросила Милица.

– Я жду вестей.

– Каких, и от кого?

– От Петара. Пока лежала в больнице, он меня посещал.

«Тронулась», убедилась Милица.

– Мне стало душно, Ива, я пошла домой.

Собирая корзину, ей послышалось хлопанье крыльев голубей. Женщина резко обернулась – птиц не оказалось. Ива стояла с кульком в руках, шепча в небо.

– Нет, это исключено, – резко ответил доктор Вукович. Разговор сильно затянулся, уже следует проводить вечерний обход, и доктор искал повода, чтобы избавиться от назойливой посетительницы. Вентилятор на потолке гонял по кабинету душный воздух, из раскрытых окон слышалось, как садовый спринклер разбрызгивает воду на больничной лужайке.

– Исключено и невозможно, повторять больше не буду. Не вынуждайте меня ограничить прием посетителей.

Врач всё громче стучал ручкой по столу, дабы его слово казалось более убедительным. Но посетительница доктора Вуковича тоже не унималась. С её слов она тоже пострадавшая и заслуживает самое минимальное внимание к просьбе.

В дверь постучались. Медсестра Йована, заметив гостью, удивилась:

– Мила, привет, а что ты здесь делаешь?

– Жалуюсь на плохой сон, – солгала Милица.

Врач попросил принести свежей воды. Едва закрылась дверь, как он встал с кресла, оттянул вправо галстук и пересел на кромку стола, заделав доверительный тон.

– Послушайте, Милица, больница ничем помочь не сможет. На основании одной жалобы положить её обратно в палату невозможно. Все палаты совершенно заняты, и вы можете это проверить, если хотите, когда я начну обход…

– Но ведь она мешает мне жить!

Лицо врача нахмурилось. Он потер очки, и настойчиво заговорил:

– Никто не запрещал покупать товары даже таким людям, как Ива. Не запретите и вы. Должно быть, вам привиделось, что Ива занялась преследованием. Как пациентка, её психологическое состояние вполне нормальное, а чудачества сродни кормлению голубей не относятся к общественно опасному поведению. Сейчас важнее получить помощь людям с тепловым ударом, которых стало слишком много для нашей маленькой больницы. Для вас я выписал хорошее снотворное – это поможет справиться с излишними эмоциями. Будьте здоровы, Милица.

Врач проводил женщину, перед самым выходом пристально всмотревшись в черты её лица. Немного одутловатое, покрытое глубокими морщинами, уставшее от нервного перенапряжения, глаза, накопившие большую обиду. Женщина шла очень медленно и с опаской, словно боялась вернуться в город, где свободно бродит его пациентка, любящая кормить птиц и общаться с небом. Напоследок, Милица пространно заявила врачу:

– Вы глубоко неправы, оставляя меня с ней. Я боюсь.

– Зачем же бояться её? – спросил Вукович.

– Не её, а себя.

VII

Ночью Милица вертелась в кровати, напрасно зевая. По ночному городу ездила шумная молодежь, под окнами сцепились в громком лае собаки. Прошел июль, настал август, люди приспособились к необычайной жаре.

Женщина, сбросив с тела одеяло, глядела в потолок, пытаясь выбросить из головы злые мысли.

Сама себя накрутила, призналась она, присев на кровать. Дура я старая. Дьявол меня попутал, сказав лишнего доктору? Или сама пошла на то из-за глупости и зависти? А Ива, видимо, всё поняла, всё знает про сплетни, и для того она изматывает каждодневным посиделками.

Чтобы что? Чтобы раскаялась я.

Милица включила лампу. Тусклый желтый свет осветил угол комнаты, в котором спала женщина. В комнате был порядок, но не было уюта. Стена увешана фотографиями, все сплошь из молодости, среди которых виднеется фигура Ивы. На одной фотографии поход на гору Иман, где Милица наивно ждала взаимности от Петара. Но юноша в тот вечер зашел в палатку к Иве. Милица не простила и весь поход проходила со злобой, не радуясь ни ручьям, ни птицам, ни цветам.

На другой фотографии Ива, Петар и Милица у подножья памятника в Сутеске. Петар и Ива поженились и держатся вместе. Милица фальшиво улыбалась, когда у неё интересовались про любовь.

Иногда она отвечала строками Радичевича:

Я – молодая,

Здесь ожидаю,

Как тогда.

Петар, в отличие от Ивы, находил в строках подлинный смысл. Встречи с ним были редки, пока не исчезли вовсе. Ива продолжила дружбу, измену в подруге не замечала, но часто сетовала на возросшие заботы по дому.

Любила ли я кого-нибудь ещё, кроме него, спросила себя Милица. Наверное, нет.

Милица отправилась на кухню. Печь, стуженая и молчащая, покрытый скатертью стол, танцующая под ветром занавеска. Гнев возвращался с новой силой. Всё, что у меня есть, это печь да сдоба. Не прикрывает ли Ива свою месть богом? Правда ли она не ладит с рассудком? Вопросы, как каленое железо, больно трогали её сердце. Всё её внимание сосредоточилось на белой пачке фенобарбетала, лежавшей на полке вместе с рецептом от доктора Вуковича.

Вечер был испорчен тяжким случаем. На днях, когда Ива в очередной раз пришла покупать, Милица сказала нет и закрыла корзину.

Ива поначалу не поняла даже, что ей сделан отказ. А потом, когда блаженный ум женщины немного прояснился, она сконфузилась.

– Сходи в магазин да купи хлеба, а меня оставь в покое, пожалуйста, – Милица, скрестив на груди руки, смотрела в сторону идущей толпы. Праздношатающиеся туристы толкались и протискивались сквозь узкие улочки старого города, с наивностью снимая на камеру всё подряд.

Конфуз Ивы перешёл в немые слёзы. Как ребёнок, у которого отобрали игрушку, она отошла в сторону и заплакала. На следующий день она не пришла, и через день тоже.