Иди как можно дальше. Роман

VII. Сенатор в старом кафе

В кафе сидел пожилой мужчина. Несмотря на солидный возраст, он выглядел прекрасно. В зале была сцена с раритетным роялем, и это сильно облагораживало помещение. Мужчина был одет в элегантный костюм. Седые волосы его были аккуратно зачесаны наверх. Этот человек был неординарной и противоречивой личностью. В нем улавливались и восточная мудрость прожитых лет, и великодушие, свойственное славянам в минуты тяжелых утрат. Достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что перед Вами чиновник, который многого достиг своим умом. Официант был с ним предельно вежлив, хотя и не рассчитывал на чаевые. Посетителей не было, и пожилой мужчина был первым, кто заказал чай. В прямой и горделивой осанке гостя чувствовалась военная выправка, в голосе улавливались ноты команд. Он, не спеша, подносил чашку к губам, слегка оттопыривая мизинец в сторону. Сделав осторожный глоток, он почти бесшумно ставил чашку на блюдечко и любовался панорамой старого города через витрину кафе. День был воскресный. Моросил мелкий дождь. Редкие прохожие проходили мимо, гонимые легким ненастьем.

– Может быть, Айрат Тахирович, Вы желаете почитать газету? – подошел официант и поклонился.

Сенатор отмахнулся от предложения, словно от мухи, не проронив ни слова. Затем он снял с мизинца изящное золотое колечко и положил его на фарфоровое блюдечко. Оно легонько звякнуло. Колечко было с крупным бриллиантом, женское. Мужчина носил его на пальце, очевидно, чтобы не потерять и в подходящий момент подарить его своей избраннице. Но кому именно Герман не знал. Он только почесал свой небритый подбородок. Ему не нравилось состояние своего босса, и поэтому он был внимателен к каждой мелочи. Он давно заметил, что сенатор подавлен и чем-то обеспокоен. Никогда прежде они не выходили с ним так рано в воскресное утро. Сам Герман сидел за другим столиком и ничего не заказывал. Он был без галстука, как и босс с отстегнутой верхней пуговицей.

Господин Мидиев раскрыл пакетик и стал медленно сыпать его содержимое в чашку. Частицы сахара падали в черный омут и растворялись в нем. В этот момент в кафе вошла молодая пара: солдатик с длинными волосами и девушка c раскосыми глазами, как у алтайки. На девушке была кепка, красный свитер поверх белой рубашки. Вошедшая парочка расположилась у окна и заказала чай с десертом. Они были так увлечены друг другом, обмениваясь влюбленными взглядами, что за все время пребывания в кафе не проронили ни слова. Солдат взял свою девушку за руку, задумчиво посмотрел на ее ладонь, словно хиромант, а она мило улыбнулась ему, угощая с ложечки десертом и звонко смеясь. Иногда она поглядывала через плечо кавалера на сенатора, который вдруг передумал покидать кафе. Парень заметил ее любопытный взгляд и тоже обернулся. Глаза молодого человека и Айрата Тахировича на секунду встретились, и оба переменились в лице, узнав друг друга. Молодой человек сразу поднялся и вышел на улицу, оставив девушку одну за столиком допивать чай.

– Сын?! – проронил про себя сенатор, чувствуя в сердце ноющую боль.

Он хотел привстать и последовать за солдатиком, но силы словно оставили его. Все что он мог, так это грустно улыбнуться девушке, с которой был солдатик. Молодая алтайка лишь улыбнулась в ответ, и было в этой улыбке нечто лечебное и необыкновенно милое.

– Вы в Москве проездом? – спросил он опять, дрожащим голосом, но девушка, очевидно, не услышала его шепот.

Она глядела в окно и искала глазами своего возлюбленного. По стеклу моросил дождь, и в этой серой пелене сливались тени случайных прохожих. В это время официант принес счет сенатору.

