От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности

Проблема смешанных браков предстала с ещё большей остротой, когда мой брат Вернер, ставший позднее депутатом Рейхстага от компартии, женился в конце войны на своей подруге Эмми Вихельт, девушке из рядов Социалистической рабочей молодёжи. Мать отнеслась к этому равнодушно, отчасти даже благожелательно, и часто приезжала к ним в гости, пока новая семья жила в Берлине, в задней пристройке одного дома в Ганзейском квартале, населённом преимущественно еврейской буржуазией. Отец, чья идеология, вообще говоря, должна была подталкивать его к одобрению смешанных браков, после короткого формального визита семьи напрочь отказался видеть сына и его жену. Я же оставался со своей невесткой, которая пребывала активной коммунисткой вплоть до самого прихода Гитлера к власти, во вполне добрых отношениях.

Как же мне описать своё изумление, когда много позже, в 1960-е годы, она мне сказала: «Почему только Вернер не увлёк меня в иудаизм!» Я ответил: «Но ведь вы же оба были коммунистами! Он сам покинул еврейскую среду, точно так же как ты покинула Церковь». «Ну и что! – ответила она с наивностью, которой мне было не понять, но которая всю жизнь была ей защитой. – Лучше бы он так сделал». За год до своей смерти она обратилась в иудаизм – желала хотя бы похороненной быть среди евреев.

Когда в начале нынешнего столетия в Германии вошёл в моду граммофон, отцу удалось получить крупный заказ на печать этикеток для пластинок. Он купил несколько необходимых для этого типографских прессов и, как сам с гордостью рассказывал домашним, рассылал не только больше половины этикеток для граммофонных пластинок, производимых в Германии, но и получал много заказов из-за рубежа. Мой старший брат упоминал заказы из Парижа, Варшавы и Лондона, где у нас были налажены прочные связи с тремя крупными фирмами, поскольку мы действовали быстрее наших лондонских конкурентов. Нужные каталоги у нас были, и заказы по выбранным номерам приходили по телеграфу к полудню четверга. В субботу посылки доставлялись на почту, и уже утром во вторник уходили лондонским клиентам. (Так в те времена работала почта!) Разработанная отцом схема действовала бесперебойно, и это серьёзно повышало благосостояние нашей семьи. С началом войны все эти выгодные связи порушились, но отец отнюдь не растерялся. У него возникла новая идея. Уже не один год он активно участвовал в работе больничной кассы типографской отрасли (кассы, учреждённой предпринимателями и работниками) и был хорошо знаком с проблематикой управления, бухгалтерского учёта и взаимоотношений с профессионалами в данной области. Поэтому он основал издательство по выпуску бланков, необходимых для многочисленных административных отправлений, и подобрал специалиста на пост директора. Они разослали свои материалы и образцы во все больничные кассы, которые тогда имели самые прочные связи. Это новое предприятие имело большой успех. Хорошо помню, как по сертификату этого так называемого «Издательства Бланк» я приобретал научную литературу со скидкой 40 процентов, всегда предоставляемой в книжной лавке, так что моя математическая библиотечка стала неограниченно разрастаться. Эта отцовская инициатива позволила ему продержаться в военные годы, когда клиентура уменьшалась и заказы таяли. Оба моих старших брата, Райнхольд и Эрих, которых в течение многих лет прочили в преемники отцовского дела, как раз в 1914 году, когда отец особо надеялся на их помощь, были призваны в армию. Таким образом, основная тяжесть дела по-прежнему лежала на нём, что при его дряхлеющем сердце сказывалось вдвое сильнее. Братья Райнхольд и Эрих многие годы провели в типографиях Парижа и Лондона, тесно сотрудничавших с нашей типографией, куда были посланы для приобщения к профессии и иностранным языкам, поэтому я в годы самого бурного личного развития, с 1909 по 1920, общался с ними очень мало, а с Райнхольдом – практически никогда. Правда, моей первой поездке в Париж на пасхальные гимназические каникулы в апреле 1914 года поспособствовал Эрих, который жил тогда в Париже. Но по-настоящему близкие отношения связывали меня с братом Вернером, который был двумя годами старше меня и обладал весьма беспокойным характером, что уже в раннем возрасте вылилось в его конфликт с семьёй. Это и побудило родителей, кажется, в 1908 году послать его на 2–3 года в школу Самсон в Вольфенбюттеле. Эта школа представляла собой еврейский интернат, совмещённый с реальным училищем, и была основана сто лет назад, во времена, когда Вестфалия была королевством. Многие еврейские коммерсанты в западных частях Германии, скототорговцы и торговцы мясом посылали туда своих детей, и мой брат наблюдал там настоящий разгул религиозного ханжества и фальшивого патриотизма, внушавшие ему глубокое отвращение. Школа эта носила ярко выраженный национально-немецкий характер, хотя кое-какие из основных еврейских ритуалов, как еврейская (укороченная) ежедневная молитва или кошерная кухня, всё же сохранялись. На каникулах я выслушивал от брата, уже тогда начавшего испытывать на мне свою риторику, разные цинические реляции и сердечные излияния. Он, наконец, добился, чтобы его вернули в Берлин, и поступил в другую школу (не ту, где учился я), но спустя два года разразился новый скандал. Я в то время довольно быстро тянулся вверх, он же оставался коротышкой, однако в чертах его лица явно отражался не по возрасту высокий интеллект, и в этом сказывалась сама его сущность. Нас, подростков, ожидали тогда схожие, пусть и подтолкнувшие нас в абсолютно разные стороны потрясения и конфликты, которые, при всей их противоположности, всё больше нас сближали.

