Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

Тряпочка

Тошно мне тут, говорит Вячеслав Самсонович. И Департамент морских коммуникаций меня уж более не веселит. «Вы бы, Вячеслав Самсоныч, хоть бы тряпочкой прикрылись, завесились, а то ведь сюда и барышни ходят» – говорит мне бородатый швейцар, обитающий в деревянной будке под лестницей. Мне, говорит, за них краснеть приходится. «Молчи говорю собака, молчи, пока ногами не растоптал».

Швейцар боится меня и прячется в свою деревянную будочку, словно встревоженная улитка. Она справа от входа. Через маленькое окошко виднеется его торжествующая беспокойная борода. «Я, говорит, тут пока посижу». А вы, мол, Вячеслав Самсонович, остыньте.

«Вылезай говорю стервец вылезай все равно достану».

Вячеслав Самсоныч, тишайшее существо, вспыхивает вдруг как вулкан. Швейцар смотрит на него в крошечные дырочки, проверченные для вентиляции, а Вячеслав Самсоныч мечет туда гневные электрические разряды. «Как это, говорит, я чресла свои какой-то тряпочкой занавешу – не бывать этому». Для чего, спрашивается, я на свет божий рожден.

Никогда. Никогда. Никогда. Не будь я Вячеслав Самсонович.

А швейцар ему из будочки: «Не извольте гневаться».

А Вячеслав Самсонович сопит.

«Единственная говорит наша отрада – это государь. Ну и вот еще реки наши конечно, большие и малые, вытекающие неведомо откуда и впадающие неведомо куда. Ну, в подземное царство, наверное. Как знать. Если бы не он, если бы не они – растоптал бы мерзопакостную фанерную конуру вместе со стервецом-швейцаром. В лепешку. И поделом ведь». А как же, говорю, а как же говорю Вячеслав Самсоныч, любовь. Как же она? Тоже ведь полезная штука. Вы же еще недавно признавали ее могущество и полезность.

«Нет никакой любви» – отвечает Вячеслав Самсонович и топает ножищами. Все гремит и ходит ходуном. Я вот давно посвятил свое сердце государю. А государыня мое сердце отвергла «мы говорит с тобой слишком разные».

Что значит разные. Хотя есть, конечно, небольшие отличия. Ну, чисто внешние.

Я смотрю на барышень, которые приходят к нам в департамент они щекочут и щиплют меня. А у меня в сердце тоска и печаль. Я думаю «уйду я вот от вас обратно в Персию». Знать бы дорогу, проложить маршрут через пески и пустыни, запастись мандаринами или чем-нибудь сладким. А барышни, пришедшие посмотреть, меня щекочут. Что проку?

«Пошли прочь, говорю, прохиндейки», а они хохотать. «Мешаете говорю работать. Вон вся эскадра вчерась потонула».

Ну а они для того и пришли.

Тряпица

В Департаменте морских и небесных коммуникаций, сняв и сдав свою небольшую начресельную тряпочку огромному бородатому швейцару, большому и доброму, как собака, я приступаю к исполнению службы. Она невероятно трудная. Вечером, после работы, я падаю замертво прямо на улице, и равнодушные прохожие обходят меня справа и слева.

Но для начала я сдаю свою начресельную тряпку. Тряпочку. На часах десять утра с хвостиком и все еще впереди.

«Бери, говорю, милейший Алексей Петрович, сберегай эту скромную и худую тряпицу как зеницу ока и сохрани ее аккуратно прямо до вечера. Вечером я ее у тебя, бог даст, и обратно возьму». Швейцар хмыкает в густую бороду. Тряпочка куплена в английском магазине и ей цены нет. «Ты представляешь, Алексей Петрович, я за эту тряпку две деревни всяким негодяям продал по 299 душ каждая». Швейцар опять хмыкает. В нем зарождается протест. Ему не очень хочется брать в руки начресельную повязку, потому что где только она не побывала, ну да а что поделаешь. Он сворачивает ее, словно лепешку, и убирает ее в особый шкафчик. Свернутая в рулон, она смотрится даже аппетитно. У швейцара бегут по длинной бороде белые веселые слюньки. Достигая кончика бороды, они замирают, а потом срываются вниз и капают на пол. Вокруг сапог Алексей Петровича натекла уже довольно приличная лужа. Говорю ему: «Алексей Петрович, вот что, достань-ка ты ее из шкафчика и тщательно прогладь ее». Швейцар говорит «Даже не сомневайтесь, Вячеслав Самсонович». Он вытирает бороду. Смотрит на шкафчик. Я в департаменте на слишком хорошем счету, чтобы со мною понапрасну спорить. Швейцар прекрасно знает это. Он читает мою речь по губам, потому что немного глуховат, ну а я его и так понимаю.

