Дневник

Уже в десяти метрах от берега и в восьми от моей потопленной в луже лодке, все было завалено полусгнившими, точно из пластилина, бревнами. Ноги так и утопали в них.

Кое-как я перебрался через бревенчатую преграду, и моему взору показались два здоровенных котлована, затопленных водой. На краю одного стоял ржавый гусеничный трактор без ковша и гусениц, а рядом – заваленный на бок кузов самосвала.

За клочком земли с котлованами, механизмами и разваленными – будто спички из коробка – бревнами был вырыт длинный, без конца и края, ров. Два метра ширины, два – глубины. Воды в нем не было. Бревен тоже. В нем не было никакого мусора, ни единой соринки, насколько я мог разглядеть в полумраке.

Я решил переночевать в том странном месте, напоминающем и заброшенный завод, и ферму, и пилораму, и мусорный полигон.

Самым удачным для сна местом оказался заваленный кузов. Он защищал от ветра с трех сторон, но ночью ветра не было. Спать было уютно, пусть даже поначалу нагретый солнцем ржавый металл быстро потерял температуру.

А вот проснулся я не от холода и не от яркого солнца. Даже не от давящего в живот мочевого пузыря – а ведь с вечера я много не пил… я вообще не пил, – а от того самого ветра, которого не было всю ночь. Он разросся только под утро, так, что даже кузов перестал помогать. В принципе, и ветер мне ничем бы не помешал, если бы не разносил адские зловония по всей округе. Он дул с севера, оттуда, где прошлым вечером бесконечно длинный ров преграждал дорогу.

Я собрал все вещи.

КАКИЕ?

В том и шутка: кроме одежды и тебя, у меня ничего не было и нет.

ХА!

Не издевайся, не то я закончу.

…

Не знаю, что мною двигало, но я поперся туда. Поперся ко рву, показавшемуся вечером девственно чистым. С двумя воткнутыми в ноздри пальцами я приблизился к нему и удивился. Утром он оказался еще чище: только земля и… идеально ровные поверхности. Сечение – идеальный квадрат. Складывалось впечатление, что такой ров не прорыл бы ни экскаватор ковшом, ни люди лопатами. Идеальные прямые углы и грани в почве были настолько хороши, как, как сказал бы Авария, паз, проделанный алмазной фрезой в металлическом бруске. Витька бы бился в экстазе от форм этого рва. И Авария.

Если можно так выразиться, ров был оазисом пятачка на берегу реки. За ним же возвышалось то, что в потемках я принял за тени деревьев… или вообще ни за что не принял – похоже, ров уже тогда затмил все мои чувства, – куча мусора и вьющая над ее вершиной стая птиц. Если бы жизнь была комиксом, иллюстраторы тот едкий запах вони передали бы коричнево-зеленой линией, извивающейся в воздухе и залетающей в ноздри главного героя. К сожалению, невозможно передать словами качество того запаха, что пришлось мне унюхать. Могу лишь сказать: он в разы вонючее запаха, что витал в Утопии Грешников и Вонючки. Если ранее я только предполагал, что это место может оказаться свалкой, то теперь знал это наверняка, так как видел воочию, как несколько грейдеров сгребают кучи мусора на вершину горы, напоминающую усеченный конус или трапецию.

Не понимаю, какая сила мной двигала, но я уже пятился назад и отсчитывал шаги, надеясь разогнаться и перепрыгнуть ров, а если не получится – ухватиться руками за край и вскарабкаться. О том, что я упаду на дно, и единственным выходом будет бесконечный поиск конца рва, я даже не предполагал. Скажу сразу: ров я не перепрыгнул. Я даже не прыгнул, хоть и отошел на достаточное для разбега расстояние и даже сделал три последних перед стартом вздоха.

– Стой! – послышался сдвоенный из мужского и женского голос.

Я обернулся, выставляя вперед кулаки. Страх прошел, когда увидел два почти одинаковых лица. Они были напуганы больше моего.

– Стой! – повторили они.

– Стою, – выдавил я и замер.