Берлин в те предвоенные годы оставался, в сущности, очень мирным городом. В ранние мои школьные годы мы добирались в гости к родителям матери в Шарлоттенбург на конке от Купферграбена через Тиргартен, который был тогда настоящим парком, очень большим. Город поначалу был асфальтирован только наполовину, и во многих его кварталах, особенно в восточных и северных частях, раздавался грохот омнибусов на конной тяге по булыжной мостовой. Первые автобусы стали великой сенсацией, и даже забраться в нём на второй ярус было заветным наслаждением. Вся эта городская ситуация стала для меня особенно наглядной, когда (примерно в 1909 году) в моду вошли роликовые коньки, и я на роликах в летние месяцы начал исследовать берлинские улицы. Ни один полицейский не останавливал двенадцати- или тринадцатилетних мальчишек, которые на самых оживлённых улицах (а таковых было совсем немного) протискивались в неразберихе повозок, автомобилей и трамваев, и лишь на считаных особо нагруженных перекрёстках, как, скажем, на пересечении Фридрихштрассе с Лейпцигер Штрассе или с Унтер-ден-Линден, транспортная полиция делала слабые попытки регулировать движение. Вот таким-то образом я тогда вдоль и поперёк изъездил весь Берлин, точнее, его асфальтированную часть, отправляясь в путь, как правило, поздним вечером. Тогда же, в сентябре 1910 года, я, поддавшись порыву упрямства, о котором потом горько пожалел, продал все свои детские книжки букинисту на Валльштрассе, так как решил собрать «настоящую» библиотеку. Я тогда горячо интересовался историей, мои математические склонности ещё не дали о себе знать в полную силу. Их развитием я обязан влиянию моего многолетнего учителя математики Франца Голдшайдера, брата знаменитого медика из Берлинского университета. Это был единственный преподаватель в нашей школе, что-то значивший для меня и оказавший на меня немалое влияние. До сих пор вспоминаю его первые уроки, его острую отточенную речь, полную скептической иронии. Всё это совершенно меня пленило. Математических книг в библиотеке моих родителей, разумеется, не было, зато на почётном месте стояло девятнадцатитомное собрание «Всемирной истории» Шлоссера, один из главных трудов либерального историописания, довольно популярного в Германии. Я прочёл эти тома буквально запоем, чего нельзя сказать о стоявших выше в два ряда классиках издания Библиографического института И. Мейера. Слишком уж их было много, и это внушало подростку известную опаску. Вместо этого я стал покупать по большей части исторические сочинения и переводы античных историков из двух серий, которые по праву пользовались большим успехом у широкой публики: из библиотечки “Reclam”, каждый выпуск которой стоил двадцать пфеннигов, и из коллекции Гёшена, где за восемьдесят пфеннигов можно было купить учебник в матерчатом переплёте по самым разным предметам. Позже я стал покупать также великолепные начальные курсы по некоторым математическим дисциплинам, которые не преподавали в школе, но я сам познакомился с их основами, учась уже в старших классах. Насколько помню, я прочитал множество книг по истории, прежде чем впервые открыл роман. Теперь, пожалуй, можно сказать, что в этой последовательности есть своя символика.