Я невероятно талантлив.

«Знали б вы, Вячеслав Самсонович, как безгранично широка и обильна держава наша».

«Знаю, Алексей Петрович, знаю».

«Печалей разнообразных тут тоже, Вячеслав Самсонович, хватает на нашей территории».

«И это, говорю, знаю. Я вообще все знаю».

Швейцар плачет. Слезы бегут по его длинной бороде.

Словно крохотные мыши.

Хочу сказать ему: «Бросай тут все, Алексей Петрович, и бежим со мною в Персию».

Завтра же утром.

В задницу департамент.

Но я молчу.

Я стою стоймя перед деревянной конторкой и думаю с чего бы тут начать. Тусклый уличный свет так и лезет в окошко. При помощи пера и чернил я прочерчиваю и прокладываю морские и небесные линии для больших кораблей и внеземных светил. Они не должны пересекаться. «Вот тут, думаю, пройдет броненосец «Турухтан». Тут встанет на якорь канонерская лодка «Апраксин двор». А вот тут в три часа ночи, цепляя и надламывая корабельные мачты, промчится Большая медведица. Тут Малая… Вот так… Ну и пусть себе летит… Если их линии пересекутся… Ну лучше и не думать об этом. Все будет хорошо.

Барышни, пришедшие в департамент испросить милостей, не могут оторвать от моего трудолюбивого тела шаловливых и молодых глаз. Они говорят: «вот дурак-то». Это почему это я дурак. Они хихикают и тычут в меня острыми карандашами. Мои руки вследствие этого дрожат и небесные линии вопреки моему желанию некстати пересекаются.

Это не к добру.

Я говорю «пошли прочь прохиндейки» они еще больше хихикают и хохочут и еще больнее тыркают в мое тело цветными карандашами. Они говорят «расскажи нам про любовь, Вячеслав Самсонович!» Ишь чего захотели.

Мои руки и ноги сплошь все в разноцветных точках, как будто бы я заболел оспой ну или еще какой-нибудь малоприличной и малоприятной болезнью, о которой и барышням лишний раз не расскажешь.

Фельшер кукушкин будет мне делать прививки и я околею. Смейтесь, смейтесь.

Я говорю «я, барышни, например люблю свою набедренную повязку. Мы с ней как муж и жена. Она сейчас внизу в шкафчике у швейцара. Висит. Она там. Я купил ее три года тому назад в английском магазине на Большой Морской за весьма приличную и кругленькую сумму».

А они еще громче хохотать.

«Дурак ты Вячеслав Самсонович!»

Я говорю «с меня хватит». Они еще больнее тычут. «Висит, висит!» Мне пора в Персию. Где там моя подруга нательная повязка.

Вдруг на улице холодно?

Как я без нее пойду.

Девки кричат «возьми нас с собою в Персию, Вячеслав Самсонович!»

Да пошли вы нафиг.

Швейцар говорит мне: «Вы как хотите, Вячеслав Самсонович, но ваша набедренная повязка только что пропала-с». Насовсем-с. Это как это понимать? Свет очей моих… Услада-с моих чресел… Что значит «пропала-с»? Кто посмел? Не иначе девки… Ну ладно думаю, хрен с вами, я пойду в город просто так, без повязки. В чем мать родила. Так даже лучше. Пусть меня обдувает и терзает ветер. Я выхожу наружу. Лифляндская улица хороша как никогда. Слава богу, не слишком холодно. Хотя и дождливо. Мелкая морось. Вдали чернеет и зловеще сверкает загадочный Екатерингоф, куда мне очень хотелось бы однажды попасть. Я смотрю под ноги – вдруг она, услада моя, тряпочка моя, там валяется. Под ногами. Мокрая такая, несчастная. Но нет. Нету ее там. Нету. Но это ничего, ничего. Я говорю: «Прощай морской департамент». Город принимает меня в свои цепкие колдовские объятия.

