Флирт с одиночеством. Роман

Бабушка, я лечу к тебе!

– Бабушка, я лечу к тебе, – раздавался голос ребенка в телефонную трубку, и никто не знал, что этот детский радостный голос уже неминуемо мчится сквозь грозовой фронт в самое страшное пекло стихии.

Пожилая женщина вышла на крыльцо. Было раннее утро, и только дворник Матвей печально мел во дворе опавшие листья, словно косил в поле траву, и женщина вспомнила своего мужа, который с первыми лучами солнца каждое утро уходил на сенокос. А она ждала его к обеду, с любовью накрывала на стол белую скатерть, ставила кастрюлю с вареным картофелем в сливочном масле, посыпала его обязательно зеленым укропчиком, доставала из погреба кувшин с прохладным молоком и разделывала селедочку. Деревню снесли, и на том месте давно выросли многоэтажные дома разрастающегося как раковая опухоль мегаполиса. Вместо проселочных, вязких дорожек проложили проспекты, по которым куда-то спешили машины, и жизнь изменилась. Люди стали другими, и она, Антонина Павловна, наверно, тоже стала другой. Прошло пять лет, как она овдовела. Врачи говорили, что это был инсульт, но кто кроме Антонины Павловны мог лучше знать, что причина смерти ее мужа была в тоске по внукам. Она сама каким-то чудом пережила эту трагедию, и раз в год в день той ужасной авиакатастрофы под Донецком отправлялась на место крушения авиалайнера, словно собиралась в гости к дочери. Женщина покупала детские игрушки, обычно куклу Вале и робота Коле, зятю перцовку, а дочери пекла пирожки с капустой, которая та при жизни обожала, но так и не научилась печь.

На этот раз подвело здоровье, ноги совсем не слушались, и Антонина Павловна, повздыхав и поохав, решила никуда не ехать, а встретить годовщину дома в своей маленькой квартирке с котом Васькой. Конечно, в ее жизни были потом мужчины, но ей так и не удалось полюбить кого-то из них. Наверно, Антонина Павловна об этом жалела, потому когда, как не сейчас ей требовалась поддержка, но, не находя ее, женщина выходила на крыльцо, садилась на влажную от росы лавочку и долго, долго смотрела на пустую детскую площадку.

В это утро к ее ногам спустился белый голубь. Птица стала клевать разбросанную у лавочки шелуху от семечек, и, казалось, вовсе не замечала женщину, словно это был не живой человек, а памятник, и Антонина Павловна даже согласилась с такой мыслью.

«Я живой памятник, и с моим уходом останется лишь забвение, и некому будет помнить о Валечке и Колечке. Может, на том свете мне разрешат повидать моих внуков, ведь священник сказал, что они попадут в рай, и эта трагедия – всего лишь напоминание, что все мы временно пребываем на этой земле, на этом воздушном шаре, который рано или поздно все равно лопнет, не выдержав накопившуюся боль человеческих страданий. Господи, а куда попаду я?»

У голубя были ярко-оранжевые глаза, и Антонина Павловна вспомнила, как учила рисовать Валюшку красками, и внучка все время забывала споласкивать кисточки, от чего цвета перемешивались: апельсины получались красно-синими, а крокодилы зелено-фиолетовыми с черными и голубыми разводами.

– Пять лет прошло как один день! – подумала женщина вслух, и, словно соглашаясь с ней, голубь начал ворковать. Дворник Матвей подбирался к подъезду, и птица, напуганная шумом метлы, взлетела в нахмуренное небо и растворилась в скрученных его облаках, а Антонина Павловна подумала, что белый голубь – это к хорошему и, наверно, вскоре она услышит какую-нибудь радостную весть.

– Тоня, слыхала, что пенсии с 1 декабря повышают на пять процентов, а инвалидам труда аж на десять! – сказал вдруг дворник Матвей. Он прекратил мести и присел перекурить на ту же лавочку, где сидела Антонина Павловна.

– А что толку, если цены в магазинах растут как на дрожжах, издевательство какое-то! – поддержала разговор женщина и уже собиралась уходить домой, как вдруг увидела на детской площадке девочку. Она была одна и играла в песочнице.