– Не забудьте, пожалуйста, Ваше кольцо! – указал он на блюдце равнодушным тоном и ретировался.

Господин Мидиев надел кольцо на мизинец и снова взглянул на алтайку, которая старательно выводила пальцем по запотевшему стеклу сердечко. Но в кафе было тепло, и рисунок быстро таял. Несмотря на возраст, зрение у сенатора было хорошим, и он успел прочитать латинскую букву «N» внутри этого тающего сердечка. Что-то встрепенулось в его душе, стало душить, хотя верхняя пуговица на рубашке была расстегнута. Чиновник побледнел и беспомощно посмотрел на телохранителя.

– Что с Вами, Айрат Тахирович? – забеспокоился тот, подскочив к боссу. – Сердце?

Он спешно достал из кармана заготовленное заранее лекарство.

– Нет, Герман. Все хорошо… – впервые за многие годы сенатор положил по-дружески руку на плечо телохранителя. – Ты как-то говорил, что умеешь играть…

Герман удивился. Когда-то его мать отдала его в музыкальную школу. Все отмечали в нем музыкальное дарование, но у ребенка не было желания учиться.

– Сыграй что-нибудь…

Телохранитель подошел к роялю. На клавишах лежали красные розы, и их пришлось передать официанту.

– Он немного расстроен, – шепнул тот, имея в виду инструмент, но Герман подумал, что фраза относится к его боссу.

– Да, сегодня он явно не в духе… – согласился он.

Герман сел за пианино, виртуозно откинув полы пиджака. В эту минуту он представил себя маэстро. Пальцы застучали по клавишам весенний вальс Шопена. Сначала музыка рождалась неуверенно. Почти двадцать лет Герман не садился за рояль, но вот теперь, поглядывая на седого босса и молоденькую девушку, он чувствовал, как музыка сближает их. Он видел, как скулы сенатора сжимаются, и что старик едва держится, чтобы не расплакаться. Его железная воля разрушалась, с каждой нотой в нем оттаивали воспоминания о людях, к которым он был когда-то неравнодушен и которых потерял безвозвратно. Девушка старалась не смотреть на мужчин. Казалось, она вообще не слышит музыки. Она ждала своего парня, а тот все не приходил. Иногда она бросала взгляд на сенатора, и каждый раз, когда она смотрела на него, он поражался красотой этих влюбленных глаз.

Затем она поднялась, так и не дождавшись солдатика, и официант почтительно проводил ее до выхода, приоткрывая перед ней дверь. Сенатор хотел окликнуть ее, дать зачем-то свою визитку, но не мог пошевелиться. Герман продолжал стучать по клавишам, но уже пальцы не слушались его. Казалось, он позабыл ноты.

– Скажи, что стало с тем парнем, который покушался на меня? – спросил его вдруг босс.

– Суд приговорил его к пожизненному сроку, Айрат Тахирович.

– Я хочу его увидеть, Герман.

– Я попробую все устроить.

– Нет, ты меня неправильно понял. Я хочу его видеть у себя дома среди моих домашних… Я хочу понять того человека, хочу, чтобы он не держал на меня зла… Хочу дать ему шанс.

– Но…, – пытался возразить Герман. – Он преступник, террорист, он пытался Вас убить!

– Я долго думал над этим, – продолжал рассуждать господин Мидиев. – Почему снайпер выбрал его, а не меня…

– Сейчас сложно узнать правду, Айрат Тахирович.

– И все-таки попробуем, Герман, попробуем.