Верблюжий плед

Я ложусь спать без набедренной повязки. Я укладываюсь в кровать, хотя еще вполне день, но сумрак заволакивает все вокруг и мои глаза слипаются. Ну и пусть, думаю. Ну и пусть. Я сегодня и так немало потрудился. Пальцы мои дрожат, ноги мои коченеют.

Я накидываю поверх своего мокрого туловища небольшой колючий пледик. Когда-то он был неотъемлемой частью одного верблюда. Потом верблюда убили, вынули из него все внутренности, а из его шкуры соорудили пушистый колючий плед. Вот так всегда, думаю. Живешь, живешь, потом тебя пускают на одеяла и какой-нибудь голый урод укрывает тобой свои руки и ноги. Ну, я не урод конечно это я так. В департаменте любят меня за мою красоту и усидчивость. «В морском департаменте вы просто незаменимы, Вячеслав Самсонович», говорят они. Ну хорошо, думаю. А что вот потом? Стоишь перед конторкой, перед тобой бумага, линейка, чернила, чертишь небесные линии, а из тебя после всего этого какое-нибудь дегтярное мыло вонючее навертят. Нет разве?

Я ведь завещал свое благоуханное туловище Зоологическому музею, а не какому-нибудь там костеобжигательному заводу. Душа моя пусть отправляется себе на небо, а туловище да посвятит себя и подарит науке. Вот пусть академик Павлов режет меня вдоль и поперек, ему можно. У нас не так уж и много хороших людей, и академик Павлов несомненно среди них.

А они мне: «ну и мыло конечно, Вячеслав Самсонович».

Всегда так. Я знаю что именно так оно и будет. И девки тыркают в тебя острыми и твердыми как нержавеющая сталь карандашами.

В комнате зябко и темно. Я еще туже завертываюсь в шкуру убитого верблюда. Я все думаю, заменит ли мне она начресельную тряпицу из английского магазина и прихожу к выводу что нет, не заменит. У английской драгоценной тряпочки были специальные такие длинные пристяжные тесемки, из шелковой материи, которые можно было завязать и развязать в случае необходимости, а у верблюжьего пледа нет таких тесемок. Ну нету и все. При ходьбе по улице его придется поддерживать руками, что невозможно. Да и директор наш скажет: «что это вы, Вячеслав Самсонович, в верблюжий плед вырядились, у нас сегодня не карнавал и не маскарад, ходили бы лучше голый». Ну смотри директор, ведь я так и сделаю. У меня больше нет деревень на продажу и мне нечем расплатиться в английском магазине, и я буду ходить по улицам, предоставленный своему естеству. А где моя английская набедренная повязка ума не приложу.

Мне надо набраться сил, чтобы добраться до Персии. Я знаю она бесконечно далеко от морского департамента и мне надо хорошенько отдохнуть перед страшным броском. Мне надо поесть, поспать. Молчаливый слуга приносит мне золотую яичницу. Я ем, а потом снова проваливаюсь в беспросветный мрак.

Мне снится Персия, одаренная волшебными огнями. Сгущеное молоко и мед текут прямо под моими ногами. На ветвях растут белоснежные сахарные плоды. Это моя родина. Но пока я работал и трудился в морском и небесном департаменте, я чего-то забыл как туда идти. Я очень долго работал. Девки кололи меня карандашами. Директор говорит «терпи Вячеслав Самсонович это часть твоей работы мы тебя любим». Ну знаю я вас. Если я правильно понимаю, идти надо куда-то на юг, на юг, вдоль великой реки, куда-то за Третью рогатку.

Я все думаю кто все-таки спер мою набедренную повязку. Подозрения падают на майора Дарлингтона, он известный прохиндей, потом конечно бородатый швейцар Алексей Петрович, он давно желал надо мной подшутить ну или вот барышни, которые приходят чтобы нарочно посмеяться надо мной. Они приносят с собой карандаши или берут без спросу мои, особо твердые. Я не знаю почему их пускают внутрь. Хотя я вот смотрю на них, на их молодую красоту и все во мне вскипает но мне нельзя особо оторваться от работы. Я на них смотрю, и сердце мое поет, а они знай себе карандашики точат.