– Гляди, совсем родители с ума сошли! Оставлять одного ребенка, да и в наше-то время. Когда кругом органами торгуют и людей воруют, – возмутилась женщина.

– Да! – согласился дворник, – помню раньше коляски с детьми во дворе стояли и никого. Идешь мимо, ребенок заплакал, покачаешь и дальше идешь. А сейчас, эх!

И мужчина махнул рукой.

– Я, Тоня, уже весь двор перемёл, хочешь, пойдем ко мне чаю попьем! Я тебя тут в такую рань каждый раз вижу и уж привык к тебе, а сегодня почему-то решил угостить тебя чаем.

Антонина Павловна перевела свой тревожный взгляд с детской площадки на Матвея и присмотрелась к дворнику. На вид ему было около 70 лет, но старик был жилистый и крепкий, словно сделан был из стали, и, если бы не старость, которая оставляла свои следы на его лице в виде глубоких морщин и вздутых синих вен на руках, Антонина Павловна бы подумала, что ей делают предложение. Она даже улыбнулась, и Матвей тоже улыбнулся, показав свои желтые редкие зубы.

– Говорят, сегодня будет снег… – продолжил дворник, – Тонь, ты лыжами-то запаслась?

– Да лыжами запаслась, только палки нужны.

– Да пару палок могу подбросить, – и старик засмеялся.

– А, старый и тебя туда же! Иди мети лучше! – и Антонина Павловна встала и, опираясь на трость, медленно пошла в сторону детской площадки, где играла девочка. Девочка была в вязаной шапочке и в куртке с изображением Микки Мауса.

– Здравствуй, Красная Шапочка, ты чего одна тут играешь? – спросила Антонина Павловна, тяжело дыша. Несколько шагов дались ей нелегко. Девочка повернула голову и деловито сказала:

– Мама уехала с дядей на машине, и сказала, что на меня папа в окно смотрит, а она сама скоро вернется. Я в этом доме живу!

«Такая красивая девочка, словно куколка с картинки», – с умилением подумала Антонина Павловна.

– Ты девочка только никуда не улетай, я уж присмотрю за тобой, пока мама не вернется.

– Бабушка, а разве дети могут летать? – засмеялась девочка и продолжила лепить куличики из песка.

У Антонины Павловны задрожал голос, и она еле сдержала слезы. «Может быть, Валюша прилетела ко мне в виде того голубя? А я, дура старая, даже семечек не дала».

Вертолет стал кружить над районом и спускаться. На его брюхе видна была надпись «ЦЕНТРОСПАС». Пугающий рокот заставлял вибрировать стекла окон, и женщина перекрестилась, когда вертолет скрылся за крышей дома, утягивая за собой воздушные потоки с листьями. Подбежавший дворник Матвей сквозь шум прокричал:

– Тоня, что-то случилось! Авария какая-то. Видишь, спасатели летят! Я пойду в ЖЭК позвоню Петровне, может, она знает…

Кошмар

– Наймонд! Ты никогда не убежишь от меня! – закричал где-то за спиной пронзительный женский голос, похожий на раскаты грома и завывание ветра.

Наймонд карабкался вверх по скользким, острым камням, но ноги и руки предательски не слушались. Он спотыкался, скользил, силы покидали его, и он чуть ли не плакал, точно маленький испуганный мальчик. Тем временем, дождь усиливался. Кровавое небо низко нависало над беглецом, и красные липкие капли спадали сверху какими-то нитями, мочили беглеца и камни, по которым он карабкался вверх. Ему было невыносимо от обилия этой крови, но больше всего было невыносимо от жгучего голоса беспощадной к нему женщины.

– Оставь меня в покое! Оставь! – закричал Наймонд и, не удержавшись, кубарем полетел вниз, больно ушибаясь о выступы горы, весь перепачканный кровью, своей и чужой.

Там внизу он лежал какое-то время, пытаясь подняться, но только приподнял голову, находясь в какой-то ущербной, жалкой позе упавшего, на коленях, с упирающимися о мокрую землю руками. Перед ним стояла женщина без лица, та самая, что преследовала его. Он захныкал, заревел, кусая кулак до боли и понимая, что расплата неизбежна.

– Уйди, уйди… – вопил он, но странная женщина не уходила, и он чувствовал ее присутствие даже тогда, когда закрывал глаза.

