– Ты, Ваше Величество, на меня зла не держи. Старый лис, как ты меня называешь, тебя ощипал хорошенько, да голову-то не оторвал. Ты других врагов опасайся. Европейских монархов, да и нашего Государя, в первую очередь. Запомни, нет никого мстительней, чем обиженная посредственность

И вот мы сидим вдвоем с милейшим Михаилом Илларионовичем и беседуем так задушевно, будто знакомы уже целую вечность, а не пару часов, да еще в компании с этим несносным французишкой.

Нет, я, конечно, признаю, что, возможно, Наполеон был гений, но человек-то он был на редкость заносчивый, самовлюбленный и вздорный.

Мы сидим на колченогих стульях, за простым крестьянским столом, накрытым видавшей виды скатертью, и прихлебываем чай из наспех разведенного самовара. Расторопный Прохор сгреб на широкую лавку многочисленные служебные бумаги.

В избе жарко, фельдмаршал давно расстегнул пуговицы на своем мундире, а я скинула свою роскошную мантию и небрежно бросила ее поверх документов. На мне закрытое черное шерстяное платье в пол и кокетливая меховая шапочка, которую мне ни в коем случае нельзя было снимать, чтобы не обнаружилась спрятанная под ней арматура для связи с моими друзьями. А так я могла слышать каждое их слово.

– Нет, а здорово, Екатерина Ивановна, мы с Вами его приложили, – совсем по-домашнему, раскованно говорит и широко улыбается мой собеседник, – давно мне уже хотелось «умыть» этого задаваку Бонапарта. Да все случай не находился. Спасибо Вам за предоставленную возможность.

Вообще-то, нам в России сейчас никакой Бонапарт уже не страшен. Он так себе здесь пятки подпек, да уже завтра еще получит, что, в любом случае, к нам больше ни ногой.

Пусть его в Европе больше боятся. И чем дольше они его будут бояться, тем меньше они на наши просторы будут рты разевать. Уж больно велика Россия, и богатства у нее не меряные.

Меня вот только совесть мучает: не слишком ли своевольно обошелся я с Вами? Вы Бонапарта поймали, знаю, что очень непросто это было, а я его за здорово живешь на волю отпустил.

– Что Вы, что Вы, Михаил Илларионович, Вы просто камень с души у меня сняли. Ведь это так непросто решиться изменить ход истории. Но меня только вот что беспокоит, дорогой Вы мой, пресветлый князь, как бы этот широкий жест не пошел Вам во вред в глазах высшего света, – говорю я ему сочувственно.

– Э, дорогая моя, мне уже ничего не может навредить. Царь меня просто ненавидит. Его окружение – тоже. Да и я, скажу откровенно, плачу им той же монетой. Ничего они мне не сделают, пока нога последнего француза не покинет нашу землю. А там, хоть отставка, хоть обструкция – мне уже будет все равно. Я свою задачу на этом свете практически выполнил, остались последние штришки.

– Позвольте предложить Вам, – продолжаю я осторожничать, – если кто спросит про ночной визит, скажите, что обмишурились партизаны, привели какого-то самозванца вместо французского императора. А свидетелей особо-то и нет – вишь какого храпака задают Ваши адъютанты.

Разумеется, я не стала говорить моему собеседнику, что богатырскому сну адъютантов его превосходительства в немалой степени поспособствовал и наш безотказный «Успокоитель», которым Гена, по моей просьбе, успел щелкнуть в направлении полатей широкой печи как раз перед разговором с Бонапартом.

– Милая Вы моя, прямо как родная мать заботливая, – совсем расчувствовался Верховный главнокомандующий, – уж и не знаю, за что мне такая радость выпала – с Вами встретиться. А я ведь даже и не знаю, какого Вы роду-племени. И не буду даже спрашивать об этом. Если бы сочли нужным, давно бы рассказали. А мой ординарец Прохор – он будет молчать как рыба, да и по-французски он не разумеет.

Да, не простой наш генерал-фельдмаршал человек, умный и многоопытный. В разговоре со мной он, как бы между прочим, переходил с одного языка на другой, пока не дошел до своего коронного турецкого. Известно, что многие образованные люди в России владели несколькими европейскими языками, а вот турецкий знали совсем не многие.

Я не хотела ни кокетничать, ни притворяться перед великим мудрецом и честно отвечала ему на том языке, на котором он меня расспрашивал. Только об одной вещи я не стала ему говорить: о том, что явилась из будущего. На этот разговор у нас просто не хватило бы времени.

Услышав, что мои ребята благополучно возвращаются, я поняла, что пора прощаться с главнокомандующим и, вообще, с Россией 1812 года. Но у меня не было ничего, что я могла бы оставить в качестве памяти. Хотя нет, я видела, что моя задумка с мантией, кажется, произвела впечатление.

Правда, несмотря на великолепный внешний вид, это был не натуральный, а искусственный мех, хоть и весьма высокого качества. Конечно, в начале XIX века о таких диковинах и слышать не слыхивали, не то что через два с половиной столетия, когда общественное мнение будет строго осуждать любителей носить шкуры убитых животных.