VIII. Неожиданное освобождение

Заключенный словно вышел из спячки, припоминая, как навещала его мать, и он сжал от приступа душевной боли кулаки. Сгорбленная и поникшая женщина, подарившая ему однажды жизнь и единственная, кто не отвернулась, когда весь мир, казалось, предал и возненавидел его, она приходила раз в полгода и доставала из сумки кулек овсяного печенья. Проверяющие разламывали, крошили эти печенья с таким неописуемым усердием, словно думали, что в них находится то, что поможет ему сбежать. Сквозь перегородку долго смотрел он в ее замутненные старостью глаза, не находя ответа на извечный вопрос «Почему?» и с горечью отмечая, что морщин на ее милом родном лице с каждым разом становится все больше и больше. Связь между матерью и сыном была сплетена невидимыми нитями. Никому, ни прокурору, ни судьям не удалось порвать эти нити, и сейчас он отчетливо понимал, как любит свою мать, и как она любит его. В тумбочке еще лежало печенье, помнящие ее руки, а он смотрел на него и плакал, как мальчик.

– Адам, не плачь… – раздался звонкий голос.

Словно горная речка зажурчала над потолком, и заключенный вздрогнул. Что это? Сон, галлюцинация? Возможно и то и другое, но он опять услышал этот звонкий голос.

– Не плачь!

Все его естество пробудилось, словно вода, обнаружив брешь в плотине. Адам всматривался в темноту. За время пребывания в заточении он научился понимать каждый шорох. Камера была пуста, но заключенный с наслаждением вдыхал нежный запах ландышей, словно границы затхлой камеры вдруг рассыпались, и он оказался в ночном майском лесу. Откуда взялись эти ароматы? Каким чудесным ветром занесло их в одиночную камеру узника?

– Я знаю, что ты здесь! – закричал он, хватаясь за голову.

Ему стало страшно, что безумие настигло его и отнимет способность различать правду и ложь, а главное он боялся потерять ту жажду мести, что давала ему силы выжить в таких нечеловеческих условиях. Часто ему снились сны, что чудом он вырывается из этой клетки и настигает своего врага, но каждый раз либо происходила осечка, либо сон прерывался…

– Не кричи, звуки пугают меня, – раздался тот же звонкий голос.

Образ босой алтайки в цветной рубахе завис в воздухе, покачивая за спиной белоснежными крыльями.

– Я схожу с ума! – выдохнул Адам и прикрыл рукой глаза, защищаясь от рассеивающего мрак мерцающего света.

Они шли по запутанным коридорам. На глазах у него была повязка, но он чувствовал, как сотни молчаливых и ожесточенных глаз смотрели на него сквозь решетки и щели, провожая в последний путь. Все смертники догадывались, куда ведут эти запутанные коридоры и что обычно ждет их в конце пути. Каждый шаг отдавал тяжелым пугающим эхом, и Адам пригибался, с тревогой вслушиваясь в свои собственные шаги.

– Лицом к стене! – приказал тюремщик.

Его втолкнули в комнату, и, не снимая повязки, грубо усадили на стул.

– Снимите с него наручники, и Вы свободны, сержант, – раздался голос, в котором заключенный признал голос телохранителя сенатора.

– Зачем это все? – сухо спросил узник, растирая запястья.

– Я приехал, чтобы освободить Вас.

Сердце заключенного вздрогнуло. Он уже давно свыкся с тем, что проведет в этой дыре всю свою жизнь.

– Сенатор дает Вам шанс начать новую жизнь. Именно сейчас самый подходящий момент. Надеюсь, все это остудит пыл оппозиции и спасет страну от развала и гражданской войны.

– Вы, как телохранитель сенатора не боитесь того, что я продолжу свое дело? – усмехнулся узник.

IX. В гостях у сенатора

Машина ехала мимо поля подсолнухов. По оврагу в зарослях Иван-чая паслись, виляя сонно хвостами, лошади, и Адам попросил остановиться. Герман с неохотой припарковался у обочины и, сорвав пучок травы, стал подзывать животных. Одна лошадь направилась к ним навстречу, но от предложенной травы фыркнула и стала тыкать мордой в карман бывшего заключенного.

– Надо же, учуяла! – Удивился Адам, достав из кармана печенье.

Лошадь быстро слизала крошки печенья с ладони. На запах сладкого овса подошли и другие животные.