«Почему у нее нет лица? Почему? – спрашивал себя Наймонд, но не находил ответа.

Словно пьяный художник закрасил все бесцветной краской, затер глаза, рот, но упавший мужчина все равно узнал в ней свою первую жену Риту.

– Наймонд, отдай мое сердце! – потребовал голос, и мужчина увидел, как половые губы женщины шевелятся и раскрываются, подобно рту.

– Уйди, уйди… – все еще настаивал он, всхлипывая.

Из-под ее правой груди вдруг потекла кровь. Она стекала по всему телу, и когда женщина стояла на месте, вокруг образовывалась красная вязкая лужа, медленно разрастающаяся и подкрадывающаяся к Наймонду. Тогда он в каком-то диком животном страхе попятился на четвереньках и закрыл себя руками, словно защищался от удара.

– Тебя не существует, это кошмар! – закричал он, пытаясь проснуться.

Женщина без лица зловеще засмеялась. Этот смех проникал в душу подобно раскаленному лезвию маньяка, кромсающего без преград и пощады.

– Прекрати! Я не могу больше слушать твой смех! Умоляю, Рита!

В тишине ночи раздался истошный крик мужчины. Крик, от которого холодеет душа и леденеют конечности. Крик, от которого хочется заткнуть уши.

– О Господи! Это хозяин! – вздрогнул швейцар и от неожиданности разбил китайскую вазу.

Он печально посмотрел на осколки бесценного творения мастера Ли и, словно очнувшись от оцепенения, бросился вверх по лестнице. По дороге швейцар споткнулся о ступеньки, ушиб лоб, но не прекратил движение. Крик становился все громче и от того ужаснее, но когда швейцар остановился у двери хозяина, все резко смолкло. В этой контрастной тишине слуга отчетливо слышал свое учащенное от спешки дыхание. Затем немного успокоившись, он прилизал прическу, поправил на шее бабочку и тихо постучал. Дверь была не заперта и от удара его костяшек сама со скрипом отворилась, но слуга еще успел подумать, что непременно надо смазать эти чертовы петли, от скрипа которых у него у самого скоро сдадут нервы.

– Месье, опять кошмары? – спросил деликатно Альберт, стараясь не показывать беспокойства, глядя на бледного хозяина.

Тот неподвижно лежал в скомканных простынях. Его потухший, редко моргающий, влажный от слез взгляд уставился в потолок.

– Могу ли я быть чем-нибудь полезен, месье? – спросил опять швейцар.

В этой тишине он даже подумал, что разговаривает с трупом, но хозяин повернул к нему голову.

– Она опять приходила ко мне, она не успокоится, пока не причинит мне боль. Разве я не искупил свой грех, Альберт? Разве я не помогаю людям?

– Месье Наймонд, Вы очень добрый человек, и то, что она Вас так мучает по ночам, это несправедливо.

– Спасибо, Альберт, только ты меня понимаешь, – вздохнул хозяин и накрыл свое лицо простыней.

Швейцар посмотрел на тарелку с нетронутыми таблетками и с сожалением покачал головой.

– Месье, Вы опять забыли выпить лекарство! И мне очень жаль, месье… – здесь Альберт запнулся, он больше всего боялся запнуться именно в этом месте, собрался с силами и сухо добавил фразу, которую целую ночь репетировал перед зеркалом.

– Мужайтесь, хозяин! C Вашим сыном произошло несчастье…

Немного спустя.

В церкви было всего лишь двое. Наймонд подошел к иконе с изображением Пресвятой Богородицы и зажег свечку от другой. Какое-то время он задумчиво смотрел на слабый и дрожащий в его руке огонь, способный погибнуть от сквозняка и дыхания. Позади него стоял его верный чернокожий слуга Альберт.

– Господи, прости меня! Умоляю, прости меня! – перекрестился Наймонд и воткнул свечу в песок кандилы.

Затем он сделал шаг назад и, обернувшись к Альберту, с грустью спросил:

– Вы нашли претендента?

– Да, месье, вполне достойный молодой человек, – кивнул слуга и заботливо накинул на плечи хозяина пальто, – уверяю Вас, он не промахнется!

Кукла

– А как ты думаешь, я буду еще счастлива?