– Михаил Илларионович, кажется мои помощники возвращаются и нам пора прощаться, – сказала я, – а Вы не станете возражать, если в качестве компенсации за тот вынужденный обман, когда я назвалась Вашей дочерью, я оставлю для одной из Ваших дочерей этот салоп?

– Что Вы, Екатерина Ивановна, я никогда не осмелюсь принять из Ваших рук такой дорогой подарок, – пытался отнекиваться мой добрый хозяин.

– Дорогой Михаил Илларионович, я открою Вам один маленький секрет: это вовсе не натуральный мех, как Вы, наверное, подумали, хоть и выглядит он отлично, – успокоила я командующего.

– Скажите, вот, никогда бы не подумал, – задумчиво сказал князь, поглаживая ладонью белоснежное одеяние, – и где же научились такое делать? Наверное, далеко?

– Да нет же, совсем близко, – ответила я, и тут же прервала себя, – вот, кажется и мои помощники пришли. Прошу Вас: поберегите себя. Особенно осторожны будьте в обманчивые весенние деньки, и, пожалуйста, поменьше катайтесь верхом. Итак, прощайте, Михаил Илларионович, спокойной Вам ночи.

– Прощайте, Екатерина Ивановна, буду помнить встречу с Вами до конца своих дней. А что касается «спокойной ночи», то я давно уже по ночам не сплю. Знаете ли, старческая бессонница.

– Ну, это мы сейчас исправим, – сказала я, и обращаясь к вошедшему Гене с «Успокоителем» в руке, добавила, – будь добр, успокой фельдмаршала часов на пять, а Прохора поменьше – на пару.

Мы устроили поудобнее спящего старого князя и его слугу и вышли во двор. В рощице за околицей стоял наш снегоход, который я, естественно, не хотела оставлять в 1812-м.

Так, вместе со всем имуществом, мы благополучно прибыли на склон горы в Заилийском Алатау, который уже был мне памятен по другим путешествиям во времени.

– Екатерина Ивановна, – заметил, наконец, изменение в моем внешнем виде Коваленко, – а где же ваша знаменитая мантия?

– Витя, ты очевидно говоришь о салопе? Я вспомнила, что есть еще старое русское название для этой одежды и оставила на память Михаилу Илларионовичу для одной из его дочерей. Подозреваю, что он достанется старшей дочери Прасковье, так же, как и княжеский титул ее сыну.

– Так расскажите, как вы доставили Бонапарта в его лагерь? – попросила я.

– Да все очень просто, Екатерина Ивановна! – ответил Гена, – когда мы вышли из штаба Кутузова, я, на всякий случай, щелкнул «Успокоителем» и нам пришлось опять тащить тяжеленного Бонапарта на себе. Но так было надежнее. Еще не известно, какие фортели он бы выкинул, будучи в нормальном состоянии. Мы вернулись практически прежним маршрутом. В лагере все французы по-прежнему спали, поэтому мы дошли до палатки Наполеона, затащили его вовнутрь и засунули в спальный мешок.

– А чепец не забыли надеть? – поинтересовалась я.

– Нет, не забыли, – ответил Витя, – я вытащил его из кармана шинели Бонапарта, снял его шляпу и натянул чепец. Вот только шляпу наполеоновскую я забыл там оставить и машинально взял ее с собой. Вот она.

– Ну, ладно парни, – сказала я со смехом, – а больше вы ничего из 12 года не прихватили?

– Екатерина Ивановна, – в некотором смущении отозвался мой охотник, а Вы ругать меня не будете? Я еще шашку походную Наполеона взял с собой. На память.

С тех пор, когда бы я ни появлялась в том времени, где жили мои друзья, я обязательно находила часок для встречи с ними. И, заметив в их доме на самом почетном месте раритеты из далекого прошлого, мы всегда обменивались понимающими улыбками.

Все дальнейшие события конца 1812 года хорошо известны.

После нескольких боев под Красным армия Наполеона перестала быть Великой.

Правда, Бонапарт с остатками своей гвардии сумел под Березиной избежать полного разгрома, но это нисколько не умалило в глазах потомков цены победы над завоевателями, одержанной нашим народом и армией во главе с Михаилом Илларионовичем Кутузовым.

К сожалению, Кутузов совсем ненамного пережил время победы. Находясь в зарубежном походе во главе русской армии в Пруссии, он, несмотря на плохую погоду, прокатился верхом и простудился, а спустя несколько дней умер. Был апрель 1813 года.

Судьба Наполеона трагична и в тоже время поучительна. Едва перейдя с остатками армии Березину, он бросил своих ветеранов умирать от перенесенных невзгод в госпиталях, а сам отправился в Париж.

Здесь он сформировал новую армию и направил ее в бой против очередной европейской коалиции. Но постепенно фортуна все сильнее отворачивалась от Бонапарта. Еще в течение двух с половиной лет он боролся как с внешними, так и с внутренними врагами, подобно мухе в паутине, все больше и больше запутывающейся с каждым своим рывком.