– Лошади, – продолжил Адам, гладя на их вытянутые морды, – умные животные, со своим характером, как люди, только в них еще больше человеческого. Они могут любить так же как мы, могут страдать и жертвовать собой ради спасения хозяина, они умирают от тоски, они вредничают и упрямы, если им что-то не нравится. В их жилах течет истина, они не умеют обманывать, не предают, боятся боли, но готовы ее терпеть, если надо. Кататься на них – великое счастье, это все равно, что заниматься любовью с любимой девушкой в первый раз…

Охранник проверил документы и сверил данные на компьютере.

– Добро пожаловать! – улыбнулся он и открыл шлагбаум.

Машина въехала на подземную парковку, и оттуда на скоростном лифте Адам в сопровождении телохранителя поднялся на нужный этаж, где размещались апартаменты сенатора. Дверь открыла женщина в фартуке, в которой Адам узнал помощницу сенатора.

С тех пор, когда он в последний раз видел ее на Арбате, она сильно изменилась. Это уже не была та зазнавшаяся и знающая себе цену женщина, которую сенатор часто брал на свои переговоры. Что-то очеловечило ее, опустило на землю. В фартуке горничной она выглядела сейчас очень милой и скромной.

– Здравствуйте. – Сказала она, пропуская гостя. – Сенатор ждет Вас в гостиной.

После камеры квартира сенатора казалось сказкой. Адам с интересом разглядывал мебель, хрустальные люстры, канделябры и декоративные интерьеры. На стенах висели портреты выдающихся российских деятелей прошлого.

– Проходите, пожалуйста, – приветливо улыбнулась ему Анна. – Чувствуйте себя, как дома.

– Ты с ним осторожней, – заметил Герман, ухмыляясь. – У него не было женщины три года…

Сама гостиная, в которой ожидал сенатор, напоминала скорее библиотеку с высокими книжными шкафами, расставленными по краю стен. Особый колорит придавали чучела животных: кабана, волка, оленя и лисы. Хозяин увлекался охотой и любил выставлять свои трофеи напоказ. В камине потрескивал огонь, тепло от которого слегка покачивало листья пальмы. В ее тени и сидел сенатор. Он протягивал руки к огню, и казалось, не замечал вошедшего. Революционер заметил рядом журнальный столик, на котором стояла бутылка коньяка и одна рюмка. В ногах у сенатора была расстелена шкура бурого медведя. Поверженный хищник скалился на вошедшего, словно охранял своего палача.

– Ну, здравствуй, Адам.

Сенатор развернулся на кресле и предложил гостю сесть напротив. Адам отметил разительные перемены в его лице. Во всем взгляде этого некогда ненавистного ему человека чувствовалась чудовищная усталость. За три года сенатор заметно сдал. Казалось, он болел какой-то неизлечимой и тяжелой болезнью, которая точила не только тело, но и душу. И эта болезнь отчетливо проступала в дряхлых руках, трясущемся подбородке и устало блуждающем взгляде. Несмотря на дорогие аксессуары, подтяжку лица и искусный маникюр перед ним сидел немощный и несчастный старик.

– Зачем я здесь? – спросил бывший узник сухо.

Их разделяла лежащая на полу шкура медведя.

– Считайте это моей старческой прихотью… – ответил сенатор, с любопытством посматривая на своего несостоявшегося убийцу.

Минуту-другую они слушали, как трещат поленья в камине, затем сенатор налил рюмку и предложил Адаму.

– Мне нельзя, врачи запрещают, – печально улыбнулся господин Мидиев.

Коньяк приятно обжог горло, и еще долго революционер с удовольствием смотрел на языки пламени, в которых ему мерещились развивающиеся на ветру рыжие волосы девушки.

– Тишина… – произнес он, словно во сне, но сенатор не понял его.

– Да, в моей берлоге достаточно тихо, и Вы вправе делать здесь все, что хотите.

