Дневник

– Думаешь, сегодня ты, – она взяла меня за руку и заглянула в глаза, как в былые времена это делала Вика, – готов к процедурам? Ты готов пройти реабилитацию?

– Готов, если там не будет флюгегехаймена, – сострил я.

– Чего?

– Флюгегехаймена. «Евротур» смотрела?

Она не поняла ни слова.

Впервые за половину месяца я по-настоящему вышел на улицу. Не высунул нос из окна – вышел босыми ногами на островок коротко стриженного газона, который, разумеется, за это время никто ни разу не подстригал.

Май перевалил за половину, а солнце жарило так, как ни в одно из лет. Будь рядом термометр, стрелка бы перевалила за сорок.

Кью и Ар разминались. Я тоже. Когда Ар делал выпады, мошонка касалась травы. Это значило лишь одно – он вернул человеческую пластичность. Вот и я проверил себя на человеческую пластичность, делая выпады. Скажу так: своими яйцами я не задел бы и кирпич, стоящий между ног на ребре.

– Может, вы уже скажете, к чему мне готовиться? – спросил я, когда после занятий на природе они приняли душ. Когда вот-вот наступало время отправляться на процедуры. И мое время.

– Я думал, ты уже готов. Разве «достаточно, чтобы считать себя готовым» не твои слова? – В тоне Ара не было ни капли возмущения, ни доли претензии. Это был обычный вопрос без скрытых ловушек.

– Мои, но…

– Но ты сомневаешься, а сомнения на процедурах не нужны. Голова должна быть чиста. – Он постучал пальцем по виску. – Как и тело.

– Как и дух, – добавила Кью. – Тебе бы тоже не помешало всполоснуться, время еще позволяет. Или ты передумал?

– Не передумал, – ответил я и пошел в кабинку.

Прежде чем струя воды окатило мое тело, Кью дала дельный совет:

– Готовиться, И, нужно всегда к худшему. К самому худшему, пусть даже к фла-гу-ги…

– Флюгегенхаймену.

– Флю-ге-ген-хай-ме-ну, что бы это для тебя ни значило. Всегда готовься к худшему, тогда тебя удовлетворит любой результат.

– Такое я уже слышал, только в другой интерпретации… – Я закрыл дверцу.

«Готовься, завтра будет самый хреновый день в твоей жизни, а если нет – это тебя приятно удивит. Так говорил мне Ванька», – говорил когда-то мне Витька. Когда он еще мог говорить.

«Только не флюгегенхаймен, – думал я, намывая зад, – а остальное стерплю».

Двое взрослых и одни маленький голозадыми вышли из дома. Мы направились к постройке, напоминающей уличный туалет. Туалетом она и оказалась. Только он был больше, просторнее. И чище. И дырок в нем было целых пять, а не одна, и все размещались вдоль левой стены. Перегородок между ними не было. «А я ходил по-большому в душ, – горячо подумал я. – А тут пять дыр – садись на любую! Хоть бы кто сказал!»

Стена впереди пустовала. Почти пустовала: на ней висел лист бумаги, приколотый гвоздиком с широкой синей шляпкой. На нем был нарисован телефон, причем так, словно его рисовал не художник, а кто-то, кто еще младше меня. Корявая пиктограмма красным фломастером. Телефон был не мобильный – с трубкой на проводе и кругом с цифрами. Только цифр не было, были точки: по одной на каждый из десяти круглых отверстий.

С правой стороны находились два помещения: одно – за закрытой дверью, другое без двери. В открытом располагался умывальник на каркасе из досок. Канализации не было: под умывальником стояло эмалированное ведро с цветочным узором.

– Наши тела чисты, И, и снаружи, и внутри, – произнесла Кью и подвела меня к раковине. – Почисти и ты свое нутро.

– Да, И. – Ар отвернул единственный вентиль крана. – Прополощи рот… Нет, лучше сделай три глотка. Эта вода целебная. Она прочистит твой организм от примесей. И помни: только три глотка, не больше.

– Как скажете.

Я прислонился губами к холодному крану. Раздувая щеки, набрал полный рот воды. Она показалась сладкой и горьковатой, с привкусом таблеток, но не противной. Противной она стала, когда я ее проглотил. Ничего хуже той воды я еще не пил. Я почувствовал ее густоту, вонь и тошнотворный вкус. По консистенции она напоминала холодный кисель с комочками или кефир с перловкой. Эти комочки шевелились, желудок чувствовал их.