– Да, и сладкими ночами будешь прижиматься к любимому,

и с замиранием сердца слышать,

как где-то рядом посапывает ваш малыш.

Слово Сказочника.

Ночной экспресс уносил ее прочь. В окнах мелькали огни безымянных станций, а когда проходил встречный поезд, внезапно нарушая тишину своим ужасным свистом и скрежетом, ее нежное сердце вздрагивало. Еще целая ночь впереди, а наутро Олеся будет дома, там ждет ее Сашка и мать. Она представила сцену, как обнимает дочь и дарит куклу. Иногда поезд замедлял ход, особенно возле крупных станций, и девушка видела одиночные силуэты людей, терпеливо ожидающих своего часа. При набирании скорости поезд вздрагивал и, словно уставший бурлак, глубоко вздыхая, тянул лямку тяжелых вагонов дальше. Все напрягалось, боясь разорваться, но ничего не происходило, разве что позвякивал граненый стакан в железном подстаканнике. В купе никого не было, да и кому надо ехать через всю страну в разгар эпидемии…

В дверь тихо постучали. Олеся встала с кровати, отложила истерзанный кроссворд и, закутавшись в халат, отворила защелку. На пороге стоял небритый проводник, кажется, поддатый, с заспанными красными глазами…

– Извините, сударыня, – с какой-то долей иронии промолвил он. – В тесноте да не в обиде.

В купе зашла женщина, чуть старше ее, немного полная и круглолицая. Она присела на край свободной кровати и, не раздеваясь, словно стесняясь, затихла.

– На улице дождь? – спросила Олеся, глядя на мокрый нелепо красный плащ новой попутчицы. Та улыбнулась в ответ, и было что-то в этой улыбке печальное.

– Да, вы знаете, когда идет дождь – это значит, что где-то умерла любовь. На этот раз только моросит. Значит, неважная была любовь, – снова ухмыльнулась незнакомка. – Меня зовут Рита.

«Странная женщина», – подумала Олеся и, закрыв глаза, попыталась уснуть, но ощущение, что она не одна, мешало ей. И, хотя попутчица погасила свет, в воздухе повисла какая-то недосказанность.

– Да, неважная была любовь. Вы спите? Просто мне нужно высказаться. Это так. Минутная слабость. Просто проводник хороший попался. Не обращайте внимания, я через три часа схожу.

Олеся присмотрелась. Сквозь темноту она увидела женщину, по-прежнему сидящую в плаще и так же загадочно улыбающуюся.

– Мы с мужем прожили вместе пять лет. Он был старше меня на пятнадцать и безумно хотел детей. На втором году жизни в браке я забеременела, он был счастлив, я его обожала! Мы так ждали ребенка. Тест на беременность когда положительный был, плакали от счастья. Ничего больше и ненужно было. Обследовали меня в лучшей клинике, все мои капризы исполняли, на руках носили, пылинки сдували. Муж у меня видный бизнесмен, за ним, как за каменной стеной. А потом…

– У Вас что-то случилось? – не выдержала Олеся. – Понимаете, что бог не делает, все – к лучшему!

Рита засмеялась, потом внезапно замерла, как будто задумалась над словами Олеси.

– Да… Банальная ошибка врачей. Мертвый малыш. Я его даже не видела. Если только во сне, и уже почему-то взрослого. Все это как-то смешно! Не могу поверить, что это все со мною было. Муж меня не понимал: представляете, сороковой день, а он уезжает с друзьями в Лондон. Сидел целые сутки мрачный, трубку курил, я не выдержала и сказала ему «уходи прочь», а он взял и ушел, а потом вернулся, просил прощения, говорил, что любит.

Олесе захотелось обнять Риту, она пыталась подобрать нужные слова, но ничего в голову не приходило.

– Мне искренне жаль Вас, Рита, но Вы молодая, и у Вас еще вся жизнь впереди. Видимо, суждено Вам что-то понять. Испытания так просто не даются.

– Понять? – Рита снова улыбнулась. – Да я все поняла, когда раздвигаешь ноги по десять раз в день. Да только дура я была, в провинции денег не заработаешь!

Наступила опять тишина, только слышался монотонный стук колес. Олеся потянулась к стакану: что-то запершило в горле. Кипяток уже остыл…

– Да что вы воду-то пьете? – удивилась Рита. – Хотите, я Вас угощу настоящим армянским коньяком? Вы знаете, что Арарат вовсе даже не в Армении? Да это и не важно.