– И даже уйти?

– Я бы не хотел этого.

Сенатор положил на стол пачку денег.

– Не думайте, что я пытаюсь купить Вас, но я знаю, что Вы только что из тюрьмы и нуждаетесь в самом необходимом. Вам, навряд ли, кто-нибудь поможет, кроме меня.

Революционер поднялся, так и не притронувшись к деньгам. Он старался не смотреть на искушение. Как хозяйская собака, которой кто-то из гостей предлагает вкусное лакомство, и она ворочает морду.

– Что ж, – с сожалением вздохнул сенатор и позвонил в колокольчик, – Анна проводит Вас.

Гость шел за горничной и смотрел на ее покачивающиеся бедра. У него на душе было неприятное ощущение. С одной стороны, деньги сейчас были не лишние, но с другой, он бы чувствовал себя предателем, если бы взял их. Люди, с которыми он боролся и которых считал источником бед русского народа, теперь окружали его и невольно и ненавязчиво напрашивались в друзья. И эта возможная дружба тяготила его. Он мечтал вырваться из этого капкана, и чем быстрее, тем лучше. Но какая-то неведомая сила удерживала его, обременяла и отвлекала. И сейчас эти покачивающиеся бедра говорили ему, что он слаб, что ему сейчас больше всего хочется именно закинуть юбку этой женщины кверху, и, не обращая внимания на ее неистовые крики, грубо овладеть ею… Без этого жестокого насилия он чувствовал себя словно неполноценным.

– Ваша комната, – остановилась у дверей горничная, пропустив его вперед.

Проходя мимо нее, он близко увидел ее поднятую грудь с выступающими сквозь фартук большими сосками, и едва сдержался, чтобы не наброситься на нее.

На стене висел календарь 1994-го года с фотографией Виктора Цоя. Гантели на полу. Письменный стол с нетронутыми тетрадями и школьными учебниками. Шахматная доска с недоигранной партией. Это были не обычные шахматы, а слепленные из теста фигуры. Адаму стало интересно, как художник решил вопрос с цветом. Он взял коричневую ладью и понюхал. Она пахла какао. Еще тем настоящим советским вкусом его детства. Адам невольно улыбнулся. Этот запах отвлек от нехороших мыслей, дал силы, чтобы противостоять злому искусу. Затем он подошел к столу и машинально пролистал школьную тетрадь. Эта была тетрадь в клеточку, исписанная аккуратным подчерком. Судя по всему, кто-то вел дневник. На последней странице был рисунок молодой красивой девушки восточной внешности. Ему показалось, что он уже видел эту девушку прежде, но где и когда он не помнил. Причем, Адаму показалось, что рисунок нарисовали совсем недавно.

– Кто жил здесь? – спросил он, недоумевая.

Казалось, этот простой вопрос застал врасплох горничную.

– Здесь все осталось нетронутым с тех пор, как сын господина Мидиева… – горничная совсем растерялась. – Единственное, насколько я помню, отец убрал все фотографии сына…

Адам понял, что с сыном господина Мидиева случилось что-то нехорошее, но расспрашивать больше не стал. Анна дала полотенце, показала, где находится ванная комната.

Адам еще раз посмотрел на горничную. Он постарался запомнить ее эротический образ, чтобы там во сне дать волю своим желания и страстям. Он даже был рад, что его глаза слипались от тяжести век, и он чувствовал, как проваливается в бездонную пропасть. В этом смутном сознании, почти уже заснув, сквозь полузакрытые веки он видел ее утонченную фигуру, сексуальность движений, как она с нескрываемым интересом смотрит на него. В эти роковые мгновения его борьбы она была так доступна для него. Он даже чувствовал, что не надо никакого насилия, достаточно лишь протянуть ей руку или сделать какой-то тайный невербальный знак, чтобы увлечь ее к себе на перины. С другой стороны он не верил этой женщине. Он понимал, что с ее стороны это, скорее всего, игра, в которую она сама по своей слабой женской природе и верит. Не то что он чувствовал сейчас фальшь с ее стороны, но предположение, что после секса с ним, она не пойдет и не доложит сенатору, что гость пал и теперь у них на крючке, не покидало его. Он знал ее как преданную помощницу сенатора, готовую по просьбе своего босса выполнить любую миссию.