Двое: почти одинаковые лица, одинаково короткостриженые, одинакового роста, одного возраста. Как к ним обращаться: на «ты» или на «вы»? Назвать их парнем и девушкой или же мужчиной и женщиной? Они, вроде бы, выглядели старше Аварии, но моложе моей бывшей классной НН, которая если и была их старше, то совсем на чуть-чуть. Все, что в тот момент я о них знал, так это то, что они стояли передо мной в сырых белых халатах. Под халатами ничего не было, и их обнаженные тела скрывала полупрозрачная материя. Также я знал, что моя «стрелка компаса» медленно поднялась, едва я взглянул на женские гениталии, и не ощущал совершенно ничего, когда видел мужские.

В глаза бросились их босые, испачканные в грязи и посиневшие от холода ноги. Если им и было холодно, то они это тщательно скрывали. Они не дрожали и не стучали зубами. Их могли выдать только твердые, торчащие из-под сырых халатов, розовые соски: маленькие – у парня или мужчины и побольше – у девушки или женщины.

– Кто ты? – спросили они.

– Я… И… И… – «Илья? Илона? Ильяз?»

– Привет, И. – Они подняли согнутые в локтях правые руки.

– Здравствуйте, – повторил я за ними.

– Ты – один из нас?

Я замешкался, пожал плечами и кивнул, переводя взгляд с одних на другие глаза моих собеседников. Одинаковые глаза… Одинаково пустые глаза.

– Это – Ар. – Левой, согнутой в локте рукой девушка показала на парня.

– А это – Кью. Пошли с нами, – сказал Ар.

Их движения были особыми. Не такими плавными и пластичными, как у людей. Их движения были подобны движениям роботов: жесткими, временами резкими, временами притормаживающими, словно их суставы давно не смазывали маслом. Да и передвигались они так, словно только-только встали на ноги и учились ходить: прямые ноги либо вовсе не понимались и вспахивали грязь, либо наоборот: сгибались в коленях под прямым углом и покачивались, когда нужно было перешагнуть препятствие, которое новые собеседники не могли ни сдвинуть, ни обойти. Они не могли передвигаться криволинейно, дугообразно. Они двигались, как солдаты на плацу. «Солдаты-роботы», – подумал я, когда они вели меня по заброшенному берегу параллельно рву.

Мы миновали переваренную природой груду железа: перевернутую «буханку», завязанные узлами рельсы, изогнутые пластины, сваленные так, как развалившийся карточный домик, раскуроченные, с торчащим из них металлокордом, точно ребра – из плоти, покрышки. Не знай я, что нахожусь далеко не в Слобурге, если бы меня усадили в машину с завязанными глазами и привезли туда, точно бы подумал, что вновь оказался в Утопии Грешников, точнее – в одном из ее кварталов, в котором мне повезло не побывать. Но то, что я увидел потом, кардинально отличалось от Утопии.

За забором из профнастила скрывался зеленый деревянный дом с коричневой крышей и фундаментом из красного кирпича. Рядом располагались такие же, только поменьше, постройки. На приусадебном участке – идеально ровная сетка тропинок, в каждой клетке которой росли овощи. Ягод и фруктов на участке не было.

– Это, – сказал Ар, когда мы прошли грядку с морковью с правой и со свеклой – с левой стороны, – наш дом.

– Здесь мы и крепчаем. – Кончиками пальцев Кью дотронулась до картофельной ботвы.

«Крепчаем».

– Это хорошо. – А что еще я должен был сказать?

– Это хорошо, – повторили они.

Мы прошли еще несколько пересечений вытоптанных троп и поднялись на крыльцо дома.

– Кью рада вернуться домой. – Она расправила руки в стороны, напоминая «Т», и поклонилась, сгибаясь в поясе под прямым углом. Едва не зацепила меня кистью за кончик носа.

– Ар рад вернуться домой.

А вот он ударил меня по плечу. Удар оказался тяжелым, словно пришелся не от вытянутой руки, а от куска трубы. На плече появился синяк.

Они выпрямились в стойку «смирно» и посмотрели на меня мутными глазами. Я похлопал своими и произнес:

– И тоже рад. – Руки в стороны и поклон.

– И очень рад зайти, – произнесли они и впервые улыбнулись, и от того стали менее похожи на роботов.

Ар со скрипом открыл дверь – скрипнула не дверь, а его суставы, – и мы вошли.

