Погружение

Я прислонился лбом к стеклу и убрал фокус – фонари и деревья за окном слились в темную стену, протянутую праздничной гирляндой. Километровые столбики летели мимо, как фигурки в углу страниц блокнота с самодельной мультипликацией – если один был поставлен чуть ниже по откосу, то казалось, что они отпрыгивают при приближении поезда. Пронеслась пустынная станция с одинокой парой, что срослись в крепком объятии. Куда ни кинь глаз, всюду есть люди, всем им куда-то надо, все они, должно быть, чего-то желают, может быть, с особенной страстью, а получив удивляются, как мимолетна радость. Вот я ничего о них не знаю, как и они обо мне, но судьба свела нас в эту секунду, в этом месте, мы схватились взглядами – для чего? Все случайность, или я что-то упускаю из виду… В отражении окна я увидел, как открылась дверь купе, и зашел мой попутчик. Видно, как в фильмах, он вскочил на последнюю ступеньку уходящего поезда, не иначе.

3

Я повернулся и кивнул головой. Вспомнился какой-то комик из старого клипа, который вил шуточную веревку из идеи о том, как хорошо, что мы продвинулись по эволюционному пути от диких животных. Что-то про то, как на автобусной остановке пришлось бы бегать от агрессивных хищников, как антилопы на водопое. Было смешно местами. Впрочем я помню и время, и пару остановок, где я совершенно конкретно прятался в тени дома, за углом, от вполне реальных человеко-хищников. Но в целом, он был прав. Если бы мы были двумя зверьками, то в лучшем случае, мы бы сейчас жались по углам, или обнюхивали друг другу задницы. Ну а в худшем, один из нас уже хрипел бы с оторванным ухом, проиграв борьбу за территорию – почет достается только сильнейшему… А так – кивнули друг другу головами, и можно даже спиной повернуться.

Что я и сделал, отвернувшись обратно к окну. Типчик мне не приглянулся – колючий взгляд, очевидно при своем мнении, губы сжаты. Во всей его фигуре была словно спрятана какая-то пружина. Он ехал налегке, почти как я – сбросив сумку в угол, он сел на сидение напротив и тоже уставился в окно. Было странно, что он не был покрыт испариной, не выдыхал с облегчением, одним словом, не показывал никаких признаков того, что еле успел на поезд. Он был спокоен. С каждой минутой тишины, я все больше внутренне подбирался, темный пейзаж за окном уже совсем перестал регистрироваться в моем сознании. Я весь переключился на боковое зрение и изучал незнакомца. Заговаривать первым я, конечно, не собирался. Впрочем, ему, похоже, было абсолютно комфортно в тишине, что мне тоже совершенно не понравилось. Молчание – золото, только на фоне рассыпающегося серебра слов собеседника. И в этой конкретной ситуации, его золотник выглядел солиднее, а я уже не находил себе места.

– Миха, – вдруг просто сказал он.

Я немного опешил. Он сказал это с какой-то промежуточной интонацией – где-то в поле разностороннего треугольника «привет, меня зовут Михаил», «я же Миха, ты чего – не помнишь?», и «Миха, не правда ли – странное имя?»

– Хорошо.

Я решился на наиболее нейтральный ответ.

– Ну, слава богу. А то, думаю, вдруг будут проблемы. Признаться, я шел и думал – зайду сейчас в купе, а там здоровый лоб с вонючими носками, или старик – уже спит. А так, смотрю, ты вроде нормальный мужик. Ничего, что я тебя мужиком назвал? Напрягся немного, но так и я бы напрягся, если бы ко мне вошли через полчаса после отправления. Ты не думай об этом так крепко – у меня проводник знакомый во втором вагоне, я сел к нему, поболтали немного, но там к нему проверка пришла, и я отправился сюда, на постоянное место проезда. Ты чего, правда, такой зеленый? Может, укачало от жары?