– Я только переночую и уйду… – прошептал он, проваливаясь в сон.

Анна вся дрожала. С ней творилось что-то необъяснимое. Бывает так, что живешь, все время по одним правилам, смиряешься с ритмом жизни и вдруг в какой-то день ты отпускаешь себя, попадая в состояние эйфории, в котором все позволено и все простительно. Ты знаешь, что завтра жизнь вернется в обычное русло и от этого ценность мгновения, в котором ты пребываешь, становится еще опьяняюще слаще и более острой. Сейчас был именно тот момент, когда она почти не контролировала свои действия. К тому же, на днях сенатор дал ей отставку, щедро вознаградив ее за верную службу и навсегда отказавшись от ее эскорт услуг. Теперь ей не нужно было строить его оппонентам глазки, незаметно от окружающих протягивать свою визитку и вести двойную игру, часто заканчивающуюся в постели и шпионскими скандалами, все это было в прошлом. Единственно, что попросил ее сенатор, так это присмотреть за новым гостем, но эта деликатная просьба с его стороны была по-дружески, то есть она была вольна в своих действиях. И сейчас природа побеждала в ней. Анне хотелось прилечь рядом с этим мужчиной, который еще три года назад направлял пистолет в ее сторону. Она прощала его, оправдывая многое из прошлого молодостью и горячностью. Именно незатухающий огонь страданий в его несчастной душе, взывающий к справедливости, возбуждал ее женский инстинкт. Она, как опытная самка, инстинктивно угадывала себе лучшего самца, которому даже не надо было бороться за нее, который способен увидеть в ней женщину, именно женщину, а не шлюху или подстилку для деловых партнеров. И вот сейчас ей хотелось плакать по-детски, ничего не стесняясь, положить свою головку ему на грудь, и при этом почувствовать себя маленькой и беззащитной девочкой.

Анна так замечталась, что даже забыла, что стоит в дверях, с мокрыми от слез глазами и любуется спящим. Горничная развязала шнурки и сняла с его ног ботинки. Затем она заботливо, словно малого ребенка, накрыла гостя мягким пледом и, не удержавшись, тихо поцеловала его в небритые скулы.

Почти к обеду гость проснулся, полным сил и новых планов. Он еще долго жмурился от солнечных лучей, проникающих сквозь шторы, пытаясь понять, где он. Он так привык просыпаться в темной одиночной камере, и сейчас все ему казалось таким удивительным и волшебным. И, если бы сейчас ему предложили вернуться обратно в тюрьму и страдать там за правое дело, он не стал бы слушать безумца. Не то, что он разуверился в своей вере борца с мировым злом, а самым лютым злом он считал олигархов и транснациональные компании. Нет, просто сейчас он хотел покоя и даже простого человеческого счастья. Он считал, что он уже достаточно помучился за идею и имеет право на отдых. И пусть простят его боги, но первое, что он хотел сделать, о чем мечтал, так это сходить в душ и смыть с себя нечистоты ненавистной ему одиночной камеры. А уж потом творить революцию. И пусть его поклонники и последователи простят ему эту маленькую человеческую слабость. Его измученное тело все еще пахло тюрьмой и сыростью.

Когда он шел в ванную, то увидел на ковре несколько опавших кленовых листьев, словно их занес сюда ветер. Это его удивило, ведь окна на ночь были закрыты. Он не помнил, что листья лежали, когда он в первый раз очутился здесь.