Снаружи дом казался куда больше, чем оказался внутри. Небольшая комнатушка с одним окном без штор и низкими потолками. Впрочем, ни Кью, ни Ар лбами не бились. Обо что они действительно могли удариться, так это об лампу, правда та висела над столом в углу, поэтому была для них безопасна.

В противоположном углу, справа от окна, стоял небольшой холодильник. Сказать, что он до отвала был забит продуктами – не сказать ничего. Он просто трещал по швам. Дверца его постоянно открывалась, а Ар и Кью по очереди подпирали его коленями. Когда она вновь открылась, Ар достал из холодильника кусок вареной колбасы, упаковку крабовых палочек и одну вареную картофелину в вакуумной упаковке. Он кинул на меня вопросительный взгляд, и я кивнул. Он положил еду на стол.

Мне не подали столовых приборов, а только пожелали приятного аппетита. Я не из брезгливых – брал руками и ел, и не подавился.

В третьем углу расположилась душевая кабина с прозрачными стенками из стекла. Первым ей воспользовался Ар. Он, не обращая на меня внимания, без угрызения совести и стеснения, скинул с себя халат и зашел в нее. Стекла запотели только под самый занавес его банных процедур, поэтому я прекрасно видел его болтающийся причиндал. Причиндал все же больше походил на человеческий, нежели остальные его конечности.

Кью тоже разделась, но не так небрежно, как Ар, скинув одеяние на пол, а бережно повесила на спинку соседнего стула… свободного стула… второго стула… последнего в комнатушке стула. Она была рядом со мной, и я досконально видел все прелести ее обнаженного тела. Ни одного волоска, скрывающего тайны женских начал. Впрочем, Ар тоже был гладко выбрит.

Трусы сдавливали мой торчащий – тоже безволосый – причиндал, мою «стрелку компаса», и я с трудом сдерживал эмоции, пялясь на ее грудь и на то, что должны были закрывать ее трусы, которых не было. Я не мог оторвать глаз от ее… и ждал, когда она наконец пойдет в душевую.

Она не торопилась. Смотрела в окно. Ее взгляд был устремлен в одну точку. Мой тоже.

Ар вышел из кабинки, едва хлопнув дверью. Я вздрогнул. Кью развернулась. Ее глаза уже не были такими мутными. Теперь глаза не были глазами робота. Теперь они были человеческими. Из одного текла слеза, останавливающаяся на подъеме груди.

– Ты несчастен, И. – Она наклонилась и обняла меня, все еще стомыми, но теплыми и полными ласки руками.

Мой причиндал вздулся, начал самопроизвольно сокращаться, вздулся еще сильнее и изверг в трусы мужское семя. Я кончил и разрыдался, потому что ее слова были правдой.

Согласен, ситуация нелепая, но какая есть…

– Можешь принять душ после меня, – сказала она, чувствуя себя самоудовлетворенной. Она знала, что только что произошло, и я говорю не о своих слезах.

Когда она принимала душ, я пялился в окно (на Кью я насмотрелся вдоволь, в паху болело). Там Ар на островке короткостриженой травы между домом, посадками и постройками занимался гимнастикой. Поначалу все его движения все так же походили на движения робота – особенно, когда он наклонялся и касался руками травы, что его «болтушки» свисали между ног, как виноградная гроздь, и делая мельницу. Но чем дольше он разминался, тем больше становился человечным. Движения все еще оставались неловкими, но уже становились плавными. Он напоминал ребенка, месяц назад вставшего на ноги. Когда он крутил головой, разминая шею, Кью вышла из душевой кабинки.

– Теперь твоя очередь, И.

Я обернулся на ее голос, но от нее уже и след простыл. Я успел заметить только закрывшуюся входную дверь дома. Снова глянул в окно: теперь на лужайке разминались двое.

Раз они оставили меня одного, значит на то были причины. А причины были, и они знали это. Первая и единственная из них – я стеснялся даже смотреть на их наготу (хоть и пялился), а раздевание перед ними довело бы до инсульта. Они оставили меня одного не просто так: оба хотели, чтобы я принял душ. Я знал, что от меня воняет. Еще бы от меня не воняло! Сам-то я привык к своему запаху, как гнилозубые – к запаху изо рта, как курящие – к запаху сигаретного дыма, как работники АЗС – к запаху бензина. Для меня от меня не пахло, но я был уверен на миллион процентов, что от меня не просто воняет, а несет за версту даже в той вони, что тянулась со свалки.