Эффект целебной воды не заставил себя долго ждать: мощным напором меня вывернуло наизнанку. Треть блевотины попала в раковину, треть – в ведро, треть растеклась по полу. Чудом на мне не оказалось ни капли, ни крошки. Даже во рту не ощущалось привкуса блевоты. Даже было как-то свежо, словно я почистил зубы или пожевал мятную жевательную резинку.

– Вы сказали, она целебная, – с досадой и удивлением промолвил я, наблюдая за коричневой жижей, напоминающей…

– И не соврали, – произнесла Кью, протирая раковину не пойми откуда взявшейся белой тряпкой. – Она целебная, обычная бы тебя не промыла.

– Хоть бы предупредили, что она не вода, а гадость, годящаяся как химическое оружие. Жестокое химоружие.

– Скажи тебе такое, ты бы отказался. Да и не такая она противная, как ты говоришь, – заметил Ар.

– А чего тогда сами не пьете?

– Почему же? – Ар сделал пять глотков, набрал воду в ладони и умылся. Подошел к средней дырке и опустошил желудок.

Кью выбросила в пятую дыру прежде белую тряпку, а затем повторила за Аром.

– Мы всегда так делаем, – сказала она.

– Всегда-всегда?

– Перед каждой процедурой. Иначе реабилитация была бы только названием, а не делом.

– Почему вода изменилась, когда я глотал ее? Сначала она была сиропом, потом стала, простите, поносом.

– Она волшебная, – с безэмоциональной физиономией вставил Ар. Впрочем, его физиономия, как и физиономия его сестры, оставалась таковой до начала процедур. Когда начались процедуры, если их лица наполнили хоть какие-то эмоции, то на каплю, которою я не заметил. – Теперь к делу.

Мы подошли ко второму в туалете помещению. Кью открыла дверь, а Ар встал в дверном проеме, удерживая выпирающее содержимое – белые халаты. Их было очень много. Они валились и заполняли собой весь дверной проем. Казалось, помещение трещало по швам.

Кью вытащила три халата. Им они были впору, как, собственно, и их близнецам с другими именами из вчера и позавчера, и… ну ты понял. Мне же он был велик, иначе и быть не могло. Возможно, где-то в залежах завалялась дюжина-две подходящих по размеру, но пойди достань их. Это занятие не для слабонервных. Халат свисал до пят, и я наступал на него.

Выходя на улицу, я спотыкался. Плечи халата свисали до локтей, рукава – до колен. Пришлось их закатать. Стало удобнее.

– Знаешь, что делать дальше? – спросила Кью, прижимаясь лопаткой к лопатке Ара, образуя угол между спинами.

– Догадываюсь, – ответил я и повернулся к ним спиной. Прислонился лопатками к их попам.

Мы приседали. Водили хороводы. Бесконечно повторяли одну и ту же фразу: «Му кин та! Ша ван ло! Бриз мак ту хим! Эл маш нала!» Затем взялись за руки и поплелись от дома.

Случившееся дальше я могу называть только галлюцинацией, вызванной скорее незамысловатыми словечками, что мы, не переставая, то шептали, то выкрикивали, нежели чем сильнодействующими психотропами, которых в ребхаусе не было и быть не могло. А не могло ли? Кто знает, что было подмешено в воду, что я пил в уличном туалете? А если та вода текла напрямую из дыр-унитазов? Бррред!

Почему я склонялся к галлюцинации, да хотя бы потому, что как только мы вышли за переделы участка, нас встретили совсем другие пейзажи. Теперь нас окружали… Мы находились уже не на заброшенном заводе, не на свалке подержанных автомобилей, не на территории пункта приема металлолома. Теперь мы продвигались по березовой роще, заблудиться в которой – раз плюнуть. Куда ни глянь, всюду белые стволы, и где-то вдали – просветы заходящего солнца в малиновом цвете.

«Галики. Просто галики. Ничего этого нет. Это лишь мое воображение. Деревья не могут вырасти за две недели. Точно так же не могут сгнить останки былой цивилизации. Хоть и изрядно потрепанные останки».