Лейпцигер Штрассе. Берлин. 1906

Родители по утрам и днём были заняты в типографии, где мать вела бухгалтерию и присматривала за работой канцелярии в целом. Получалось, что они предоставляли нам, детям, и особенно мне, младшему ребёнку, полную свободу действий. Моя свобода была примерно на год, в 1910, ограничена лишь тем, что дважды в неделю к нам приходила мадмуазель Жирардо, старая дева родом из Женевы, чтобы учить меня игре на фортепьяно и французскому, так как мать считала начавшиеся школьные уроки французского недостаточными. Уроки фортепьяно обернулись моим полным фиаско, да я и в школе был освобождён от уроков музыки по своей тугоухости – мой голос всегда неприятно выделялся при исполнении чудесных протестантских хоралов. С другой стороны, прогулки вдоль Шпрее (на этот раз действительно пешие) к музейному острову или к Тиргартену давали случай разговориться по-французски. Примерно через год мне, наконец, удалось от неё избавиться.

На прощанье она оставила мне фотографию вороньего пугала с надписью: “Vous m’aimerez quand je n’y serai plus et vous m’ecrirez cela^[24]”. Карточку я сохранил, но до письма ей дело пока не дошло. Она была моей единственной «воспитательницей» в жизни. Учёба давалась мне играючи, поэтому у меня оставалось много свободного времени. Не могу вспомнить, чтобы мать или отец пытались в те годы придать моему развитию какое-то направление. Поскольку я приносил домой самые лучшие отметки, я выглядел беспроблемным ребёнком и был предоставлен самому себе. Единственной моей обязанностью было, если днём выдавалась пара свободных часов, сопровождать мать за покупками на Лейпцигер Штрассе и во время её визитов к родственникам и подругам. Я до сих пор вижу её перед собой, в шляпе с пером и в боа на плечах.

Аллея Победы в Тиргартен. Берлин. 1910.

III
Еврейское пробуждение
(1911–1914)

Первый толчок к пробуждению моего еврейского самосознания был вызван интересом к истории. Школьные уроки по иудаизму, на которых в нашей школе даже не требовалось знания иврита и которые в качестве обязательных прекратились по достижении нами четырнадцатилетнего возраста, едва ли подействовали на меня в этом направлении, а родители наши ни меня, ни братьев не отправляли в какую-либо религиозную школу, свободную для посещения, из тех, что учреждала еврейская община. Там я, вполне вероятно, мог бы хоть немного пополнить свои знания. «Еврейская домашняя Библия» Якова Ауэрбаха, из которой мы на занятиях по иудаизму читали лишь избранные фрагменты, произвела на меня по-настоящему глубокое впечатление только первой и сороковой главой Исаии, а беглые пояснения учителя по поводу предстоящих религиозных праздников, о которых я, как уже было сказано, практически ничего не знал, пока жил в родительском доме, не оказали на меня сколько-нибудь серьёзного воздействия. Между тем, как в дальнейшем выяснилось, этот наш зануда-учитель д-р Мозес Бароль, родом из Одессы^[25], был крупным учёным и работал библиотекарем на кафедре реформистской раввинской семинарии. Ему, однако, недоставало педагогического эроса^[26]. Как-то раз летом 1911 года он показал нам толстый трёхтомник Генриха Греца «История евреев» в популярном издании (без научных дополнений), безусловно, один из самых значительных трудов по еврейской историографии.