В душевой я не разбавлял горячую воду холодной, отчего стекла мгновенно запотели. Вода обжигала, но я терпел – распаренным мертвый эпидермис, не стершийся о верхнюю одежду, стирается обычной мочалкой. Я намыливался трижды и тер-тер-тер, пока забивающийся кожей водосток не перестал забиваться. Пусть пар не давал нормально смотреть, но я уже видел себя нового, видел себя таким, каким и должен быть восьмилетний мальчишка. Тер, пока не стал походить на вареного рака. Тер-тер-тер. У меня были на то причины. Когда я мылся последний раз, даже вспоминать не приходится. Это было в январе. Это было в детском доме. А до этого – когда еще вся моя семья была жива. Когда жива была эта мразь – Козлов…

Волосы. Их я мыл еще дольше. Половину времени, проведенного в душевой, я потратил именно на них. Всегда считал волосы накопителями данных. Они несут в себе всю историческую информацию, которую принято называть памятью. Волосы помнят все. Мои волосы помнят еще больше. Я их намыливал и ополаскивал, и с каждым разом они становились легче. По мне стекала жирная вода сероватого оттенка, а я смотрел на нее и думал, что волосы следовало помыть в первую очередь, чтобы вновь не марать чистое тело. Их вообще следовало состричь еще в детском доме, да только я сбежал за день до запланированного мероприятия. Я мог бы их срезать ножом в перелеске или даже обжечь над костром, вот только для первого у меня не хватило фантазии, для второго – смелости.

Тогда, распариваясь в душевой, я верил, что Ар и Кью меня подстригут и сделают прическу, как у себя. И они бы подстригли, окажись в их хозяйстве ножницы. В их хозяйстве вообще не было режущих предметов. Сейчас мои волосы ложатся на плечи, а бывшую полоску над бровями (челку) я бережно заправляю за ухо. Будь у меня такие волосы год назад, мне бы не пришлось носить парик Харли Квинн, который в момент из мальчика Ильи сделал девочку Илону.

Сейчас, трогая волосы, я рад, что оставил их такими. Больше волос – больше информации. Надеюсь, когда я уйду, патологоанатомы найдут в них истинные причины моей смерти. Во всяком случае, я на это надеюсь, пусть даже ДРУГОГО МИРА, о котором много узнал от известных и не очень авторов, не существует.

К слову, об авторах: их книги хранились в последнем, четвертом углу комнатушки. В громадном сундуке доисторических времен. Последний такой сундук я видел, еще когда жил на Джона Рида. Такие сундуки стояли в нескольких подъездах нашего дома на разных этажах. В нашем подъезде таких было два: на площадке между четвертым и пятым. Оба принадлежали одной бабушке. В одном точно хранился лук, во втором – тряпье, пропахшее сараем. Не удивлюсь, если она в нем хранила вещи своей молодости. Эти сундуки всегда были под замком, сундук же с книгами всегда был открыт.

Вообще, своими размерами и наличием сундука с книгами комнатушка дома напоминала Курямбию, хоть в ней было окно и не было картона по всем поверхностям. Их объединяло еще кое-что – наличие писек. Если в Курямбии все они были нарисованы маркером, то в доме на берегу реки – настоящими. Вторая добавилась, когда и я вышел из душа.

Пар из кабинки заполонил собой всю комнату и тут же развеялся, оседая каплями на окне. Кью и Ар меня уже заждались. Они сидели на стульях и таинственно смотрели на меня заинтересованными глазами. Они улыбались. Выглядели так, словно я должен был стать их обедом, и им оставалось только решить, что приготовить первым: мозг, сердце или, может быть, ногу. Я спрятал пенис в ладошках.

– Где моя одежда? – Я не видел ее в комнате, как и их халатов. Они по-прежнему были голыми и не стеснялись этого в отличие от меня.

– Здесь она тебе не понадобится, – сказал Ар, навалился на спинку стула – теперь скрипнул стул, а не его суставы – и раздвинул ноги, аргументируя сказанное. Аргумент был весомым. – Здесь тебе нечего стыдиться.