– Вы знаете, куда идете? – спросил я.

Мы шли в ряд, держась за руки. Я был посередине: так точно не мог ни убежать вперед, ни отстать от коллектива. Кью тянула нас через черно-белые стволы. Она мне и ответила:

– Конечно.

– Но… откуда? Ведь еще… вчера тут ничего этого не было.

– О чем ты? – удивилась она.

– Действительно, – вставил Ар и сжал мою ладонь. – Мы всегда тут ходим.

«Иначе и быть не может».

Мы вышли из рощи. Первое, что уже было знакомо, показалось вдали, слева – старая добрая река, по которой я приплыл на лодке, оказавшейся чудо-проводником в новый, не менее чудесный мир. В мир галлюцинаций. Она, река, была вдвое уже, а песчаный берег – вдвое шире, поскольку за две недели (если прошло две недели) уровень воды спал. Лодки, естественно, не было. Наверняка, она отплыла от берега в первую же ночь, а поймал ее какой-нибудь рыбак или мальчишка вроде меня, в десятке километров вниз по течению.

Не было на открытой местности и заваленного набок кузова, не было и колоссальных размеров груды мусора, которая могла дать фору Египетским пирамидам. Все, что еще оставалось и напоминало о прежней картине: два (теперь) водоема с голубой водой, напоминающие бассейны, и идеальных форм ров, на который точно бы обратил внимание Авария и, возможно, Витька. И вонь. Вот только двумя неделями ранее там просто воняло, теперь же от нее выворачивало наизнанку.

И меня вырвало снова. Пахло тухлятиной, но что и где стухло, я разобрался не сразу. И меня вырвало еще раз, но об этом, как всегда, позже. К чему забегать вперед?

САМО СОБОЙ!

Кого я спрашиваю? Тебя? Иначе ты бы и не ответил. Тебе только в радость удерживать меня.

ЧТО ПОДЕЛАТЬ

– Ты готова? – спросил Ар.

– Как всегда, Ар. А ты готов?

– Как всегда, Кью.

– Начинаем?

Ар кивнул.

– Начинаем – что? Процедуры? – У меня вдруг задрожали ноги. Захотелось убежать. Останавливало только любопытство.

– Процедуры, И. Процедуры. – Ар отошел в сторону, присел и скрылся за зеленым бугорком.

– Они могут шокировать тебя, И, – начала Кью, – но ты должен держаться, так как только процедуры могут помочь тебе. Ты можешь сколь угодно много упираться, бить себя по лбу, да даже думать, что видишь галлюцинации, тебе лишь нужно перетерпеть, принять и усвоить.

– Хорошо. Я готовился, – более-менее уверенно произнес я. – Флюгегенхаймена не будет?

– Нет.

– Что я должен делать?

– Внимательно смотреть. Мотать на ус, как говорила моя бабушка. И не вмешиваться в процесс ни при каких обстоятельствах. Потом выберешь свой путь, основываясь на увиденном. Ты понял, И? Не отвечай. Просто кивни.

Ар вернулся с двумя вытянутыми предметами в каждой руке. В левой – маленькая лопата с блестящим лезвием, в правой – галлюцинация? – разводной… Разводной Ключ, либо похожий на Витькин, либо именно его. Могло такое быть? Вполне. Я уже убедился, что быть может всякое.

– Интересные инструменты сегодня, – произнесла Кью, подходя к краю водоема. На водной глади отражалась луна.

– Очень. – Ар перекинул инструменты из руки в руку. Те сделали по одному полному обороту в воздухе. – Сегодня ты первая, поэтому и выбор за тобой, сестренка.

– Хорошо. Пожалуй, я выберу это, – она показала на его левую руку. – Умеешь им пользоваться?

– Разберусь как-нибудь, – улыбнулся Ар.

Он отбросил лопатку в сторону. Кью повернулась лицом к водоему. Держа Разводной как гитару, Ар подошел к ней и спросил:

– Ты готова?

– Если готов и ты, – не оборачиваясь и глядя на отражение луны, ответила она.

– Му кин та! – Ар.

– Ша ван ло! – Кью.

– Бриз мак ту хим! – Ар.

– Эл маш нала! – в последний раз произнесла Кью и подняла голову, устремив взгляд в небо.