Когда я спросил д-ра Бароля, что можно почитать на эту тему, он указал мне на очень солидную (и превосходно упорядоченную!) библиотеку еврейской общины на Ораниенбургер штрассе^[27], куда записывали и подростков вроде меня, стоило лишь принести записку от отца или матери (в моём случае это была мать), посредством которой они брали на себя ответственность за своего отпрыска. Многие годы я оставался среди прилежнейших читателей этой библиотеки, и ей я обязан значительной частью своего еврейского образования. Её директор, д-р Мориц Штерн парил где-то в недостижимой для меня высоте, а вот дама, сидевшая на выдаче книг и поначалу поражённая неутомимым читателем-подростком, вскоре окружила его поистине материнской заботой. Так я и пришёл к чтению этой пространной книги, мало того, что неслыханно богатой содержательно, исполненной драматизма, но ещё и написанной увлекательно, доступно и живо. Я проглотил три тома Греца со всё возрастающим интересом и попросил родителей и дядю Теобальда подарить мне на Бар-мицву популярное издание «Истории» Греца заодно с четырёхтомной «Римской историей» Теодора Моммзена.

В XIX веке у неправоверных евреев празднование Бар-мицвы переродилось в некое подражание протестантской конфирмации – там, где оно вообще сохранялось, хотя, надо сказать, в основном это событие по-прежнему отмечали. У каждого еврея свой «Шулхан арух»^[28], гласит распространённая еврейская поговорка. Вот и мой отец, который в остальном был абсолютно чужд религиозной практике, решил, что его сыновья к тринадцати годам ещё слишком незрелы, и потому переносил этот праздник на субботу, предшествующую четырнадцатому дню рождения мальчиков, – диковинный образчик его частной теологии. Следуя устоявшемуся обычаю, отец, надев цилиндр, являлся в синагогу, где подростка впервые, а многих и в последний раз в жизни, подзывали к Торе, где он дважды, в начале и в конце процедуры, должен был произнести краткое благословение на иврите, после чего раввин в виду собравшейся общины назидал его хранить верность иудаизму и его идеалам. Вернувшись домой, посвящённый в большинстве случаев получал в дар от родичей некий комплект книг как основу его будущей библиотеки – в основном это были издания классиков, которые, впрочем, зачастую довольно скоро бывали по дешёвке распроданы. Для подготовки к этой церемонии обычно – как и в случае моих братьев – назначали какого-нибудь ученика йешивы, чтобы тот знакомил мальчиков с необходимыми правилами и церемониалом (особенно возложением филактерий), а также натаскивал их в ивритском тексте благословения. Братья, которые уже успели позабыть иврит, записывали себе текст латинскими буквами и проставляли ударения. (Часто бывало и так, что человек за эти часы выучивался читать еврейский текст с огласовками.)