Поток теплой воды приятно щекотал тело. Гость невольно улыбался, обтирая себя намыленной ароматным шампунем мочалкой. С его радостных губ срывалось что-то патриотическое, и он напевал это себе под нос, посвистывая. Ему показалось, что кто-то зашел в комнату, и когда он раздвинул занавески, то увидел горничную, убирающуюся в комнате. Она собирала с пола разбросанную листву и его старую одежду. Он даже не успел прикрыться полотенцем.

– Не волнуйтесь, я и не такое видела, – улыбнулась она. – Я решила постирать Ваше белье… Пока Вы можете воспользоваться гардеробом сына господина Мидиева. Хотя я думаю, одежда будет Вам узковата. Ведь он был совсем мальчишкой.

Горничная собиралась уходить, но Адам окликнул ее.

– Анна!

Она остановилась, и глаза ее блеснули какой-то надеждой.

– Откуда эти листья?

– Ах, эти! – вздохнула горничная, поднося к лицу букет из кленовых опавших листьев и вдыхая его ароматы. – Они появляются здесь к осени, хотя все окна закрыты. Никто не знает, как они появляются здесь. Я предлагала поставить видеокамеру, но господин Мидиев запрещает всякого рода расследование.

Когда он присел к завтраку, то невольно стал наблюдать за горничной. Видно было, что она прекрасно справляется со своими обязанностями. Он видел ее прежде совсем в другом амплуа, надменную, презирающую, холодную спутницу сенатора, но сейчас, когда Анна обернулась, и ее лицо осветилось нескрываемой радостью и даже простодушием, он поражался тем, какой разной может быть эта женщина.

– Я смотрю, одежда подошла. Пока перекусите, утка еще в духовке. Вы быстро заснули вчера.

Она принесла ему яичницу с ветчиной и подошла к крану, чтобы сполоснуть руки. Она мыла их долго и тщательно, словно хирург перед операцией. Адам следил за ее движениями. У нее были красивые с тонкими запястьями руки. Эти руки были нежны. Он представлял, как они ложатся ему на грудь, как треплют ему волосы на голове, но даже сейчас, когда все страшное было позади, он не терял бдительности и реагировал на все с подозрением. Ему вдруг показалось, что шум воды из крана напоминает водопад, горный прохладный водопад. Он вдруг представил горы, и там, на крутых склонах, образ молодой алтайки в разноцветной рубахе, босой, с растрепанными рыжими волосами. Она смотрит вдаль синего неба, грустит о чем-то.

– Рюмка коньяка была лишней, – ухмыльнулся он.

Горничная открыла духовку и проверила вилкой готовность утки. Утка была почти готова. Вкусный аромат невольно щекотал ноздри гостя. Один только бог знал, как он изголодался в тюрьме не только по жирным уткам. Она нагнулась спиной к бывшему узнику и чувствовала кожей, как бывший заключенный пожирает ее взглядом. Она злилась на себя, что одета в фартук горничной. Ей хотелось красивого вечернего платья, хотелось околдовать этого мужчину, покорить и пленить его сердце. Что с этим делать потом, она не знала, и от этого тоже злилась. Мужчина словно угадал ее мысли.

– Вы чем-то недовольны? – заметил он.

Она встрепенулась, пытаясь собраться с мыслями.

– Кажется, утка подгорела! У меня в последнее время ничего не получается. Злюсь на себя.

– Это ни к чему. Зла не существует, – сказал он вдруг. – Есть только непонятое добро. У Вас есть семья, мужчина?

Она поставила перед ним чашку чая. Ее руки немного дрожали.

– Я давно разочаровалась в мужчинах, потому что они не умеют любить. И находят всему оправдание!

– Но сами Вы кого-то любите или, по крайней мере, любили? – с настойчивостью спросил он, считая, что имеет право знать это, что волен задавать любые вопросы.

Анна посмотрела на него, как его губы касаются краев чашки, и представила поцелуй. От этой дерзкой мысли она пришла в такой неистовый трепет, что отвернулась.