– Я просто хочу одеться.

Ар лишь посмотрел на мои сжимающие пах руки.

– Он хочет сказать, здесь некого стесняться, – вмешалась Кью и точно так же, как своя мужская копия, развалилась на стуле, раздвинув ноги.

Если к ее груди я частично привык, то второй элемент женского тела снова вывел меня из состояния покоя. Содержимое в моих ладонях окаменело.

– Не стесняйся, – сказала она. – Разожми уже наконец то, что скоро посинеет, и чувствуй себя как дома.

«Чувствуй себя как дома… Ага. Можно подумать, по дому я всегда разгуливал нагишом. Да что я – вся моя семья была нудистами! Оденьтесь, тогда я попытаюсь почувствовать себя в домашних условиях».

– Вы меня изнасилуете? – Это была единственная мысль, переполняющая изнутри. Пришлось переступить через себя, чтобы озвучить ее. Следом за ней пришла другая, более отчаянная: «Они нашли моего Профессора! Они нашли его, прочитали и сожгли! Теперь они не отстанут от меня! Изнасилуют и убьют! Съедят!» Но я увидел тебя на подоконнике. И будь моя отчаянная мысль правдой, ты бы не был таким спокойным. Ты бы дал мне знать.

– Ты дурак? – Ар забросил ногу на ногу. – Мы не насильники! И не педофилы!

– Если нам захочется секса, мы поможем себе руками. Ты не заметил, что мы – брат и сестра? Мы против инцеста. Конечно, поначалу у Ара был жесткий стояк, да и я не могла так просто на него смотреть, но со временем мы оба свыклись. Привыкнешь и ты. Нагота – вечное правило этого дома.

«Что, мать его, это за место? Что это за дом, черт бы его побрал?» – хотел было спросить я, но они не дали. Я держал «стержень», «пруток» в руках и пытался смотреть куда угодно, только не на женские прелести и, черт с ними, мужские. То, что раньше было не дозволено и далеко от меня, теперь манило бешеной силой, что даже Викина мань, насаждающая до сих пор, оставалась в стороне. Я хотел уйти, убежать, уплыть, но меня что-то удерживало, заставляло задуматься.

– Ты – один из нас. Ты наш. Ты свой. Ты один из немногих, кто нашел дорогу сюда. Значит, ты нуждающийся. Мы тоже нуждаемся. – Ар посмотрел на Кью так, словно спрашивал, продолжать ему или нет. Кью промолчала, дав ему право голоса. – Если бы не нуждались, нас бы здесь не было, а ты, скорее всего, нарушил правила этого СВЯТОГО места. Ты бы ушел отсюда ни с чем… если бы вообще сумел уйти. Я тебя не запугиваю, И. Я лишь констатирую факты.

– Сейчас ты можешь думать, что тебе не хочется тут находиться. – Кью взглянула на Ара, тот кивнул. Она провела ладонью по ершику на голове и почесала плечо. – Даже если это так, даже если ты не собирался сюда, даже если дом не был конечной точкой твоего маршрута, судьба сама о тебе позаботилась. И она права. Я читаю тебя как книгу: у тебя тяжелая жизнь, ее стоило бы поменять, И.

Я и сам об этом думал не раз. Мне уже начинало нравиться там находиться, особенно нравилось смотреть на голую Кью.

– Поэтому, если хочешь пройти курс реабилитации – мы так это называем, – придется опустить руки и расслабиться. – Для наглядности Ар сжал колени, прикрыл пах ладонями, а потом развернулся звездой на стуле. Раскрепостился, всем своим видом выказывая, что в этом нет ничего плохого. Есть только правильное, нужное и полезное.

Я опустил руки. Они выдохнули. Я покраснел.

– А ты боялся, – произнес Ар.

– В этом нет ничего зазорного. Мы здесь, а здесь все равны, – просияла Кью, осмотрев меня с ног до головы, сделав остановку в центре моего тела.

– Что теперь? – Я чувствовал себя затертой до дыр картиной краеведческого музея, где она была единственным экспонатом. – Что теперь?

Они переглянулись и кивнули.