Как бейсбольной битой, Ар замахнулся Ключом. Через долю секунды рассек им воздух, а потом и затылок Кью. Сведенные между собой губки Ключа с непринужденной легкостью пробили черепную кору в самом незащищенном месте – затылке. Капли, ошметки мозга, кожи и костей полетели по направлению удара. Ар опустил руки. Ключ все еще торчал из головы Кью, пока та валилась в водоем.

«Не вмешивайся в процесс ни при каких обстоятельствах», – минутой ранее говорила она, а теперь шла на дно головой вперед. Ее ноги еще немного торчали над поверхностью воды, как рыболовный поплавок, потом «рыбка клюнула», и они исчезли.

«Не вмешивайся…», – говорила она. Я бы мог вмешаться, зная, что произойдет. А произошло все настолько быстро, что я и глазом моргнуть не успел. Не успел даже испугаться. Не успел испытать эмоций. Я стоял как вкопанный. Ждал продолжения. Смотрел и «мотал на ус», следуя наставлениям Кью, медленно идущей ко дну своей водной могилы.

Как и говорил, лицо Ара оставалось безэмоциональным. Он сделал это так, словно помыл руки. Так, словно проделывал это и раньше, словно это было обыденным делом.

Процедуры.

Он поднял лопату.

«Теперь он огреет ей по моей черепушке», – подумал я и побежал, правда, не проделав и шагу, упал. Помешал длинный халат, путающийся в ногах.

– Не бойся, – обыденно произнес Ар, будто успокоил меня. – Ты ведь готовился?

Он помог мне подняться. Я неуверенно покачивался на ногах и, будь на улице хоть немного ветрено, точно бы повалился вновь.

– Понимаешь, быть первым чертовски приятно: не нужно ничего выдумывать. Ты просто стоишь и любуешься природой. Процедура проходит быстро, качественно и, можно сказать, безболезненно. Только поэтому мы чередуемся.

Я ничего не понимал.

– Быть вторым сложно, – продолжил он, вновь и вновь подбрасывая лопатку. – Чтобы все прошло гладко, нужно тщательно все продумать, подготовиться, осмотреть местность. На процедурах второй зависит от себя самого. Шансов на ошибку нет.

К водоему, в котором только что утонула его сестра с раздробленной головой, он больше не подходил. Он даже не смотрел в его сторону. Его интересовал второй. Он дважды обошел его кругом. Остановился там, где небольшой уклон вел к воде, и начал рыть яму у самой кромки.

– Кто знает, какие судьба может уготовить неприятности, поэтому-то и нужно все рассчитать и взвесить.

– Ар, ты хочешь…

– Нет, – отсек он мой вопрос. – На своей первой процедуре ты – сам себе хозяин. Тут я тебе не помощник. В последующем, если первая тебе не поможет, если мы еще свидимся – всегда пожалуйста, но не сейчас. Сейчас в первую очередь я должен помочь себе. Не серчай, И. Не расстраивайся.

«Не расстраивайся». Ха! Да меня только обрадовали и по-настоящему успокоили его слова. «Не серчай…»

Квадратная яма, стороной в одну, глубиной в две ширины лопаты, была вырыта. На дне скопилась вода. Пока стенки еще не обрушилась, Ар вставил в нее лопату черенком и зарыл той же землей, аккуратно сложенной рядом в кучку. Прихлопал рыхлую землю ладонями, притоптал ногами (снова шагал как робот на одном месте, сгибая ноги в коленях под прямым углом) и отошел от торчащего из земли полотна на два широких шага. Осмотрел конструкцию: что-то не понравилось. Он вернулся, чуть провернул полотно, подумал, поглаживая блестящее лезвие, удовлетворенно кивнул и вновь отдалился на два широких шага. Повернулся ко мне лицом.

– Все должно получиться. Уклон должен помочь. – Ар через плечо посмотрел на полотно, сделал полшага назад, расправил руки. – Бывай, И, – сказал он на прощание и протараторил: – Мукинта-шаванло-бризмактухим-элмашнала! – И повалился спиной назад.

Когда я понял его задумку, когда понял, что должно произойти, было уже поздно вмешиваться. Да и вмешиваться в процедуру запретила уже покойная Кью.