Перед моим носом. Одна горизонтально держит карандаш, другая вращает ручку.

А вообще у нас довольно секретный департамент и у нас столько секретов что за них можно и расстрелять, особо и не вякая. Я тут вполне согласен.

Был у нас такой Михаил Потапыч, мой предшественник по небесному начертанию, немного сиволапый, но талантливый в глубине души человек, так его сразу на кол посадили потому что времена сейчас строгие и лихие, а он ведь и не сделал так особо ничего. Пришли к нему точно вот так же барышни «покажи нам департамент мишенька» а он им: «давайте я вам барышни уборную покажу». Потом еще столовую смотрели. А там греча, котлеты. Все то, что люди обычно едят.

И вот поймали его средь бела дня бутошники «говори мишка кому ты секреты тайные передавал». Ну в смысле немцу или шведу. А он говорит ничего никому я не передавал. Я барышень котлетами угощал, потом Вячеслав Самсоныча карандашами цветными тыкали, потом еще уборную посещали. Там ничего такого секретного. Ну кому сейчас что докажешь.

На улице поздний дождь пополам со снегом и тоска и печаль. Я уверен это все пройдет и все будет к лучшему. Так говорит наш швейцар Алексей Петрович и торжествующе ухмыляется в бороду. Впрочем, как знать.

Я верчусь с боку на бок, и пружинки подо мною пищат и скрипят. Я думаю «эдак и диван внутрь продавится где потом новый брать». Приходит молчаливый слуга и забирает тарелку из-под яичницы. Она вся в желтке. Я гляжу в окно и там, где-то далеко-далеко, я вижу Персию. Ну, думаю, мне пора. Завтра отосплюсь и сразу в путь.

Послезавтра

Ну может быть послезавтра.

Машкерад

Полковник, ряженый дельфином,

Стоит – он хочет воевать,

Солдат, одетый апельсином,

Со шведом хочет танцевать.

Покойный государь

Стоит на пристани,

Зевает

И ветер мокрый завывает,

И речка подо льдом блестит.

Счастие

Лизавета Петровна, которая давно уже работает в нашем департаменте, смотрит на меня с глубоким интересом. «Вячеслав Самсонович, я хотела бы составить ваше пожизненное счастие, исходя из чего я была бы рада быть вашей неизменной женой и невестой, ну или хотите, просто рабой». Рабой… Я задумываюсь. У меня довольно приличный особняк на Большой Морской, а у нее плюгавая клетушка в Зоологическом саду. Люди приходят и смотрят, и смеются, как она там спит, вертится, поет, ест или обедает. Я вот не знаю определенно, кого она больше любит, меня или особняк.

Говорю ей: «Лизаветпетровна, вся наша жизнь – это путешествие через ночь и холод. Так говорили мои мудрые предки, бывавшие в наших краях с армией двунадесяти языков, ну и я так говорю. Они стояли на берегу мокрой и холодной реки, и размышляли, попадут или нет на тот берег».

А она мне: «Так и есть, Вячеслав Самсонович, так и есть, через ночь и холод, я слышала это от нашего директора. Он умный человек. Давайте же путешествовать вместе. Давайте вместе переберемся на тот берег, где и счастие, и любовь, и сливочное масло. Ну тоже штука, ежели разобраться, немаловажная».

Ну я уж даже и не знаю.

Особняк у меня очень хороший, у меня триллион слуг и комфортабельный бесшумный лифт между вторым и третьим этажом. Я однажды там застрял. Сижу и думаю что ж это творится и куда страна катится. Слуги просовывают мне в щелку всякую еду и я ем. А вообще я с утра и до вечера торчу в окне. Когда люди проходят мимо, я заставляю их кланяться, ломая шапки ну или что там у них на голове, иначе я бью их палкой.

И вот я однажды брошу всю эту бренную мишуру и уйду за горизонт.