– Теперь можешь заняться, чем только заблагорассудится. Можешь кушать. Можешь читать книги, их полно в сундуке, и каждая полезнее другой. В книгах ты сможешь найти то, что поможет пройти курс реабилитации. А мы с Кью пойдем подготавливаться. Так? – Ар посмотрел на сестру.

– Все так, Ар, – ответила она и обратилась ко мне: – И, если ты уже готов к курсу, только скажи, и мы принесем тебе халат. Ты готов, или тебе нужно время?

– Думаю, для начала мне нужно свыкнуться, – ответил я. Конечно, никакие курсы я проходить не собирался, не зная их сути. Нестись вперед паровоза, сокрушая личные барьеры, я не желал… по крайней мере в тот день. – Сегодня я пас.

– Что ж… – Опираясь на спинку стула, Ар встал на ноги. Все его мышцы напряглись. Вены вздулись. Кью тоже покрылась паутиной кровеносных сосудов. – Ты подумай. Можешь почитать, можешь покушать. Занимайся, чем пожелаешь. Отдыхай. Нам же пора заниматься. Пойдем, сестренка.

Ар подал Кью руку, и та поднялась со стула. Ноги ее подкосились. Они направились к выходу, все еще напоминая и роботов, и детей, только-только вставших на ноги, но телодвижения стали значительно плавнее. Они все больше становились людьми.

– И, подумай, только не уходи далеко в себя, в глубину своей души, иначе не выкарабкаешься, – ступая за порог сказала Кью. Она вильнула бедрами, и ее маневр вновь пробудил механизм в паху, который, я надеялся, в тот день заглох и больше не заведется. Я ошибся. Людям свойственно ошибаться. Не ошибаются только роботы, да и те нередко дают сбой.

Когда они вышли, я осмотрел комнату на наличие тайника, в который могли упрятать мою одежду. Мне, вроде бы, уже и хотелось остаться в доме, и пройти курс реабилитации, но все же больше хотелось свалить. В Кью и Аре было что-то такое, что заставляло им доверять, но они оставались незнакомцами, заставляющими стоять перед ними голым… Они и сами были голыми… Это мне нравилось… Особенно Кью… Особенно ее тело…

Тайника или не было, или я не смог его найти. Все, что оставалось делать – ждать. И думать. И отдыхать. Отдых бы мне не помешал.

Сначала я просто сидел за столом и смотрел то на лампу, то на холодильник, то на сундук, то на душевую кабину. Больше смотреть было не на что. Еще оставалось окно, но в нем – только грядки и занимающиеся делами Кью с Аром. Все их занятия сводились к гимнастике. Повороты, наклоны, кувырки. Они уже стали людьми, но разминались и разминались, пока не стемнело.

Я лег на пол и уставился в потолок.

Запертый в четырех стенах видел, каким же отчасти хорошим было мое прошлое, закончившееся всего лишь днем ранее. В нем я был свободным. Мог делать, что захочу. Даже ходить голым, но по собственному желанию, а не по настоятельности новых знакомых незнакомцев. Или это не было их желанием, а желанием места, желанием дома? Я звездой лежал на полу и зарывался в собственных мыслях. Они засасывали, как зыбучие пески, как болото.

Голова раскалывалась, мысли путались. «… иначе не выкарабкаешься», – сами собой появились слова Кью. Просто прозвучали в ушах, как звучала морзянка Аварии, когда мы были еще вместе, когда судьба еще не разлучила нас.

Как ошарашенный я вскочил и прыгнул в душевую. Меня окатил напор горячей воды, и через пару секунд я выскочил обратно. Этого было достаточно. Я был свеж. Все плохие мысли, что еще сидели во мне, вода смысла в сливное отверстие кабинки. Меня словно окунули в чан со святой водой, очищающей грешников.

Я стоял у входной двери, уперев руки в бока, и ждал возвращения новых знакомых. Они вернутся и увидят, что я полностью предался их образу и, возможно, смыслу жизни. Я хотел, чтобы они увидели во мне того, кто не боится перемен, не боится новых испытаний, уготованных судьбой. Но больше всего хотелось, чтобы Кью снова взглянула на меня, а я – на нее и ее брата с болтом между ног, пусть не таким привлекательным, как ее орган, но все равно интересным.