Я почему-то ждал, что он скажет заветную формулу «давай сразу на ты», но, видимо, эта мысль его вообще не беспокоила. Повисла небольшая пауза, из которой было только два выхода – улыбнуться и поддержать разговор, или обидеться и нахамить в ответ. Я не мог не заметить, как во мне поднимается волна симпатии к незваному гостю (в своей голове я уже успел стать хозяином купе – видно, не так далеко мы еще забрались по эволюционной лестнице). Словесный маховик сдвинулся с места где-то глубоко у меня внутри, и слова стали отряхиваться от пыли, натягивать выходные кафтаны, и браться за руки. Я уже оглядывал их внутренним взором, выбирая достойную парочку для случая. Мне хотелось сразу произвести на него приятное впечатление.

– Носки я уже поменял, а спать, думаю, теперь нескоро.

Я протянул ему руку. Он выдохнул с улыбкой, глаза заиграли веселым огоньком.

– Фуф, а я уж думал ты сейчас нож из-за пазухи достанешь. Извини, что я затараторил – просто ты молчал как-то очень напряженно, а я, знаешь, не могу, физически, когда воздух густеет в комнате, ну в купе, в данном случае… Я эту неприязнь, или неловкость, как ее там, осязаю напрямую, без слов. Это у многих временами получается, но меня прямо давит, как волна горячая от радиатора. И веришь ли, я не могу переждать – либо надо себя устранять из ситуации, либо как-то этот нарыв растущий выпускать. Вот я и начинаю чепуху нести, но не просто так, конечно, а словно прутиком человека щекочу, вызываю на реакцию ответную. Мысли страшны только пока они в голове носятся со своей несусветной скоростью, а как в слова начинают облекаться, то самое страшное уже позади. Словом, конечно, можно покалечить, но, как правило, все еще можно исправить в разговоре.

Он перевел дух. Вот такой сосед поселился в нашем купе.

– Слушай, а ты всегда начинаешь знакомство с глубокого, лично прочувстванного замечания?

– Никогда об этом не думал. А с чего обычно начинают знакомиться?

– Ну там – куда едете?

– Так мы с тобой в одно и то же место едем.

– Ну хорошо, постой, тогда – с какой целью?

Он помолчал, сдерживая улыбку. Мне и самому захотелось рассмеяться.

– Догадался уже, какой ответ просто невозможно не вставить в этом месте?

– Как у Пушкина «читатель ждет уж рифмы розы, так вот лови ее скорей» – да, знаешь, меня вырастили таможенники и работники паспортного контроля; я отстал от туристической группы, забыв о цели своей поездки, и прибился к их палаточному лагерю в аэропорту. Они ведь так и живут где-то на подземном этаже терминала, да?

Он хорошо рассмеялся – не громко, и не долго, но искренне, без ужимок, слегка покачивая головой. Никогда бы даже предположить не мог, что буду конструировать трудовую шутку уже на пятой минуте купейного знакомства. А ведь мы еще даже бутылку не раскупорили.

– Пушкин, надо же… По виду, я бы ни за что тебя не записал в любителей классики.

– Да какой же он классик? Он наоборот – анти-классик. Я думаю, он себя специально вывел в Египетских Ночах, при этом он – одновременно и Чарский, и заезжий шарлатан, но, конечно, шарлатана в нем больше. Мне кажется, он просто говорил стихами, как мы говорим на иностранном языке, когда ситуация требовала этого или благоволила. Просто так, не боясь быть безыскусным, да про самые обыденные дела, но при этом и как-то так не замыленно… Нет, положительно, пусть мне это только что пришло в голову, – я утверждаю, что Пушкин был наш первый русский рэпер, не иначе. Низвергатель основ.

Он снова рассмеялся, но с хитринкой в глазах. Вызов принят – говорил его взгляд.

– Да уж, по тем временам, он и был тем самым настоящим Slim Shady. Вот мне что интересно – когда он ходил, там, по делам своим, выезжал в экипаже, шампанское пил – ну ты понимаешь, о чем я? Надо же, я даже представить себе не могу, а что они в то время делали? Запомнилось мне из Жюль Верна, что Филеас Фогг отправлялся утром в клуб и весь световой день проводил там, разрезал и читал газету, обедал, играл в вист, и возвращался домой ближе к ночи. И все! Представляешь? Да я бы с ума сошел на третий день… Ну ладно, короче, Пушкин, в экипаже, на променаде – что у него в голове, стихи? Стихами он думал? Ведь должен же был, хоть иногда, так? Ну хорошо, а возьмем Бетховена – он же мог услышать готовую оркестровку в своем воображении? Так, значит, в обычный день, идет Людвиг Фон по набережной, а у него в голове красивая такая музыка льется сама по себе, собирается из подсмотренных, подслушанных каких-то деталей, ну пока он еще слышал. Вот я так хочу – чтобы у меня стихи или музыка в голове звучала, пока я дела свое бренные совершаю.