Ну, может у меня и нет никакого особого особняка, и лифта между вторым и третьим этажом тоже нет, нету ни первого, ни второго, ни третьего ни четвертого этажа, а есть довольно старый диван с кривыми пружинками и яичница, которую я размазываю каждое утро по тарелке, потому что так наверное интереснее и вкуснее.

Лизаветпетровна соглашается со мной: «Так очень и очень даже вкусно, Вячеслав Самсонович. Я сама так сколько раз пробовала».

А про особняк я нарочно насочинял, чтобы злить нашего швейцара Алексея Петровича, который живет в деревянной будке прямо под парадной мраморной лестницей. Вместо окна у него там две или три дырки для вентиляции, чтобы он дышал и не умер раньше времени.

Уж и не знаю, как он там бедняга помещается.

Я даже не уверен, существует ли в данный момент Большая Морская улица, может и нет ее, и не было, а вот Персия определенно есть, она под боком, она в моих снах и мечтах, она сразу за Кудыкиной горой, за седовласым теплым морем, в котором живут головоногие сердитые рыбы, стоит только взять и пойти. На юг, на юг, вдоль безымянной великой реки, а там уж и рукой подать. Ну а море я уж как-нибудь переплыву или перемахну с божьей помощью.

Я говорю ей «Лизаветпетровна, послушайте, мое счастие тут – это карандаши и чернила, это морские и небесные линии, это темень и морось на улице, это холодный Екатерингоф вдалеке, это далекая и недостижимая Персия, где под усталыми ногами неторопливо течет белое сгущеное молоко и нескончаемый пчелиный мед, это яичница по утрам, которую приносит лично мне молчаливый слуга. Я вот болтунью чаще всего предпочитаю. Возишь, возишь ее по тарелке в она потом вся желтая…»

Красота, да и только.

А Лизавета Петровна, хитрая бестия, отвечает: «я ведь ничуть не хуже чем тьма и морось, Вячеслав Самсонович, я лучше, чем коровье молоко со сгущенкой, да и яичнице, вручную размазанной и развазюканной по белоснежной тарелке, я тоже почти не уступаю, ну вот разве что чуть-чуть-чуть-чуть, самую малость, вам стоит хоть разок попробовать. Ну ам. Ну взгляните, ну попробуйте же, солнцеподобный Вячеслав Самсонович, ковырните, чего вам стоит. Ну хоть одну ложечку. Вот вам мое девичье сердце – ешьте его».

Попробовать… ну… господи… где же вилка… мне не хватает отваги… я лучше яичницу… Вдруг этот плод не так уж и сладок. Да и вообще я хотел изначально посвятить всю свою жизнь государыне но у нас как-то не очень-то сложилось и заладилось. Я – инженер, она – богиня, нам нельзя долго быть вместе. Я черчу, она – чирикает. Вот почему я и передал ее одному лейб-гвардейскому капитану, большому прохиндею, в которого она с детства влюблена. А у него имущества – дырявая кастрюлька для приготовления жидкого шоколаду, да вот янтарный мундир. Да и тот – честно говоря, казенный. Может, и не янтарный он вовсе, а так, пластмасса какая-нибудь.

А Лизаветпетровна сидит и тявкает и мурлычет передо мною.

Я говорю ей: «Вы слышали что-нибудь про Персию, Лизаветпетровна?»

«Ну да, отвечает, есть кое-какая информация, хотя и довольно скудная».

Неопределенные, мол, сведения.

Вобщем, клеится ко мне Лизавета Петровна самым бесстыдным и бесшабашным образом. Я черчу прямые и кривые линии, а она прямо как кошка. Вот думаю, пойти что ли пожаловаться директору, наябедничать, так мол и так мол, отвлекает от работы, так ведь он рассмеется и скажет: «брось Вячеслав Самсонович какие пустяки, рисуй и черти свои небесные линии, служи государю и отечеству». Ну а как тут служить если Лизаветпетровна так и вертится перед глазами и девки карандашами прямо в лицо тебе тычут.

Бессердечный у нас директор и вообще словно пень.

Ну, у меня вообще хорошо получаются на бумаге небесные и морские маршруты и коммуникации. Я иду и черчу. Перо, чернила – все что мне нужно. А больше и ничего. Вот например, чтоб броненосец «Кулик» с Малой медведицей невзначай не пересекся посреди Финского залива, а то ведь всем тут крышка.