Что до меня, в моём сознании произошёл сдвиг. Глубокое впечатление, которое произвело на меня сочинение Греца, зажгло во мне желание выучить иврит. Итак, после окончания летних каникул я вместе с моим одноклассником Эдгаром Блумом, с которым я тесно сдружился (в день своего двадцатилетия он был убит на Первой мировой), вместе подошли к нашему преподавателю религии и спросили, не согласится ли он поучить нас чтению на иврите и преподать нам начальные уроки языка. Д-р Бароль был весьма этому рад и с тех пор дважды в неделю после занятий просиживал с нами по лишнему часу. Поскольку мы действительно хотели учиться, дело у нас пошло очень быстро, и через месяц я сообщил родителям, что нанимать дополнительного учителя для подготовки к Бар-мицве мне не нужно, так как я решил изучать иврит, и д-р Бароль научит меня всему, что требуется для этого дня. Отец воспринял это известие примерно так, как если бы я вознамерился брать частные уроки греческого языка, да ещё и бесплатно. Прошло совсем немного времени, когда он понял, во что всё это выливается.

Через несколько месяцев, в начале 1912 года, частные уроки д-ра Бароля прекратились, я решил продолжить обучение в одиночку, но не знал, к кому бы за этим обратиться. Мой друг Эдгар Блум, которого мать послала учиться в религиозную школу, сказал мне, что занятия там очень слабые и, приложив старания, это время можно было бы употребить с гораздо большей пользой. Итак, я накупил себе или взял в библиотеке учебников и сборников упражнений по ивриту, которых и на немецком языке было тогда предостаточно, и в течение пятнадцати месяцев занимался по ним самостоятельно. Во втором ряду книг в нашем книжном шкафу я нашёл популярнейший в Германии молитвенник, сидур «Сефат-эмет»^[29] (в который уже раз заново изданный Вольфом Хайденхаймом в Рёдельхайме). Это был экземпляр 1871 года, сохранившийся у меня до сих пор; всё, написанное на его ста сорока страницах, я снова и снова повторял в течение многих лет. Помимо упомянутого, я купил тогда, причём за бесценок, Библию в издании Макса Леттериса в четырёх прекрасно отпечатанных томах. Но далеко не сразу я решился прочитать сначала одну, а потом и все её главы по порядку, на что ушло четыре года моих трудов.

Синагога на ул. Линденштрассе. Берлин. 1920-е

Интерьер синагоги с органом на ул. Линденштрассе. Берлин. 1920-е

Интерьер синагоги на ул. Хайдеройтергассе. Берлин. 1920-е

В это же время я начал регулярно посещать берлинские синагоги, главным образом пятничные службы, которые даже и в так называемых либеральных синагогах, где богослужение шло с использованием органа и участием смешанного хора, проводились ещё исключительно на иврите. Либеральный обряд отличался от консервативного прежде всего тем, что, помимо несущественных сокращений и использования органной музыки, в нём были приглушены или вовсе элиминированы почти все места, где речь идёт о возвращении Израиля в Святую землю, все они заменены некими «общечеловеческими» пассажами. А поскольку я быстро научился понимать тексты молитв, да и органная музыка литургии нисколько меня не отталкивала, эти посещения синагоги производили на меня сильное впечатление и доставляли удовольствие. Сверх того, я мог на этом материале проверять своё продвижение в познании иврита, поскольку уже начал изучение не только отдельных частей еврейской Библии, но и текстов древних синагогальных молитв. Но ещё больше, чем либеральная синагога с органом, что находилась на Линденштрассе, недалеко от нашего дома^[30], привлекал меня строго ортодоксальный ритуал Старой синагоги на Хайдеройтергассе^[31], в проулке рядом с Нойер-Маркт, где после столетнего изгнания и последовавшего в 1671 году допуска в Берлин в большом количестве селились евреи и где ещё во времена моей юности их было очень много. Здесь не было ни органа, ни женского хора, зато был совершенно прекрасный хор мальчиков. Старинный ритуал производил на меня очень сильное впечатление. Немалую роль в этом играло еврейское пение первого кантора, «королевского музик-директора» Арона Фридмана^[32], которое прямо трогало сердце. Поскольку большинство посетителей этой синагоги хорошо понимали текст молитвы и принимали самое живое участие в богослужении, там царило согласие между солистом и прихожанами, какое редко сыщешь в других местах. В некоторых других синагогах также встречались канторы, одарённые поразительными вокальными данными, из этой среды вышло немалое число оперных и концертных исполнителей, как в своё время Герман Ядловкер или Йозеф Шмидт, однако их выступления проходили скорее в атмосфере оперного спектакля, а не религиозного действа. Здесь нужно заметить, что почти во всех синагогах Германии, как традиционных, так и либеральных, чаще всего звучала музыка композитора Левандовского^[33] (он был тестем Германа Когена), обладавшая большой притягательной силой благодаря тому, что её традиционная мелодика удовлетворяла вкусам мелкобуржуазной публики XIX века, и лишь теперь её очарование начинает блекнуть в сравнении с мелодиями Восточной Европы.