– Не понимаю – оркестр, что ли? Ну вставь наушники…

– Нет, нет, не то, совсем не то. Говорят же – жизнь, как песня. Хочу, чтобы у жизни моей была тема музыкальная. Мне симфонический не нужен – пусть скрипка, даже валторна завалящая. Но конечно, если бы тему разные инструменты играли в разное время – это был бы шик. И вот иду я, сделал что-то доброе, просто сумку поднес кому-то, и вступают первые такты, тихонечко, так скромненько, но я-то знаю, что мелодия сейчас полезет вверх по тонам, наберет силу. И губы уже растягиваются в улыбке, и хочется весь мир обнять. Или наоборот – иду я такой, голову опустил, думаю о своем, очень земном, ругаюсь на кого-то, а скорее, на себя. И тут как в фильме – та-да-ти-да-та-ди-дам-м-м… Моя тема! И я сразу голову к небу и по сторонам озираюсь, потому что понимаю, что сейчас что-то будет, кого-то встречу…

– Слушай, а прикольно. У меня бывало такое – после удачной сделки, выходишь из офиса, и представляешь, что все знают о твоем успехе, все вокруг – в твоем кино. И все они на тебя смотрят. И как ты сказал – играет музыка на заднем плане, камера чуть отъезжает, а в углу, может быть, три девушки у микрофонов, на бэк-вокале. Ты им киваешь слегка, а они машут тебе, втихаря, не поднимая рук. Ух, даже слеза прошибает.

– А если еще подтанцовка? Но кроме шуток – представляешь, насколько мир бы стал лучше? Если бы люди слышали музыку в нужные моменты, мне кажется столько бы всего свершилось так и не свершенного. Столько смелой, найденной, осененной любви, неожиданной инициативы, столько терпения и терпимости, столько реализованных возможностей быть на своей теоретической, а не ежедевно-практической, высоте? Когда слышишь музыкальную тему, больше шансов, что ты захочешь вступить со своим соло.

Он был прав, и хотя говорил довольно обычные вещи, что-то в том, как он говорил об этом, сверкнуло гранями чистой воды. По спине побежал холодок, как при простудном жаре, что всегда приключалось со мной в предвкушении значительного разговора.

– Ты знаешь, я думаю, что музыка играет всегда и у каждого, вот только посторонний шум в голове мешает ее слышать. Надо уметь его прикрутить, как в хороших наушниках – наложить обратную волну белого шума, дать музыке шанс пробиться.

4

Поезд всегда оказывал на меня успокаивающее влияние. В отличие от самолета. В самолете шла борьба за выживание. Я не представлял себя пилотом, упаси господи, но каким-то непонятным образом мне казалось, что само тело мое срастается с летающей коробкой, я сам становился частью самолета. Я даже сесть пытался таким образом, чтобы касаться непременно стенки салона – ногой упереться, или прислонить голову. На взлете было необходимо крепко ухватиться за ручки кресла, а иначе, как бы самолет не развалился, так? И поэтому меня так раздражали люди, которые ворочались, а иногда и вставали, едва только мы поднимались к нижним облакам. Нет, меня не отпускало до звукового сигнала о достижении десяти тысяч футов.