Лизавета Петровна, ну не мешай ты мне ради бога. А она и прыг и скок и я не знаю господи что делать. Вот-вот рука дрогнет и что тогда.

Говорит мне: «Расскажите мне лучше про море, Вячеслав Самсонович, какое оно?»

А мне и рассказать-то нечего.

Говорю ей: «Я сейчас немного занят, несравненная Лизаветпетровна. Но вы можете составить мгновенное любовное счастие например нашему бородатому швейцару, который живет прямо под мраморной лестницей. Он человек огромный, достойный, он как монумент, он и мухи не обидит, у него в деревянной будке найдется для вас лишнее местечко, укромный уголок, где вы можете завести разнообразных и всевозможных детишек. Они будут бегать и кувыркаться по департаменту. Мы их приспособим чинить и оправлять карандашики. Хотя мою набедренную повязку он совсем вот тогда не уберег. Пропала она, пропала и я хожу по улицам совсем в чем мать родила».

А Лизаветпетровна и в ус не дует.

«Ах, я уже говорила с ним на сей счет… Я прихожу к нему в деревянную каморку а он бороду пластиковым гребешком почесывает. «Хочу, говорит, чтоб моя борода была как у Фридриха Великого». Чем, спрашивается, могу услужить?

Говорю ему: «Алексей Петрович! Голубчик! Алексей Петрович! давайте жить вместе в вашей лубяной избушке под мраморной лестницей, я вам счастие дам и все, что к нему прилагается. Мы разведем детишек и они будут прыгать и скакать как горошек вверх и вниз по мраморной лестнице, прыгая со ступеньки на ступеньку, а потом, бог даст, и по всему морскому департаменту. Пустите меня внутрь». А он мне: «Лизаветпетровна, ангел, ты давно знаешь, мое основное любовное счастие – это борода, прикрепленная самой природой и создателем нашим к моему подбородку. Я, говорит, ее с детства взращивал и лелеял. Поливал каждое божье утро померанцевой водой. Мы с ней как одно целое, как единая плоть. Она состоит из волос, а я из мяса там кожи и всяких костей. Она и есть моя неформальная невеста. Понимаешь? И вот как я останусь без нее?»

Двум невестам одному человеку не бывать. За это расстреливают. Бьют палками, плетьми и вообще жизнь сложная. Прошлого швейцара вот тоже повесили. Полная зыбь и неопределенность.

Это немыслимо.

Зарыдает ведь она: «применял ты меня Алексей на рыжую плутовку, она поселилась в твоем бестолковом и пустом сердце, а я пойду на Пряжку да и головой в омут. Бултых. Прощай Алексей Петрович. Буду плавать там в темной стеклянной воде и петь печальные солдатские песни, пока не размокну и не утону».

А я ведь не хочу чтоб моя борода утопленницей стала. Чтоб ее при помощи длинных деревянных палок и железных закорючек вытаскивали на берег из студеной воды. И вот она будет валяться. А чернь соберется по берегам: «Смотрите, борода Алексея Петровича утопла». Алексей Петрович это я. Так что пусть со мною в картонной будке до конца моих дней тут так и живет, начальство в целом не возражает. «А ты, Лизаветпетровна, ступай к Вячеслав Самсонычу, он существо одинокое и мечтательное. Он все о Персии помышляет. Я и не знаю толком где это. И набедренную повязку он свою драгоценную на самом деле в карты в шустер-клубе немцам продул, а она у него двух деревень стоит».

Говорю ему «на что ты жизнь вообще променял Вячеслав Самсонович».

Ну какое твое собачье дело.

И вот я думаю какой же Алексей Петрович все-таки иногда подлец и лжец и сам ведь взял драгоценную набедренную повязку из моего шкафчика и я бы пристрелил и прихлопнул бы его как вонючую муху если б стрелять умел и если б знал с какой стороны сраный пистолет заряжается, сзади или спереди, справа или слева, а так ведь чудно конечно стреляться со швейцаром. И борода у него не от рождения а от кукушкина фельшера ушла.