Попутчица достала бутылку коньяка, поставила ее на стол и тяжело вздохнула:

– В последующие три года мне так и не удалось забеременеть вновь. Врачи говорят, что никаких патологий нет – рожать да рожать! Однажды он ушел по делам, а мобильный оставил в коридоре. Пришла СМС. Я открыла, вот дословный текст, он врезался в моей памяти навсегда: «Милый, ты скоро станешь папой, бросай свою ЭТУ и переезжай ко мне. Твоя Анютка». Сердце остановилось, мне хотелось умереть. У них родился сын, а я одна. Он говорит, что по-прежнему любит меня, а с ней только ради ребенка. Я не могу его видеть, но все еще люблю. Я не знаю, как жить дальше, как восстановить разрушенную гармонию, пытаюсь видеть позитив в мгновениях. Вокруг меня много мужчин, их тоже притягивает моя печаль. Но все они пролетают мимо, словно безликое существо – человек без лица. Зачем я рассказываю Вам об этом? Возможно, чтобы понять, что мы не одиноки в этом мире.

Какая-то неведомая сила понесла Олесю по склонам зеленых холмов, мимо снежных шапок над россыпью кристально чистых озер. Высоко-высоко в горах она видела, как берет начало родник, и его звонкое дыхание, перекликаясь с криками орлов, заглушало тревоги и страхи. Олеся так и не заметила, как прониклась к этой женщине. С каждым словом она открывала для себя что-то новое, и уже полнота Риты казалась ей очень женственной и привлекательной, а красный плащ как никогда подходил к цвету губной помады ее новой знакомой.

Уже потом Олеся все сваливала на необъяснимый синдром попутчика, но это было потом. А когда подействовал алкоголь, она рассказала, как ждет уже полгода своего мужа, который сидит по нелепой случайности в тюрьме, что осталось еще каких-то полгода. И как решилась навестить мужа в их четвертую годовщину свадьбы, но из-за внезапного карантина посещение заключенных отложили на неопределенное время. И как тяжело ей одной, когда кругом подруги только и говорят о своих любовниках. И что везет куклу в подарок своей дочери Сашке. Что как-то на днях к ней приставал генеральный директор и предлагал какой-то смешной порошок, выводящий из депрессии.

Олеся даже показывала подарок Рите и уверяла, что кукла не китайская, а наша, российская, но Рита почему-то не верила и утверждала, что наши такое не делают, и приводила какие-то неубедительные доказательства. А последний тост был почему-то за добрых людей, упоминался проводник и какой-то священник, но Олеся уже тогда ничего не понимала. Потом она припомнила, что священник был вовсе даже не священник, а какой-то знакомый Риты, облачающийся в монашескую рясу и по ночам пугающий прохожих, осеняя последних крестным знамением и прося денег на восстановление храма «Утоли мои печали».

Олесю разбудил стук. Она протерла глаза. Немного болела голова. В коридоре ходил проводник и стучал в купе, объявляя, что скоро санитарная зона и поезд подъезжает к Москве. В купе никого не было, и Олесе на секунду показалось, что Рита ей приснилась, и что не было никакой попутчицы. На столе по-прежнему позвякивал стакан, но что-то было не так.

И только когда она стала расплачиваться с таксистом-частником у подъезда своего дома, она обнаружила, что денег в кошельке нет.

– О, черт! – выругалась женщина. – Вы меня подождите, меня обокрали, я сейчас Вам принесу.

Олесе было так неудобно, и таксист, увидев ее растерянность и униженность, выругался тоже, но более грубо и даже нецензурно.

– Ладно, девушка, знаю я такое «кидалово»!

Его рука грубо схватила Олесю за волосы, и ее лицо уткнулось в его колени. В этой тупой тесноте девушка с ужасом услышала, как расстегивается ширинка на его брюках.

– Я так не могу! – успела выкрикнуть она.

Машина отъехала, оставляя за собой клуб выхлопных газов. Олеся стояла у родного подъезда в каком-то оцепенении. Кажется, при падении она сильно ушибла колено. Все еще спали, лишь в некоторых окнах зажегся свет, а ведь кому-то сейчас на работу.