Лавка “Nathansen & Lamm”. На первом плане – Луис Ламм. Ное Фридрихштрассе, 61–63. Берлин. Нач. XX в.

Невдалеке от Старой синагоги находился известнейший магазин антикварных книг по гебраистике и иудаизму^[34]. Там и случился мой первый опыт приобщения к еврейскому книговедению, области, в которой я с годами сделался подлинным экспертом (и не только в том, что касается книг, но и «персон», – знатоки меня поймут). Там же я начал покупать, насколько позволял кошелёк, книги и брошюры по иудаизму, о евреях и их истории, а потом пришла очередь и книг на иврите. Время от времени у меня собиралось достаточно денег, чтобы побаловать себя в книжной лавке Луиса Ламма. Тогда же произошла следующая история с отцом моей тёти Хедвиг, очень состоятельным коммерсантом, который своё свободное время отдавал карточной игре. Мы с матерью встречали Пасху 1913 года вместе с ним в гостинице в Лугано, поскольку врач предписал ему отдохнуть там после болезни. Начисто лишённый чувства прекрасного, он очень скучал и по обыкновению посиживал на террасе отеля, повернувшись спиной к морю и всему великолепному виду. «Если ты, – сказал он мне как-то, – захочешь переброситься со мной в карты, я сделаю тебе хорошее предложение: выиграешь – я плачу тебе твой выигрыш сполна, если же проиграешь, мы об этом забываем». Нечего и говорить, мне это предложение очень приглянулось. Я видел перед собой море и гору книг, которые мне вот-вот достанутся, и приложил все силы, чтобы добиться этого счастья. Итак, я выиграл у него порядочную сумму. Среди книг, таким образом приобретённых, были пять томов Пятикнижия с обширными комментариями рабби Шимшона бен Рафаэля Гирша, которые я, воодушевлённый их своеобразием, самозабвенно принялся изучать^[35]. И лишь по прошествии известного времени у меня открылись глаза и ко мне вернулась обычная трезвость.

Гершом Шолем в Гисбахе. Швейцария. 1913

Так во мне возник страстный интерес к прошлому и настоящему иудаизма. Неудивительно, что как раз тогда, в 1911 году, я с особым вниманием отнёсся к расцветающему сионизму, стал читать сионистскую литературу, писания Мозеса Гесса, Леона Пинскера, Теодора Герцля, Макса Нордау, Натана Бирнбаума (введшего в употребление само слово «сионизм»). В том же году мне попала в руки недавно вышедшая брошюра Рихарда Лихтхейма «Программа сионизма», превосходно написанная и содержащая необыкновенно проницательный диагноз ситуации. В этой литературе я нашёл серьёзное подкрепление моим чувствам, в основе своей совершенно аполитичным, был ею весьма воодушевлён и использовал прочитанное в прениях с родителями.

У моего отца, члена жёстко антисионистской «Центральной ассоциации германских граждан еврейской веры», весьма влиятельной в то время еврейской организации, всё это вызывало сильнейшее сопротивление; конфликты в нашей семье – особенно в 1912 и 1913 годы – приобрели тяжёлый характер.