– Пожалуй, я никого и никогда не любила, разве что Вольдемара… Да нет же, нет! Вы не правильно поняли! Он не был моим мужем, и даже любовником. Всего лишь собака, скрашивающая мои тоскливые и одинокие будни вдовы… Бедный, бедный мой мальчик! Я помню, как гуляли мы с ним каждый день, как любили мы лес… Мне нравилась в нем его искренность, его незнание греха… Это было существо, наивнее ребенка. И преданное, ужасно преданное… Но, к сожалению, он погиб от злых людей. Люди очень жестоки и опасны. Особенно мужчины, которые обделены любовью женщины. Но я не хочу в отличие от Вас спасать этот грешный мир, вносить, так сказать, маленькую толику моей любви на алтарь его спасения. С меня хватит и Вольдемара! Смотреть на его мучения, предсмертные страдания, видеть его жалобный взгляд, слышать эти стоны… Все это ужасно, ужасно! У меня уже нет сил на новые чувства, разве что притвориться, но разве это притворство будет лекарством? Нет, и тысячу раз нет! Любить мужчину для такой женщины, как я, большая, большая глупость.

Революционер хотел ответить ей, что-то возразить, но в этот момент позвонили, и горничная, поправив фартук, удалилась, чтобы открыть дверь.

Когда она вернулась, Адам сказал, что за три года тюрьмы он устал от стен и хочет прогуляться на воздухе. Он не хотел встречаться с сенатором. Мало того, нахождение в этой квартире его действительно тяготило. Воспользовавшись занятостью Анны, он осторожно вышел в коридор, не привлекая никакого внимания, и стал обуваться. Но выйти незаметно не удалось. Многообразие дверных замков озадачило его, и он быстро запутался в них, как рыба в сетях. В этот момент за своей спиной он услышал шаги.

– Вы разве не останетесь на обед? Господин Мидиев уже спрашивал о Вас, – с тревогой спросила горничная.

– Я должен навестись товарища, – ухмыльнулся он. – Забрать один должок.

– Я думала, Вы всех уже давно простили, – вздохнула женщина.

Она помогла открыть ему входную дверь, и еще раз с любопытством посмотрела на него. Адам чувствовал, что он ей нравится. Это уже нельзя было скрывать под маской актрисы. И вот так уйти, не воспользовавшись таким случаем, выглядело для него сейчас очевидной глупостью, некой поспешностью. Он понял это, глядя, как Анна почти дрожит под его проникающим взглядом, как прикусывает губы и поправляет локоны за ушами. Несомненно, она сама была в его вкусе, он явно желал с ней близости. Нужно было, как-то приободрить эту женщину, дать ей надежду. И когда они оказались на лестничной площадке, то оба с минуту молчали, пытаясь придумать повод, чтобы задержать друг друга.

– Вы даже не оценили мою утку! – вдруг сказала она, взглянув в глаза с неким укором.

Ему стало совсем неловко, что он уходит. Будто провинившийся школьник, стоял он перед ней и пытался найти оправдание за свой проступок.

– Анна, – вдруг сказал он, обернувшись. – Я вернусь, обещаю Вам…

Но не успел он договорить, как горничная прижалась к нему. Он посмотрел на свои дрожащие ладони через узкие плечи Анны, как они хотят обнять эту несчастную и никого не любившую женщину. Но когда лифт подошел, она отстранилась.

– Ты плачешь? – сказал он, заметив блеск ее глаз.

– Это от лука, – махнула рукой она и пошла к двери.

Адам хотел сказать еще что-то вслед, но в лифте был очень важный пассажир с портфелем, который поздоровался с ними слабым кивком головы.

– Вы знакомый Айрата Тахировича? – спросил он у революционера, когда лифт тронулся.

– Сантехник… – огрызнулся тот. – Знаете ли, эти итальянские оливки…