Не могу сказать точно, сколько я продержался в таком положении, но того времени хватило, чтобы надоесть.

Я снова подошел к окну и увидел все те же занятия на газоне, только теперь упражнения совершались сообща. Кью стояла на руках, Ар держал ее за ноги. Потом сменились. Еще раз. И еще.

Ты лежал на подоконнике и тоже мог это видеть.

Я ВИДЕЛ

Впервые за столь долгое время мне захотелось поделиться с тобой происходящим, хотелось вновь раскрыть тебя и вдохнуть аромат твоих выбеленных листов. Голой попой я сел на прохладный стул, положил тебя на стол и склонил голову.

Долго думал, с чего начать беседу, как далеко углубляться в историю и стоит ли вообще ворошить прошлое. Ответ пришел из ниоткуда: стоит!

Я потянул за уголок обложки, но так и не раскрыл, склоняясь к тому, что еще не созрел. Меня что-то останавливало. Возможно, кто-то. Может быть, ты. Может быть, я. Может, тусклая комната и слегка вибрирующий стол у окна. Если вибрация исходила не от тебя, если она вообще мне не померещилась…

ОНА БЫЛА

Я ЕЕ ТОЖЕ ЧУВСТВОВАЛ

Как будто землетрясение в пару баллов. До сих пор не смог понять, что же это было. Ты случаем не знаешь?

ДОМ ПРОТЕСТОВАЛ

ОН ЗНАЛ, ЧТО Я ЗАСТАВЛЮ ТЕБЯ

ПОКИНУТЬ ЕГО

И ты не справился. Дом оказался сильнее.

ТЫ ОКАЗАЛСЯ СИЛЬНЕЕ

Это к лучшему.

НЕ ДУМАЮ

Для письма в комнате было слишком темно. Мое никудышное зрение не хотелось садить еще больше. Я подошел к выключателю и надавил на кнопку. Единственная свисающая над столом лампа шаром осветила пространство вокруг себя, затемняя отдаленные углы. Освещения стало достаточно. Как только я сел за стол, лампа начала мерцать. Когда я дотронулся до тебя, стол завибрировал, а лампа потухла. Получается, это был не ты. Получается, я ошибался. Людям свойственно ошибаться.

Лампа вновь зажглась, как только я вернул тебя на подоконник. Ее мощность будто возросла вдвое, а свет из теплого стал холодным. Из желтого – бело-лунным. Я снова положил тебя на стол, и лампа вновь потухла. На третий раз твоих перемещений я догадался, что лампочка отказывается светить на тебя.

Ту же операцию я проделал с первой попавшейся книгой из сундука. На нее лампа светила так же ярко. Продолжала светить, даже когда выключатель разомкнул цепь. Чудо! Получается, дом (или лампа) настаивал, чтобы я отложил письмо и взялся за чтение. И я взялся.

То была запылившаяся книга в твердом переплете с черной обложкой. Ярко-белыми буквами на ней почти светились имя автора и название: Тед Мортен, ТАМ. Между ними – ярко-белый гроб с сиянием по контуру, будто нимб святого.

С книгой я покончил за полчаса. Не из-за небольшого объема, не из-за частично вырванных страниц, не из-за скорости чтения, которое вряд ли можно назвать скоростным. Я лишь прочитал первый ее абзац, а дальше пролистал от корки до корки, поскольку уже на втором абзаце обнаружил обведенные карандашом слова. Мне не пришлось углубляться в чтение, нырять в книгу с головой: основные тезисы и мотивирующие слова выделялись на общем фоне. Некоторые, самые весомые, были обведены дважды. Единицы – трижды.

«Испытание заканчивается ТАМ, где начинается новое». «ТАМ нет горя, как нет и радости…» Эти и многие другие тезисы полностью раскрывали идею Теда Мортена. Весь смысл заключался в том, что человеческая жизнь – малая часть жизни души, заключенной в его теле и голове. «Р – разум…» Разум, со слов Теда, продолжает и продолжает существовать триллионы миллионов лет. Чтобы познать все тайны мироздания, нужно прожить все циклы не только во плоти, но и извне. В «ТАМ» Мортен рассуждает, что ТАМ – пусть на обложке и красуется белоснежный гроб – есть не только загробная жизнь – если она может называться жизнью, – но и зазагробная, и зазазазазагробная. Названия тем жизням человечество еще не придумало. Те жизни знакомы лишь ТЕМ, кто ТАМ или побывал, или существует.