Ар приземлился шеей на острое лезвие лопаты, вот только оно не отрубило ему голову, а провернувшись в рыхлой земле, прошло по касательной, переломив позвоночный столб и разорвав сонную артерию. Та выпустила наружу пульсирующий фонтан крови.

Я блеванул.

Снова решил убежать и снова запнулся за длинный халат, которой давно уже следовало снять. Поднялся. Шаг. Два. Ноги подкосились. Упал снова. Пополз на четвереньках. Остановился. Услышал не то слова, не то бурление. Это разговаривал Ар.

Он не умер и не потерял сознание. Голова его лежала в неестественной позе у плеча, сам Ар лежал на животе: спасибо уклону, по которому он прокатился и перевернулся. Зацепился за полотно лопаты как якорем и не попал в водоем. Не утонул в нем.

– И… И… – хрипел он. Все было покрыто кровью. Шея держалась только на… не знаю, на чем. Ее будто разрезало пополам. – И…

– Что? – отворачиваясь от месива, спросил я. – Что делать? Где телефон? Как вызвать скорую? Какой здесь адрес?

Началась истерика.

– О-о-и. О-о-и.

– Помоги? Как?

Наконец я скинул с себя этот бесполезный халат. Оторвал и скрутил рукав. Вставил в зубы, чтобы не откусить язык от нахлынувшего на меня ужаса. Оставшуюся материю я комком приложил к его шее, и она тотчас же пропиталась кровью.

Глаза его были пусты, но все еще полны надежды.

– О-о, – бульк, – и, о-о-и.

– Знать бы, как. О Боже!

Кровь брызнула в лицо. Я попытался вернуть его голову на прежнее место, полагая, что это поможет, да только сделал еще хуже и себе, и ему… Кровавый фонтан окатил меня с ног до головы. Кровь стекала в водоем и придавала воде розоватый оттенок. Рот Ара был наполнен кровью, что он больше не мог произносить свое «о-о-и». Он пытался изо всех сил, но пузырьки только поднимались и хлюпали: «буль-буль-бульк», оно же «о-о-и», оно же «помоги».

Ар в последний раз посмотрел на меня, изверг очередную и последнюю порцию крови, перевел взгляд на водоем и застыл. Меня осенило: раз Кью утонула в своем водоеме, значит и Ар должен пойти на дно своего.

Я потащил его. Ноги, может быть, и сдвинулись, а вот тело осталось на прежнем месте, упираясь хрящами и кусками шеи в торчащее из земли полотно лопаты. Нужно было только извлечь ее, вырвать черенок из утрамбованной, но рыхлой земли. Я знал, что у меня не выйдет: проскользили бы руки по натертому кровью металлу. Да и не хотелось мне больше прикасаться к человеческим внутренностям.

Я поспешил к березовой роще. Большого придурковатого сарафана для процедур больше на мне не было, поэтому я мог бежать. Я бежал и надеялся только на чудо, и оно случилось, правда не так, как я рассчитывал. А рассчитывал я на поваленную молодую березку, которой смог бы столкнуть Ара в воду. Но такой не нашел, потому что не искал, потому что увидел не поваленную и, врезавшись в нее на полном ходу, повалил сам. Ствол треснул. Затрещали и ребра. Боли я не заметил, не замечаю и до сих пор, если, конечно, речь о физической боли.

Береза была вдвое выше меня. Толщина самой широкой части отломанного ствола едва ли достигала пяти сантиметров в диаметре. Ствол был ни тяжелым, ни легким – в самый раз, чтобы я смог дотащить его до «процедурной». К тому моменту пышная листва изрядно потрепалась, оголяя тонкие длинные ветки, цепляющиеся за все подряд. Даже за ту же траву.

Я мечтал сильно удивиться, увидев тонущего в водоеме Ара, но он лежал на прежнем месте: силы трения и притяжения оставили свою работу мне. Я вставил обломанный край ствола Ару под попу и приподнял второй. Тело сдвинулось. Еще и еще. С каждым разом все ближе и ближе. Ствол делал свое дело. Видя, как он изгибается, я молился за его прочность.

Тело Ара удалось развернуть. Ноги его уже почти касались воды. Оставалось только чутка приподнять или сдвинуть его голову с открытыми глазами, чтобы лопата больше не создавала помех, и толкнуть, возможно, в последний раз. Но я пренебрег, понадеявшись, что все сложится само собой.