Она на цыпочках подошла к детской кровати. В голове по-прежнему эхом стучали колеса, поезд продолжал движение, также мелькали огни безымянных станций, на столе по-прежнему позвякивал стакан. Олеся положила рядом куклу и тихо заплакала. И словно ей в такт за окном заморосил дождик.

Сказочник и мальчик

– Мама, проснись…

Лаура очнулась оттого, что кто-то тихонько тронул ее за руку. Она не могла говорить и лишь с трудом попыталась сжать пальцы. Сознание пробуждалось с усилиями, словно сквозь густой тягучий туман.

– Мама…, пожалуйста, проснись. Мне так плохо…

Детский голос доносился каким-то эхом, через пелену бинтов и ноющей боли.

«Что это за мальчик? Почему он назвал меня мамой?»

Потом наступила тишина. Лаура внимательно вслушивалась еще долгое время, но кроме скрипа работающего кондиционера так и ничего не услышала.

«Наверно, показалось, – подумала она и снова провалилась в сон.

После ужасной аварии, конечно, у Лауры могли возникнуть галлюцинации и частичные провалы в памяти. Она находилась в отделении реанимации уже больше недели и почти все время без движения, общаясь с медицинским персоналом только с помощью условных знаков.

Спустя несколько дней, когда женщине стало лучше, она решила спросить у старшей медсестры:

– Ну, мальчик! совсем маленький, кажется не больше пяти лет. Может, все-таки из соседней палаты пришел?

Медсестра сконфузилась, залила физраствор в капельницу и попыталась успокоить больную.

– Да, это наверно, Ванечка! Ох уж этот сорванец, не сидит на месте! Вы уж его простите, он у нас тут без присмотра должного, скоро его отправят уже.

– А что с ним случилось? У него такой жалобный голос…

– Я не должна Вас напрасно волновать. Тем более, это врачебная тайна. Меня могут наказать.

– Расскажите, умоляю. Я никому не скажу, обещаю.

– Хорошо, деточка, – вздохнула тяжело медсестра. – Этого мальчика привезли к нам в очень тяжелом состоянии, кажется, из Южной Осетии, направили к нам, пока не определятся, что с ним делать. Он сильно пострадал. В трансформаторную будку залез, и там его, бедолагу, током и шарахнуло!

– О, Боже! Зачем же так?

– Говорят, за котенком полез… Тот в проводах запутался и жалобно мяукал. Ну Вы же знаете этих мальчишек, возомнят себя героями… Вот и результат… Семьдесят процентов ожогов! Еле спасли, а лучше бы, прости меня Господи, – и набожная женщина перекрестилась, – и не спасали… Каково ему таким уродцем дальше жить! Сейчас он маленький ничего не понимает, а как взрослеть начнет, вот тогда намучается… – Медсестра перевела дух и надрывным голосом продолжила. Видно было, что она воспринимает все близко к сердцу. – Представляете, полностью выгоревшее лицо, ни носика, ни ротика, ни ушей, ни волос. Боже, да за что его так! Один единственный пальчик на руке, да и тот наполовину. Я даже рада прости Господи, что ты его, деточка, не видела, а только слышала. Я обязательно прослежу, чтобы он больше не тревожил тебя понапрасну.

– Нет, что Вы! Пусть заходит, мне и так скучно.

– Только доктору не говори, а то и мне попадет.

– Хорошо. Молчок! А как же его родители?

– Никто его не навещает, говорят, по выздоровлению в детский дом определять будут.

– Отказались что ли?

– Я этого Вам не говорила, но, может, и правильно сделали. А с другой стороны мне трудно понять, они же его любили, это даже не новорожденный. Вот если, дорогуша, будешь рожать детишек, желаю тебе, чтобы у тебя девочка была. Эти мальчики такая шантрапа.

Лаура хотела что-то возразить, но медсестра сделала успокаивающий укол и ушла.

– Деточка, засыпай… Мне еще обход делать. И мой тебе совет, не говори доктору, что тебе лучше становится, тут все-таки реанимация, спокойно и тихо, как в раю.

