Вспоминал он и юность свою с надеждами на несбыточное, на жизнь, которую, скорее, поддавшись общему настроению эпохи, желал он посвятить народу, борьбе за равенство и братство.
И то первое осознанное внимание красотам слога, художественных и музыкальных форм. Как с другом своим старым, Володькой Строгановым, бегал он на концерты бывших в пике славы Рахманинова и Скрябина, и только начинающего восходить на этот пик Прокофьева. И как взахлёб делился с ним своими впечатлениями от нового художественного искусства, выставляемого у Добычиной и в «Пассаже». И то, как читали они, всё так же взахлёб, Блока и Гумилёва.
И то, как закончил Санкт-Петербургский университет по филологическому направлению, а Володька – по медицинскому.
И как в четырнадцатом грянула война, имевшая себе тысячи предвестников, но всё же ставшая нежданной, а затем одна за другой начали захлестывать его некогда счастливую и беззаботную жизнь волны бед и несчастий.
Потом вспомнил и о том, как прощался на берегу Финского с Володькой, оставлявшим страну навсегда. И о том, как уговаривал тот его ехать вместе, а он ответил на все уговоры, что его место здесь, и что ненадолго эта вакханалия большевистская.
Как стояли они, дыша влажным холодным воздухом, каждый оставшись наедине со своими мыслями, а потом Володька с досадой сказал, что теперь эта страна не родина-мать ему, Денису, а мачеха. Да даже и не мачеха, а, скорее, взбесившийся комиссар в кожане, готовый разрядить свой «маузер» в любого не глянувшегося. Сказал ещё, напророчив, что будет Россия эту вакханалию лет двести расхлёбывать.
А он, Денис Иванович, ему, по наивности своей, через года лишь осознанной, не поверил, думал, что всё ещё наладится, потому что иначе и быть не может и не должно. Молвил с горькой усмешкой, что, мол, кому он там, на чужбине, нужен со своей филологией, добавив уже шутливо, что исключительно из научного интереса остаётся – ведь сколько же заметок чудных можно о нарождающихся нравах наваять!
И про переписку свою тайную с друзьями, покинувшими страну, и про голод и эпидемии, одна из которых забрала у него и жену и крошечную дочь, скрипя зубами, вернее, тем, что от них осталось, вспоминал. О том, как крохотное тельце лежало в корявом, из наспех сколоченных досок ящике, накрытое серой застиранной простынёй, а на бледном личике плоти от плоти его застыл немой вопрос: «Папочка, я рождена была для этого?».
О тех заметках сухих, написанных им словно в оцепенении перед ужасом от столкновения с теми самыми «нравами», которые он так жаждал живописать.
Про то, как чудом прошёл мимо Соловецких лагерей, хотя близких и знакомых ему через одного забирали, и про то, какими они возвращались оттуда, если возвращались.
Неотвязно преследовали его и события последних свободных лет. Как в 36 начали по городу воронкѝ ездить и забирать в невозвратную поездку людей самых разных мастей, следуя какой-то чудовищной, единственно Великому параноику понятной логике.
Как он, теперь уже поняв, что, скорее всего, придут и за ним, пытался выехать, хлопотал, списывался с Володей, у которого какая-никакая, но медицинская практика в Париже, чтобы к нему, может быть, податься. Да что к нему – хоть к чёрту на рога! – Главное отсюда, из этой страны, в какой-то момент ставшей гигантской зоной, обнесенной флагами красными по периметру; от того животного страха за шкуру свою, и раньше-то цены особой не имевшую, а сейчас и вовсе её утратившую.