Толкнул. Его ноги уже по колено в воде. Еще. Намочилась грудь. Толкнул сильнее, поскользнулся, оперся на ствол березы, тем самым передав через него всю нагрузку на тело Ара. Ствол захрустел, а вместе с ним и остатки плоти, что так отважно удерживали его голову на лопате и шее. Тело пошло ко дну. На суше осталась торчащая из земли лопата и зацепившаяся за нее голова. Я стиснул зубы – не будь во рту свернутого рукава, переломал бы их, – поддел кровавым стволом, напоминающим оторванную конечность, голову, и та покатилась по уклону, с брызгами плюхнулась в воду и поплыла ко дну вслед за телом. Я успел пересечься взглядом с ее глазами.

Сказать, что процедуры шокировали меня – не сказать ничего. Да, Кью была права, меня просто распирало на части от потрясения, но еще больше перло от чувства выполненного долга. Я исполнил его, каким бы он ни был.

Ар уходил ко дну, а я умывался в водоеме и смотрел на него. Пусть вода и порозовела, я прекрасно видел его кружащуюся, словно в невесомости, голову, а за ней, глубже – тело в форме буквы «Х». Оно успело окоченеть и не сгибалось. Тогда-то я и понял, отчего каждое утро они, Кью и Ар, были стомыми, как роботы, а их халаты – сырыми. Оставалось только понять, отчего они не помнили другие жизни. Понять, выйдут ли они снова из воды утром.

Я подошел к водоему, в котором утонула Кью. Вода в нем была абсолютно прозрачной, и я видел далекое-далекое дно. Кью на дне не было. Она будто растворилась. На краю берега я встал на четвереньки, опустил голову в воду и открыл глаза. Нет, это не было преломлением света и обманом зрения. Кью на дне как не бывало. Лежал только белый халат. Без пятен крови. Без каких-либо пятен. Он будто был постиран и отглажен, но только под водой.

Я вернулся к водоему Ара: картина была той же. И решил поскорее убраться.

На улице еще не было темно, но и не ясно, как днем. По ощущениям, стрелка часов должна была вот-вот остановиться на восьмерке.

В березовой роще, будь она неладна, я побежал, огибая стволы и стараясь никуда более не сворачивать, дабы не заблудиться и не провести ночь на улице в чем мать родила… и в очках. И знаешь, ни ноги, ни интуиция не подвели меня.

А Я?

И ты меня не подвел. Я следовал твоему зову и очутился у калитки ребхауса.

Мне казалось, дом меня не примет, изменившись и внешне, и внутренне до неузнаваемости, но все оказалось по-старому: те же стены, та же лампа над одиноким столом с двумя стульями, тот же набитый битком холодильник, та же душевая кабина, тот же сундук с книгами.

«Уходи» – услышал я твой голос, а потом увидел тебя на столе, вперемешку с книгами, над которыми возился. «Уходи», – продолжал ты, пока я убирал книги в сундук. «Уходи» было и тогда, когда я взял в руки ручку, раскрыл тебя, чтобы поделиться процедурами, но не смог. Твое «уходи» убаюкивало. На твоих страницах я уснул как мертвый.

ТЕБЕ НУЖНО БЫЛО УХОДИТЬ

НЕМЕДЛЕННО

Знал, что услышу от тебя такое, и знал почему.

И ПОЧЕМУ ЖЕ?

Потому что ты знал, что я приду, к чему пришел.

И ОТСТУПАТЬ ТЫ НЕ СОБИРАЕШЬСЯ?

Отступить трудно, когда до новой жизни тебя отделяет всего один шаг и несколько секунд прошлой жизни, Профессор. Будь ты на моем месте, может быть, понял бы меня.

ОПЯТЬ ТЫ ЗА СВОЕ

ОДУМАЙСЯ

Одумался я, Профессор. Одумался – в том-то все и дело. Обратного пути нет и быть не может. И я верю, действительно верю, что это все изменит. Что, если не вера, может укрепить так же сильно? Ничего – единственный ответ. Когда вера сильна, силен и человек.

ТЫ ЖЕ НЕ СДЕЛАЕШЬ ЭТО ПРЯМО СЕЙЧАС?