В книжном шкафу моих родителей, кроме нескольких еврейских книг, доставшихся им от предков, в основном от деда моего отца, благочестивого Давида Шлезингера, который ещё читал духовно-нравственную литературу на иврите, – кроме этого, затерялись где-то во втором ряду несколько еврейских молитвенников. Вспоминаю также о двух образцах еврейской беллетристики, это «Король попрошаек» Израэла Зангвилла (немецкий перевод этой вещи, вполне возможно, был напечатан в нашей типографии) и сборник «Еврейское остроумие», издателем которого, если не ошибаюсь, был Герман Ноэль. Я восхищался этой книгой, и теперь считаю её одним из лучших образцов в жанре культивации немецкого языка, намного превосходящим иные нынешние отвратительные поделки, от которых читатель, знакомый с еврейской словесностью, лишь досадливо морщится.

Мой брат Вернер, когда он шестнадцатилетним юношей в 1912 году вернулся в Берлин^[36], тоже некоторое время находился под воздействием политического аспекта сионизма, хотя глубоко в это не погружался. Через него-то, в конце этого года присоединившегося к социал-демократической группе молодых рабочих, я свёл знакомство с молодыми людьми сходных настроений, которые, учась в четырёх старших классах какой-либо средней школы, примкнули к сионистскому движению. Этот кружок, принявший название Jung-Juda, был востребован сионистскими студенческими союзами, отбиравшими там кандидатов, которые после завершения среднего образования решали вступить в их ряды. Некоторое время мы оба посещали этот кружок, но потом брат написал им письмо, в котором объяснял, что нашёл для себя более широкий и охватный круг деятельности и потому прекращает сотрудничество с ними.

Дело дошло до взаимных потасовок между нами, так как он в юношеском одушевлении пытался принудить меня выслушивать его социалистические речи, которые он, взгромоздившись на стул, произносил перед воображаемой аудиторией, – чему я изо всех сил сопротивлялся. Кроме этого, он нахваливал мне сочинения Бебеля и Каутского, «Легенду о Лессинге» Франца Меринга и различные брошюры, из которых я более тридцати лет хранил, пока не решил, что обойдусь и без них, «Антологию пролетарской лирики» Конрада Гениша и неимоверно популярные тогда «Десять заповедей и имущие классы» Адольфа Гоффмана (несомненно, один из наиболее талантливых пропагандистских опусов, какие мне пришлось читать). Но исторический материализм, чьи наглядно-популярные формы казались моему брату столь убедительными, лежал уж очень далеко от исторических и философских интересов и устремлений, которые определяли моё собственное развитие. Однако уже на восемнадцатом году жизни ему пришлось свернуть свою деятельность в Берлине. В 1913 году наборщик из нашей типографии положил на стол моему отцу, ещё прежде, чем тот вошёл в контору, лист из газеты “Vorwдrts!”^[37] с отчётом о выступлении моего брата («товарища Вернера Шолема») на собрании рабочей молодёжи. Такой очевидно иронический комментарий по поводу «работодателя» и капиталиста, выпущенный на его собственном предприятии, весьма раздосадовал моего отца. После тяжёлых обсуждений было решено, что мой брат, который как раз доучивался в старшем классе средней школы, должен покинуть Берлин и готовиться к экзамену на аттестат зрелости в ганноверском экстернате «Институт Гильдемайстера», или в «выжималке»^[38], как его тогда называли. Там он в течение года учился в одном классе с Эрнстом Юнгером, впоследствии одним из лучших немецких писателей правого толка. Шестьдесят лет спустя Юнгер говорил мне, что образ моего брата, с которым он так часто беседовал, по-прежнему живёт в его памяти.