Соматика этого переживания была просто поразительной – все тело напрягалось, меня часто пробивал пот, словно, я действительно выполняю какую-то работу, горло пересыхало, а закороченное сознание искало мантру, молитву, чтобы переждать этот стресс, а на самом деле, чтобы удержать себя в рамках, не выкинуть какой-нибудь фортель – закричать что-нибудь, вскочить, начать задыхаться. Одним словом, не дать повод развернуть самолет обратно в аэропорт, поскольку посадку я любил еще меньше. Но вот звучал сигнал, я немного расслаблялся, по краянея мере, до первой хорошей воздушной ямы. Я где-то прочитал, что даже незначительные скачки самолета, на какие-то десять-пятнадцать сантиметров, переживались пассажирами как серьезная тряска. У страха велики оказались не только глаза, но и остальные органы чувств. Душа ухала в пятки, невзирая на всю мою начитанность по теме.

В таких условиях, конечно, не могло быть и речи о хорошем разговоре – максимум, что я смог себе со временем позволить, это самолетный обед с батареей мини-бутылочек и фильм без насилия на вечно нечистом экране телевизора. И в том, и в другом, я становился на борту всеядным. Как исправный заложник, я надеялся, что если буду выполнять все требования, с вымученной улыбкой на лице, то дело закончится хорошо, меня отпустят. И отпускали. И на время, я старался им больше не попадаться, выбирая при любой возможности старый добрый поезд.

В поезде все было наоборот. Было здорово, когда он набирал ход, и метроном колес выходил на такую частоту, за которой стук терял связь с механикой колеса и зазоров между соседними рельсами, которые зимой становились больше, выдавая особенный, с оттягом, звук. Стук задавал жизни ритм, давал ей основу, солидность, как стук здорового сердца. Поезд баюкал нас, постоянно напоминая, что все в порядке. Даже невыносимая жара имела домашний оттенок, словно затопили печь или камин, затопили щедро, чтобы больше не вставать к огню. Хотелось накрыться пледом, покрутить в руке бокал и задаться каким-нибудь вечным вопросом, таким, что ответ можно было нащупать только засунув руку поглубже и пошарив в самых темных углах.

Поезд располагал к беседе, чего уж там. Кто знает, может быть, выйдет и настоящее погружение? Здесь нельзя было торопиться и загадывать наперед. Был какой-то секрет, непонятная формула, связывающая собеседников, место, время, слова и настроение. Банальность обладала повышенной плотностью, и одолеть ее нахрапом было невозможно, она выталкивала нас обратно, на поверхность, на пустые, никчемные разговоры. В успешном погружении было что-то от прыжка с парашютом – необходимая плавность движений, ни с чем не сравнимый угол обзора, когда видно все большое и ничего маленького, выпадение из контекста обычности – я за скобками своего притяженного существования. В хорошей компании, мы были группой парашютистов, что сплетают в воздухе цветок из сцепленных рук и раскинутых ног. Ну или так это мне представляется, я никогда не прыгал с парашютом.

Все начинается с выбора темы. Как выбрать тему для погружения? Только спонтанно. Можно, конечно, подать начальную идею, но нужно оставаться гибким. Нырнуть и некоторое время грести без направления, не разбирая окрестностей, и только потом – осмотреться. Но даже и в этот момент, не воротить сразу нос, не спешить с оценкой, ради бога, не подводить итогов – не спугнуть прежде времени чудесную русалку. Сделать пару кругов, погурманить нащупанной темой, и придет вкус, заиграет в воде солнечный луч, русалка ударит хвостом, и откроет глазу подводный жемчуг. На какой-то миг подарит ощущение, что все в мире взаимосвязано, и такой замысловатой, но в то же время, абсолютно понятной, сразу и целиком, вязью. Общей теорией поля. Доисторическим пра-языком человека. Ноосферой. Единым Богом. Чистой любовью. И даже из наших крохотных одиночных камер, через маленькое окошко, забранное частой решеткой, мы успеваем заметить чудесные картины лучшего мира. А потом – снова пора на поверхность.

5

Повисла пауза. Сложно переоценить важность этого момента в разговоре, тем более в новом знакомстве. Представьте, что вы долго летели в космическом корабле, нашли подходящую планету, приземлились, вышли из корабля (все это в будущем, конечно, ну или в комиксном настоящем). Датчики говорят вам, что воздух пригоден для вас. Вы медленно снимаете шлем, но не торопитесь вдыхать, наоборот, вы набрали прежде воздуха в легкие и держите его там. Ветер не обжигает вам лицо, легкий дождь не брызжет кислотой. Красные тельца в вашей крови уже растащили весь запасенный кислород, вы медленно выдыхаете, и, прикрыв глаза, резко втягиваете густой воздух, вместе с незнакомыми запахами. Вот так и пауза в разговоре, как монета, крутящаяся на ребре, – будет пан, или все же пропал, молчание, возврат головы в хорошо закостеневший панцирь.