ТЫ ЖЕ РАССКАЖЕШЬ МНЕ ЕЩЕ?

Ты снова оттягиваешь неизбежное…

ДА

Ну хоть честно. Спасибо. Только ради тебя я расскажу еще, и поверь, теперь на это не уйдет много времени.

Сколько может проспать человек, не смыкавший глаз две недели? Вопрос сложный, но ответ мне известен. Лично мне, чтобы выспаться, хватило тридцати шести часов, плюс-минус.

Мне снился очень длинный сон. В нем были все, кого я знал, кого любил и кем дорожил. И все были живы-здоровы.

А начался он с той дурацкой перемены между уроками, на которой Козлов запустил в меня рюкзак. Во сне я успел увернуться, покрутил пальцем у виска, глядя ему в глаза, и убежал в кабинет. С этого момента и началась новая жизнь… во сне.

Я закончил первый класс, а Козлов – школу, и больше я его не видел. Наверное, он поступил в какое-нибудь учебное заведение в другом городе, или (что правдоподобнее) ушел в армию, потому как в учебе он был не ахти.

Директоршу, Валентину Рудольфовну, за взятки с позором изгнали из школы, а ее место заняла наша классная, Наталья Николаевна. Уж она-то не тянула Козлова за уши и не поощряла тех, кто продолжал делать это по инерции. Поменялась директриса – поменялась и школа, понимаешь?

С Витькой я познакомился в тринадцать лет, когда с семьей переехал в новый жилой комплекс города. Во сне у него не было никакого названия, но он значился комплексом премиум класса. Подземный паркинг, видеонаблюдение, газон, детские площадки, турники, свое футбольное поле и баскетбольная площадка… Все это могли позволить себе мои мама и папа… Во сне.

К тому времени папа из офисного клерка перерос в руководителя компании (чем бы она ни занималась), а у мамы был собственный салон ювелирных украшений в Кирове, претендующий на крупную сеть. Поля разъезжала на личном автомобиле и получала заочное образование в МГУ, потому что маме нужен был помощник по бизнесу.

Да, на все это моим родителям хватало средств. Средств хватало и родителям Вити. Он тоже жил в том районе, а познакомились мы на футболе. Он зарядил мне мячом в нос, что очки, перемотанные изолентой, разлетелись на части, как и нос. Так мы и подружились.

Уборщица, бабушка Люба, в реальной жизни умершая в ходе пожарной тревоги, во сне скончалась, когда я уже был в девятом классе. То была естественная смерть старушонки. Хоть она и покинула рабочее место ввиду физической слабости двумя-тремя годами ранее, школа собрала на ее похороны больше сотни тысяч рублей, но ее дети – живые дети – отказались от них, сказав, что сумма слишком уж щедрая, что лучше бы ее перенаправить детскому дому. Добрые люди склонны совершать правильные поступки, понимаешь?

В первом учебном полугодии одиннадцатого класса наш учитель английского вышел на пенсию. От преподавания он отказался, хоть и НН молила его остаться до конца учебного года, дабы за лето успеть найти на его место достойную кандидатуру. Пенсионер отказался: выхода на пенсию он ждал последние два года, проклиная повышение пенсионного возраста.

На последнем своем уроке в нашем классе он сказал, что покинет школу, но не преподавательскую деятельность: будет репетиторствовать, чем и занимался раньше, и получать за это неплохую прибавку к пенсии. А потом слетает в «Лондон из зе кэпитал оф Грейт Британ» и посмотрит на Биг-Бен воочию, а не со страничек учебников. После звонка одноклассницы накинулись на него с обнимашками (некоторые даже плакали), а одноклассники пожимали руку в первый и последний (в стенах школы) раз. Это было во вторник.

В четверг в расписании уроков снова был Английский. Мы зашли в кабинет. Не достали ни тетради, ни учебники. Никто из нас даже домашнее задание не сделал, пусть Леонид Артемович настаивал на том. Никто не рассчитывал на урок, даже Саня Волк, метивший на золотую медаль.

Еще не прозвенел звонок на урок, а в кабинет вошла директриса с девушкой. С рыжеволосой девушкой.

– Знакомьтесь, – сказала НН. – Ваша новая учительница, Нобелева Виктория Евгеньевна. Выпускница нашей с вами школы. Между прочим, она тоже училась английскому у Леонида Артемовича. Он ее и рекомендовал. Надеюсь, вы сдружитесь.