Кто-то скажет, что столь разные пути, которые мы, четверо братьев, выбрали для себя в дальнейшем, типичны для представителей еврейской буржуазии, и что наша по видимости общая среда происхождения практически не повлияла на судьбу каждого из нас. На выборах отец, как большинство немецких евреев, голосовал за левое крыло либералов. Мой старший брат Райнхольд, который ко времени нашего разделения проходил одногодичную военную службу связистом, гораздо раньше взял сторону правых и акцентировал свои ассимиляторские взгляды сильнее, чем отец. Он хотел телом и душой принадлежать к немецкой нации – и не только потому, что мы получили гражданские права в этой стране. Позже он вступил в Немецкую народную партию, занимавшую срединное положение между либерализмом и консерватизмом. Думается, если бы немецкие националисты привечали у себя евреев, он бы присоединился и к ним. В 1938 году он эмигрировал в Австралию, а вскоре после его 80-летия мы снова встретились с ним в Цюрихе, и моя жена, которая плохо разбиралась в немецких обстоятельствах, спросила у него, кем же он себя видит. Он отвечал даже с несколько излишним пылом: «Я немецкий националист». – «Что? – сказала жена. – Вслед за Гитлером?» – «Я не собираюсь позволять Гитлеру предписывать мне выбор мировоззрения», – ответил он. Она промолчала. Тогда же я твёрдо посоветовал ей даже не начинать с ним политических разговоров, которые ведут в никуда, а между тем мы должны уважать взаимные границы. Другой мой брат дополняет общую картину. Некоторое время он состоял членом «Демократического клуба», пойдя по пути наших родителей, особенно матери, словом, больше всего хотел, чтобы его оставили в покое, и по возможности не связывать себя никакими обязательствами. А ведь возрастная разница между нами четырьмя не превышала шести лет^[39].

С. 88, 89. На сельскохозяйственной практике перед отправкой в Палестину в декабре 1921. Деревня Маркенхоф. 1921

В вышеупомянутом кружке “Jung-Juda” я участвовал с 1912 по 1917 год, но и позже, пока оставался Берлине, причём участвовал очень активно. Большинство членов нашего кружка в начале двадцатых уехали в Израиль и ещё в Германии проходили сельскохозяйственную подготовку в деревне Маркенхоф близ Фрайбурга-им-Брайсгау. Владелец поместья, сам еврей, доброжелательно относился к идее профессиональной подготовки в этой сфере, каковую идею теоретически отстаивали германские сионисты, хотя лишь немногие из них проявили готовность воплощать её на практике. В Маркенхоф приехали всего несколько молодых людей и девушек из Галиции, Буковины и Чехословакии. Позднее они составили ядро кибуца Бейт-Зера в Иорданской долине, который заметно расцвёл после ряда тяжёлых лет. Со многими его членами я по сей день сохраняю долголетнюю связь. На первом этапе своего существования эта группа носила название «Квуца Маркенхоф». Йосеф Барац из кибуца Дгания^[40] называл её «наши йекке». Несколько человек оттуда, Беньямин Фройнд, Алекс Праг, Арье и Иегуда Кармель, Циппора Дойч и Шайндель Кохана, впоследствии прославились на весь трудовой Израиль.

Циппора Дойч (в будущем – Кармель; сидит справа) и Шайндель Кохана (стоит справа) – будущие основательницы кибуца Бейт-Зера

Кибуц Дгания. 1913

Но вернёмся к “Jung-Juda”. Эта группа частично состояла из детей ассимилированных семейств, откуда вышел и я, но были в ней и дети из семей правоверных или хотя бы частично соблюдающих закон, и среди таких – выросшие в Германии сыновья родителей восточноевропейского происхождения. Лучше всего были представлены старшеклассники из Софи-гимназиум, что в центре города, где был самый высокий процент учеников-евреев. Выходцы из Восточной Европы вызывали у меня совершенно особый интерес. В школе, которую я посещал, таких почти не было. С одним из них – родители его прибыли из Галиции – я свёл знакомство только в старшем классе. Разрушилась наша дружба лишь тогда, когда его цинизм взял верх над приверженностью сионизму.