Вот скажу я ему: «Вы, Алексей Петрович, бесчестный человек. Вы сперли мою набедренную повязку. Вы позорите наш департамент морских и небесных коммуникаций. Поедемте нынче же стреляться на Черную речку в обеденный перерыв». Ну хотя это как-то немного противоестественно и бесчеловечно что ли.

Я ведь дворянин а он вообще кто.

Кто?

И вообще странно ведь пришлепнуть человека из-за какой-то плюгавой дырявой тряпки, хотя б даже из английского магазину.

Подумаешь – тряпка.

Да и магазин третьего дня закрылся.

Ну там, конечно, на ней тесемки еще были шелковые очаровательные такие.

Вызовет меня к себе директор и скажет: «Вот совершенно напрасно вы, Вячеслав Самсонович, пристрелили Алексей Петровича, отныне ведь и шинель на хранение сдать некому». Кто ж ее теперь на руки примет.

На улице погода сырая дрянь и шинель с бобровым воротником набухла до невозможности. Что значит думаю, «набухла».

А по-моему, очень нормальная на улице сейчас погода и я очень люблю ее, люблю снег с дождем и вообще всякую такую холодную хмурость. Ты сидишь под одеялом а вокруг тебя сумрак. В это время так хорошо мечтать о Персии. Как я туда пойду? У меня и обувки подходящей нет. Надо б попросить фельшера кукушкина, чтоб сплел какие-нибудь лапти.

Он умеет. Ну да это потом.

«Лизаветпетровна, говорю, подруга моя, готова ли ты пойти со мною в Персию, разделить все тяготы и невзгоды предстоящего путешествия, преодолевать моря и земли, терпеть мраз и холод и сражаться со злыми людьми?»

И вот еще конечно седовласое море из угла в угол, из угла в конец переплыть. Никуда не отвертишься.

Ну, как-то говорит, не очень я хочу со злыми людьми сражаться. И плавать я не умею. И головоногие рыбы меня сожрут. Всю мою красоту. Ну или руки-ноги пооткусывают. А хочу жить в особняке на Большой Морской, и чтоб прохожие мне кланялись. «Здравствуйте, Лизаветпетровна, как ваше здоровье?»

Да так себе.

«Мы, говорю, Лизавета Петровна, будем питаться подаянием. Добрые люди будут подкармливать нас чем бог послал. Кидать под ноги черные и белые горбушки, ну и все такое. Ночью Бог над нами включает великое звездное небо, и мы летим себе вверх тормашками, балдеем и таращимся на звезды. Несть числа небесных светил, Лизавета Петровна. Я тебе поясняю, где какие планеты и черные дыры, а утром мы очнемся и продолжим наш путь к теплым морям, где живут сердитые головорукие рыбы».

Ты их обязательно увидишь. Мы придумаем им имена.

«Это чего это, говорит, Вячеслав Самсонович, это чего это вы ерунду задумали. Я говорит, для того хотела стать вашей невестой, чтоб вы одевали меня в меха и бархат, катали на лифте со второго этажа на третий и кормили горячей яичницей как минимум ну или чем-нибудь…»

Ну вот еще грибы допустим какие-нибудь вкусные.

А у меня и не было никогда грибов.

Так и не пошла за меня Лизаветпетровна. И в Персию со мной не утопала. Впрочем, я так почему-то и думал. А стала она вдовой бригадира Кастрюлькина, что со славного Свечного переулка. Только поженились а на следующий день ему шведским ядром голову на Аптекарском мосту оттяпало.

Вот так вот. Никогда не думал, что на Аптекарском мосту может быть так опасно, сколько раз по нему проходил, и все живой ведь в целом.

Потом, много лет тому спустя, я ушел в Персию, искать сгущеное молоко и сладкий мед, а Лизаветпетровна осталась в Свечном переулке и открыла питейное заведеньице. Я был там инкогнито. Иду осторожно по ступенькам вниз, боясь поскользнуться, а навстречу ползет вверх маленький человечек. «Как говорю, Лизаветпетровна, как дела продвигаются?» «Выше всяких ожиданий, Вячеслав Самсонович. Выше всяких похвал». Тяпнул там рюмку водки, потом еще одну – и пошел куда глаза глядят. С тех пор мы больше и не виделись.