Мы зааплодировали. НН улыбнулась и вышла. Виктория Евгеньевна осталась в кабинете и улыбалась, пока аплодисменты не стихли.

– Гуд афтенун, – сказала она и начала урок под противный звонок.

В тот день я схлопотал двойку. Двойку получил и Саня Волк. Весь класс получил двойку, ввиду невыполненного домашнего задания. Только в качестве исключения все двойки, выставленные Викторией Евгеньевной, остались в ее голове благодаря первому уроку и знакомству с нами. Дневники ими она марать не собиралась, но на будущее…

В будущем я зубрил английский и был готов к каждому уроку, так как сильно втюрился в свою тичу. Она нравилась всем парням нашего класса, нашей школы, но по-настоящему втюрился только я. И она видела это. Я же видел, что ей не все равно. Будь она моложе… нет, работай она в любом другом месте, нас, возможно, ничего бы не остановило, но, как мы знаем, отношения учителя с учеником в девяноста девяти случаях из ста заканчиваются плачевно, пусть даже оба давно достигли возраста согласия. Но о сексе речи и не было, хоть моя «стрелка компаса», как звал ее Витька даже во сне, дымилась до невозможности.

С Витькой, кстати, я делился своими переживаниями. Он-то как раз и помог мне с Викторией Евгеньевной.

Близился конец учебного года и соответственно окончание школы. Вставал вопрос: куда пойти учиться? Родителям я наплел, что хотел бы стать переводчиком, а для этого нужно поступить на факультет лингвистики любого ВУЗа, а для этого нужно хорошо сдать ЕГЭ по английскому, а для этого стоило бы подтянуть знания, а для этого не помешал бы репетитор. Естественно, родители не отказали. Естественно, репетитором стала Виктория Евгеньевна, о которой были только положительные отзывы на всевозможных сайтах. Естественно, я не нуждался в репетиторстве, потому что поднатаскался английскому на любимом предмете у любимой тичи.

Виктория Евгеньевна снимала двухкомнатную квартиру в нашем ЖК. В одной комнате была спальня, в другой оборудован кабинет с небольшой доской и одной партой. И главное – она жила одна.

Занятия проходили по два часа три раза в неделю: с шести до восьми вечера по понедельникам, четвергам и пятницам. По вторникам и средам она репетиторствовала девчонку из другой школы, а по выходным к ней на пять часов в день приходил какой-то мажор, то ли сын главы города, то ли внук директора завода. Я сильно ревновал.

Первые три моих занятия действительно были образовательными. Мы разбирали экзаменационные билеты предыдущих лет и те, которые уже успели слить в сеть какие-то уникумы. Вероятность, что слитые в сеть билеты будут на экзамене, была крайне мала, но перестраховка никогда не бывает лишней.

На четвертом занятии Виктория Евгеньевна сказала, что я совершенно не нуждаюсь в ее помощи, что мне достаточно тех знаний, которые я получаю от нее в школе. На пятом – что я хожу к ней лишь для того, чтобы понравиться. А на шестом она стала для меня Викой. На шестом мы впервые поцеловались, невзначай так, совершенно случайно, по-детски прикоснулись губами к губам. На следующих занятиях мы уже сосались. По два часа три раза в неделю.

Наша жизнь разделилась на две: школьную и внешкольную. «Здравствуйте, Виктория Евгеньевна» и «Илья, к доске» – в первой, и «Привет, Вик, я соскучился» и «Чего тянуть, Илья? Давай сосаться» – во второй.

Мы все еще встречались у нее дома, и эти встречи вряд ли можно было назвать тайными, поскольку для родителей я ходил к репетитору с отличными отзывами, и они продолжали платить ей по тысяче в час. Вика продолжала принимать от них деньги, но все отдавала мне. А я все чаще покупал на них для нее небольшие подарочки и все чаще стал носить с собой презервативы, которые как-то одолжил мне Витька. Он-то давно ухлестывал за девчонками и хвастал, что якобы одну пер в позе «рака», другую – в позе «руки вверх». Я же был уверен, что в лучшем случае он натягивал резинку на пенис и дрочил в ванной под порнушку.