«Боже, когда приедет муж? Медсестра сказала, что он приходил пару раз, когда я спала, молча садился на кровать и плакал. Наверно, врет медсестра, им так в инструкции написано: не говорить правду. Ведь у меня такой замечательный муж! Может, он погиб в аварии? Да, что я такое говорю! Нет, в тот день я ехала не с ним».

На следующее утро Лаура опять почувствовала, как кто-то тронул ее нежно за ладонь.

– Мама…

Она попыталась улыбнуться, но дверь в коридор вдруг приоткрылась и раздались недовольные крики медсестры.

– А, ну брысь отсюда, малявка! Я же тебе вчера запретила шататься тут. Иди к себе. Скоро мультфильмы будут показывать по первой программе. Иди, иди…

Лаура не могла видеть, ее лицо было перевязано бинтами. Она только слышала, как захныкал ребенок, и сердце ее жалобно защемило, особенно когда хлопнула дверь.

– Ну как поживает, наша красавица? – подошла медсестра.

Лаура сжала кулак.

– Вот и славненько. Доктор сказал, что на последнем рентгене видно, что кости срастаются правильно.

Дни тянулись медленно. Лауре хотелось, чтобы пришел муж, может мама, но в реанимацию никого не пускали.

«Боже, когда закончатся эти уколы, капельницы, все эти унизительные процедуры? Как неудобно, когда кто-то чужой, посторонний заботится о тебе…».

Через несколько дней она увидела солнце, которое пробилось сквозь давно немытые стекла больницы. Наконец, ей сняли с глаз повязки, и больная с удивлением для себя разглядывала палату, в которой она находилась все эти бесконечные недели. Смотреть было тяжело и даже болезненно, и она быстро устала, предпочитая легкую дремоту, в которой она могла немного помечтать. Мечтала она почему-то об Адаме, бывшем муже. Слово «бывший» еще не приелось ей, и чувства к нему совсем не остыли. Напротив, она думала поговорить с ним, встретиться где-нибудь в Москве, в центре, пройтись за руку, как в старые долгие времена и поцеловаться.

«Боже, как я соскучилась по его поцелуям, – думала с тоской в сердце она. – Да, я непременно скажу ему, что после всего этого хочу от него ребенка, пусть родится мальчик, он всегда мечтал о сыне… Все обиды пройдут. Мы простим друг друга… Ну а он, как же он…?» – она вдруг закусила губу, вспомнив, что у нее есть любовник, которому она обещала тоже самое…

– Мама, не прогоняй меня. – Детский голос раздался над самым ухом. Женщина открыла глаза и увидела смутные очертания ребенка.

– Мама, как ты? – шмыгнул ребенок носом и осторожно сел на кровать.

– Спасибо, – улыбнулась она, немного удивившись. – Как тебя зовут, малыш?

– Я так и знал, что ты меня не узнаешь, мама. Это же я, Ваня! Мама, я так скучал… – мальчик склонил голову ей на живот.

Лаура, преодолевая боль, попыталась погладить его по голове, но руки ее еще не слушались.

– Мама, как хорошо, когда ты рядом. Дяденька доктор говорит, что ты уехала на Северный полюс.

– Зачем?

– На пингвинов смотреть…

– На пингвинов? – удивилась она опять. – Зачем на них смотреть? Меня они никогда не интересовали.

– Не знаю. Меня все обманывают. Не оставляй меня больше никогда! Тем более, я сейчас сам похож на пингвина.

– Ну что ты такое говоришь!

– Нет, нет, это нестрашно, мама! Ведь у маленьких детей все быстро заживает, и у меня вырастут новые пальчики…

Лаура сглотнула слюну, на душе было ужасно тяжело. «Боже, он верит, что у него вырастут новые пальчики!». Ребенок почувствовал это.

– Мама, ты не переживай! – и малыш перевел дыхание и приблизившись к самому уху женщины, прошептал:

– Я везучий, потому что у меня с рождения были густые волосы. У кого густые волосы, тот будет счастливым… Помнишь, мама, ты сама так говорила? А сейчас их нет! Потрогай, – и он взял ее невесомую руку и приложил к своей голове.

Лаура вдруг почувствовала его горячую кожу с углублениями от ожогов, и ей стало дурно.