Тишиной легко проверить дружбу. Чем шумнее компания, тем, скорее всего, меньше в ней настоящей связи. В особенности, конечно, это работает один на один. Когда разговор умолкает, то становится понятно, насколько близок вам человек. Если пауза ставит вас в неудобное положение, если вы начинаете лихорадочно искать новую тему, хоть бы что, только бы перерезать эту тишину, то человек вам симпатичен, но глубина ваших отношений невелика. И наоборот, с близким человеком иногда даже хочется помолчать, иная тишина дает больше пищи для размышления, или успокаивает больше, чем самые проникновенные слова. Возможность помолчать вдвоем, наедине друг с другом, и самим собой, надо заслужить. И ценой тут может быть только собственная ранимость, обнажение своего нерва, достаточное для контакта душ.

Я осторожно окинул себя внутренним взглядом – с ним было чертовски комфортно молчать. Просто удивительно. Он не отводил глаз, его рот не растягивался в кривоватой улыбке, которую так любят называть вымученной. Он смотрел на меня, никуда не торопясь, не пытаясь меня очаровать или ошеломить. Он был здесь, со мной, в эту самую минуту, и это было так непривычно. Поезд резко дернулся, и я чуть не соскочил со своей полки.

– Наверное, гаишника увидел, – сказал он, рассмеявшись.

– Не иначе! Представляешь, они сидели за поворотом, на дрезине. И вот теперь они гонят по соседнему пути, один держит мигалку на вытянутых руках, а второй, помладше и потоньше, конечно, налегает на рычаг…

– Ну да, а наш машинист дома права забыл, и теперь пытается оторваться.

Поезд и правда снова набрал неплохой ход. Мне стало интересно, какая тема станет ключом. Почему-то я не сомневался, что разговор у нас получится.

– Прочитал недавно статью. Про динозавров среди нас. Обычный кликбейт – для каждого параграфа нужно было нажимать на кнопку и подгружать пару сотен рекламных баннеров. Не знаю почему, но я всегда покупаюсь на эту мурню. Иногда листаю, и пытаюсь представить человека, который это сделал… Хотя по нынешним временам, подозреваю, что в этих делах подвизался прыщавый ИИ, судя по видеоряду, во всяком случае. Ну так вот, динозаврами оказались, конечно, птицы. Потратил минут пятнадцать, чтобы добраться до этого знаменательного факта. Но следующая страница меня зацепила. Оказывается легкие у птиц устроены по-другому – у них есть вход и выход, представляешь? То есть с одной стороны заходит воздух с кислородом, а другая сторона – для выдоха.

– Ну и что?

– И я тоже не сразу понял. Из-за этой особенности легкие птиц всегда наполнены кислородом. Они летят как пилоты сверхзуковых истребителей – в кислородных масках! Понимаешь? А мы вдыхаем и выдыхаем через одно и то же бутылочное горлышко. И поэтому я уже на втором километре пробежки начинаю хватать воздух горлом с выпученными глазами – ни вдохнуть не могу, ни выдохнуть толком. А они, динозавры хреновы, парят в небе, зависают, складывают крылья и камнем вниз, но никогда не разбиваются, да? Если бы я мог совершить подобную работу со своим продвинутым, казалось бы, совсем не динозавровым телом, то расплавил бы себе мозги, в совершенно прямом смысле. Вот почему два отверстия для еды нам эволюция развела, а о дыхании не позаботилась?

– Слушай, а интересно. Я часто об этом думаю. Вот подумай – женщина носит ребенка девять месяцев, так? Рождает в страшных муках – еще недавно и мать и ребенок имели совсем нешуточные шансы не пережить свое первое знакомство. Ну ладно, родила – а потом еще пару лет ребенок абсолютно беспомощен.