«Странная книга, – думал я, когда клал ее обратно к куче таких же книг – в сундук. – Интересно, эти такие же? А чего, собственно, мучать себя догадками?» Не особо выбирая, я взял ту, на которую просто упал взгляд.

«Возрождение» Стивена Кинга теперь лежало на столе. Лампа светила в прежнем режиме. На обложке: дом, сильно похожий на тот, в котором я смотрел на книгу; в дом била молния.

Я открыл книгу, а вместе с ней открылась входная дверь. В комнату вошли Ар и Кью. Голые и потные.

– Хорошо позанимались…

– Точно, Кью. Я словно заново родился… почти родился. – Ар широко зевнул. Зевнула и Кью. И я. – Что-то я подраскис. Приму душ. Душ все исправит.

– Только после меня. – Кью хохоча забежала в душевую кабину и закрылась. Хохот растворился в журчании воды. Стекла запотели. Запотели и линзы моих очков.

– Что ж… – Ар пожал плечами. – Она оказалась проворнее. А ты, я смотрю, более-менее обосновался?

– Примерно, – ответил я.

– Ничего, привыкнешь. Мы тоже долго привыкали и в конце концов приняли этот дом, это место.

– Вы давно здесь живете? – спросил я, стараясь смотреть только ему в глаза, пока периферийное зрение тащило взгляд точно под его пупок. Всеми силами старался показать, что мне до чертиков на его наготу. И на наготу его сестры.

– Эм… – задумался он, посмотрел на лампу накаливания и с усмешкой спросил: – А какое сегодня число? И какого месяца? Да, и год какой?

– Не знаю. – «Должно быть второе мая, если время не сыграло со мной злую шутку, пока я спал в кузове грузовика». – Год точно двадцать второй.

– Ничего себе! Двадцать второй?! Кью, слышишь?! Он говорит, сейчас двадцать второй!

Кью не отозвалась, вода все еще шумела в душевой.

– Похоже, И, мы здесь очень давно. – Он развел руки и улыбнулся шире обычного.

Либо он и сам не знал, как давно они там живут, либо сохранял интригу, либо просто утаил. В любом случае я повелся на его ответ, поскольку он общался и вел себя так, как подобает вести себя взрослому с ребенком. Он видел во мне ребенка – это главная причина. На мгновение мне показалось, что я вижу в нем не просто взрослого с колбасой промеж ног, а папу. Веселого, доброго, любящего отца. Пусть и отвечающего загадками, но открытого для разговора. Пускай и голого.

Только поэтому я не побоялся еще задать ему вопрос, надеясь, что он не уйдет от ответа:

– Вы увлекаетесь спортом? Я не подглядывал, просто видел в окно, как вы весь день упражнялись. Вы гимнасты?

Он рассмеялся.

– Возможно, сейчас, И, мы и претендуем на звание мастеров спорта по гимнастике и легкой атлетике, да только когда мы впервые здесь оказались, к своим тридцати годам я уже скуривал по две пачки сигарет в день, что даже любая пробежка… да кокой там пробежка – быстрый шаг вызывал одышку, головокружение и кашель… иногда рвоту. Волосы, что еще виднелись на лысой голове, и те были седыми. К своим тридцати, И, я чувствовал себя стариком, который уже забронировал место на деревенском кладбище.

Пересохший комок с трудом пролез через горло. Я не верил ни единому его слову, хотя надо было.

– В холодильнике есть яблочный сок, – как бы между делом сказал Ар.

Сок был потрясающим. Освежил меня полностью, и пить не хотелось до следующего утра.

– А Кью? Кью тоже задыхалась и чувствовала себя старухой?

– Что касается Кью… – Он обернулся: капли все еще тарабанили по запотевшему стеклу душевой кабинки, сгоняя густую пену. Кью что-то напевала. – Она не была старухой, но одышка присутствовала. Она – как бы так помягче выразиться? – была жирной. Ты когда-нибудь видел бегемотов?