– Ваня, я не твоя мама, – вдруг решилась она. – У меня есть дочь, муж, но сына не было никогда…

Лауре было не по себе. Она не хотела это говорить, но все это вырвалось, и так в ее жизни было много лжи. «А может, и правда у меня был сын. Может, и правда он мой сын», – промелькнули сомнения.

– Он сказал, что ты моя мама, и тебе сейчас плохо. И я пришел к тебе.

«Что за дурацкая шутка! Какая ужасная шутка!» – возмутилась в душе Лаура.

– А еще он сказал, что мама меня очень любит. Ведь это так, мама? Что с тобой, мама? Прости, что расстроил тебя…

Он вдруг отпрянул от нее и побежал в сторону коридора. У Лауры по щекам потекли слезы.

Глубокая ночь. Ветки деревьев отбрасывают подвижные тени. За окном идет дождь, как бывает поздней осенью. Воды на улице так много, что кажется, она течет по подоконнику, скатывается вниз и затапливает пол в палате. Но Ваня не может дотронуться до нее, зачерпнуть своей обожженной ладошкой хотя бы немножко живительных капель. Он лежит неподвижно в специальной кроватке, поддерживающей невесомость, и словно парит над водой. Хочется пить и то, что осталось от губ, молит: «пи-и-и-ть». Пот выступает на его лбу. В больничных коридорах кто-то шуршит тапочками, видимо в туалет. Пахнет микстурами и лекарствами, а еще иногда сквозь стены палаты стонет какой-то больной. Ему, наверно, еще тяжелее, чем Ване. Ваня не стонет. Он вообще никому не показывает, как ему тяжело. Чтобы не думать о боли, он смотрит на свой единственный пальчик и водит им по воздуху, как будто пишет письмо. «Мама, я тебя люблю, мама…», – выводит он вот уже несколько раз. В этот момент раздается шепот. Прямо над головой. И этот шепот пугает его, ибо никого в палате нет, никого… этой одинокой жестокой ночью.

– Привет, малыш… какая холодная ночь, не правда ли? – прошептал кто-то.

Мальчик накрылся одеялом, ему стало страшно. Но голос, прозвучавший в темноте, был искренне добр и мягок. Чьи-то длинные руки осторожно коснулись одеяла и потянули на себя.

– Не бойся, дай посмотреть на тебя, малыш.

Последнее «ш-ш-ш» эхом растянулась по больничной палате, точно ветер в лесу зашуршал опавшими листьями. В последнее время к Ване никто не заходил… никто, кроме пожилой медсестры, которая то и дело причитала и плакала, когда делала перевязки, и он, Ваня, боялся спросить причину ее слез, боялся, пожалуй, сильнее, чем узнать ответ на вопрос, почему в его палате нет зеркала или где его мама.

– Не надо… – испугался мальчик, – ты пугаешь меня, лучше уйди туда, откуда пришел. Я весь горю, горю…

Ваня почувствовал, как острая дрожь мелкой дробью бежит по его изуродованной коже, огибая участки, где этой кожи вовсе нет. Он прижал к себе тряпичную куклу, оставленную кем-то из предыдущих пациентов. «Ведь нельзя же ничего забывать в таких местах. Ведь плохая примета, плохая…». Мальчик часто прижимал близко к сердцу это создание, и одиночество капельку отступало. Но ночной призрак не отступал.

– Ну, вот ты боишься, малыш, – печально вздохнул призрак. – Ай-ай-ай. Мальчики должны быть смелыми. И слышишь, никогда ничего и никого не бойся, кроме того, чьи грустные сказки сбываются…

Этот загадочный шепот начинал успокаивать ребенка, и невольно культяпки разжались, и простыня сама сползла вниз. От неожиданности мальчик закрыл глаза, боясь увидеть что-то ужасное, но перед тем как зажмуриться, он все же уловил светлый образ призрака, и не было в этом образе чего-то пугающего, а, наоборот, над Ваней склонилось доброе лицо, вытянутое как у лошади. Это был бородатый мужчина средних лет, с длинными волосами, в сияющих тусклым серебром просторных одеждах. Мальчик прищурился, словно привыкая к сиянию, но потом осмелел и полностью открыл глаза. Загадочный свет исходил от лика призрака, словно это существо откололось от луны и спустилось к нему в палату. Призрак улыбался своей бесконечно доброй улыбкой, и мальчик отметил, что он совсем не боится.