– Это если повезет – иногда и до института приходится задницу вытирать.

– Именно – оставь даже пятилетнего на улице, поздней осенью? Все, капут. Полная беспомощность. И как результат – полная зависимость от родителей, от племени. Как такое может быть, если мы действительно венец эволюции? Ну бред же какой-то. Как в истории с твоими легкими. Куда не глянь, мы далеки от совершенства – ни острого глаза, ни хорошего слуха, даже интуицией нас наградили очень скромненько. Одна только способность к рефлексии, взамен кислородного допинга? Какой-то очень специфический дизайн. Не верю…

– Ну знаешь, тут не все так просто. Вполне возможно, что именно из-за нашей сравнительной немощности мы и оказались победителями. Не имея естественных преимуществ, приходится задуматься о палке, пистолете, гранате, и конечно, главном оружии слабых – толпе. В толпе и ребенка несмышленого спрятать легче, и мамонта завалить иногда получается. Не силой, так умом, не качеством, так количеством, так и пробрались на верхушку пищевой цепочки. Ну и конечно, всеядность – от отходов до фуагра. Недавно пытались создать копию человеческого мозга, да куда-там, мозжечка одного, так для питания пришлось построить целую отдельную электростанцию! А мы с тобой телепаем полдня на одном гамбургере. Нет, это точно, убогость – двигатель прогресса. Заметь, если человек необычайно одарен в чем-то одном, пусть даже гениален, то в нормальной жизни он себе шнурки завязать не может, а уж о реальном участии в продолжении генофонда я и не говорю. Так и животные эти, которые особенным образом приспособились к среде своей, жирафы всякие, птицы эти дальнобойщики, какие-нибудь там коалы, оказались на периферии настоящей эволюции. И теперь умирают пачками, вместе со своей средой, во благо и к умилению победителей – нас с тобой, да рыжих тараканов.

Он поморщился. Видимо, ему, как и мне, не светила перспектива остаться наедине с тараканами. Я иногда представлял себе фильм, почернее, где мы, наконец, благополучно добиваемся превращения планеты в необитаемую пустыню. И вот, в печальном финале, главный герой смотрит на пейзаж за окном, а там что-то такое марсианское, в красных и коричневых тонах, и окно это толстенное, как глубоководный иллюминатор. И на стекло рядом с ним выползает красивый в своей отвратительности, с жирноватым отливом, тараканище. Главный герой улыбается, поглаживает его пальцем, и зовет по имени. Это куда более реально, чем то, что мы успеем создать себеподобных киборгов, которые будут носить нас на руках, записывать наши бессвязные истории и всячески о нас заботиться.

Сменив позу, он подмигнул мне:

– Ну хорошо, допустим. Давай тогда продолжим логическую цепочку. Получается, что группа убожеств, вооружившись от безысходности палкой и камнем, прорубила себе эволюционное окно в прекрасное будущее. Здесь и практически абсолютная безопасность, и возможность контроля над климатом в своей отдельно взятой бетонной коробке, и вполне реальная ощипанная утка, доставляемая, может, не через дымоход, но не менее чудесным образом прямо на стол.

– Что интересно – убожества эти не только не стали сильнее, выше и быстрее, а скорее наоборот. Единственными до сих пор не побежденными врагами остались собственная глупость и обжорство.

– И вот – добившись всего этого толпой, великие и ужасные победители природы, эти гиганты на щуплых ножках, заперлись по своим коробкам и тыкают бледными, немощными пальцами в разные, там, кнопки, экраны, просто в пустоту, залепив себе глаза трехмерным калейдоскопом. Как получилось, что наткнувшись на простую истину, что один ум хорошо, а два лучше, мы снова разбрелись по своим углам? Разве не так? Мне кажется, что пройдет еще пара поколений, и будет совершенно неудивительно встретить человека, который никогда ни с кем не разговаривал вживую, да что там – никогда всерьез не покидал своей черепной коробки! И главное – человек этот будет абсолютно счастлив, совершенно не понимая, о чем мы с тобой сейчас разговариваем, куда и зачем едем. Само слово это приобретет новое значение, как случилось со словом послать, или распечатать.