Наконец от совершил последнюю в своей жизни ошибку, доверившись Британии, надеясь получить у нее политическое убежище. Но бритты, как водится, обманули, и отправили бывшего императора пленником умирать на далекий остров святой Елены.

Так свершилось то, чего он боялся и о чем услышал в ходе короткой встречи с русским полководцем, но так никому ни единым словом не обмолвился об этом до самого конца своей жизни.

На мызе у Ломоносова

Злободневная в девятнадцатом и двадцатом веках «норманская теория» возникновения древнерусского государства по-прежнему оживленно обсуждалась и в двадцать первом веке. Только сейчас она определялась и дополнялась продолжающейся «вестернизацией» общественного сознания страны. А также связанной с этим процессом волной всепоглощающих либеральных взглядов, а затем, по мере усталости и разочарования, с их постепенным откатом.

Как известно, первым и самым решительным противником «норманизма» был наш отечественный ученый поистине «ренессансного» масштаба Михаил Васильевич Ломоносов.

Именно это, и еще многие не решенные тайны его личности и послужили поводом очередного моего путешествия во времени – в гости к Ломоносову.

Разумеется, предварительно я старательно подготовилась, изучив обстановку в России и в мире во второй половине 18 века, особенности русского языка в этом веке и прочее, и прочее.

Кстати, язык, которым говорил Ломоносов и его близкие, оказался не таким архаичным и тяжелым, как я предполагала вначале, изучая его письменные образцы. Однако мне все-таки пришлось немного реконструировать некоторые монологи самого Ломоносова, чтобы они звучали немного живее и привычнее для нашего уха.

И вот я сижу напротив хозяина в его уютном рабочем кабинете на его мызе в Усть – Рудице.

В русском языке слово «мыза» основательно закрепилось в значении «отдельная усадьба» с синонимами «хутор, отшиб и выселки».

Вот такими выселками и была Усть – Рудица, где великий исследователь оборудовал свою фабрику.

Ломоносов казался очень высоким даже по сравнению со мной, хотя я раньше была ростом около 180 сантиметров. Он выглядел особенно кряжистым в свободной домашней одежде и чем-то напоминал моего отца, каким тот был в последние годы.

Я застала ученого в его рабочем кабинете, где он что-то рисовал графитовым стержнем. Увидев меня, Ломоносов в сердцах отшвырнул кусок графита, свернул лист бумаги и поднялся из-за стола весьма недовольный.

Краем глаза я успела увидеть рисунок. Возможно, это были какие-то детали эскиза последней его мозаики «Взятие Азова», которую он так и не успел закончить. Очевидно, он совсем не ожидал гостей в такой ранний час.

Я заявила, что крайне заинтересована его мозаичными работами и приехала, чтобы познакомиться с ними. Ломоносов явно подобрел, услышав столь лестную характеристику его работы и начал разговаривать более приветливо.

Нужно сказать, что я не торопилась представиться. Одета я была по тогдашней моде, но не слишком роскошно, так что он мог принять меня за кого угодно.

Услышав голоса, в кабинет вошла его жена Елизавета Андреевна – невысокая женщина с добрым, но несколько болезненным лицом. Я вежливо ее приветствовала на немецком и стала расспрашивать о ее здоровье и здоровье Михаила Васильевича.

Елизавета не стала кокетничать, рассказывая о себе, а сразу принялась жаловаться, что обеспокоена здоровьем мужа ноги которого стали сильно опухать и ходить он начал с большим трудом.

– Ну, что ты говоришь, Лизанька, – решительно остановил ее муж,– все это пустяки. Вот сделаю последнюю большую работу и займусь своим здоровьем. Поедем с тобой на воды в Баден-Баден. А ты принеси-ка, лучше, нам пирожка с морошкой. Давеча приходили ко мне земляки, принесли гостинцев северных.

И, сказал, повернувшись ко мне, когда жена вышла из кабинета:

– Вы, сударыня, поди, морошки-то и в жизнь не пробовали.

– А, Вы знаете, Михаил Васильевич, что я сама родом из ваших мест и пироги с морошкой я очень люблю. А отец мой юношей тоже по Белому морю ходил. Да я Вам вот что скажу…

И я рассказала ему то, что читателю уже известно из моего рассказа «Адмирал».

Нужно сказать, что моего радушного хозяина нисколько не смутило мое сообщение о том, что я гостья из далекого будущего.

И не вызвало ни тени сомнения.

Его, кажется, больше впечатлил тот факт, что мой отец, Адмирал, оказался его земляком-помором, да и я, северянка по рождению, хотя с детства жила в Подмосковье. Когда же я откровенно рассказала, что никогда не была признана официальной дочерью Адмирала, и любила, и преклонялась перед ним всю жизнь – тут он как-то странно хмыкнул и перевел разговор на другую тему.

Умеренно порадовал мой подарок – подарочная книга, выпущенная к 300-летию со дня рождения.

Его, Ломоносова, рождения.

Правда, дата вызвала определенные возражения. И тут я стала свидетелем раскрытия одной из его тайн.

– А Вы знаете, уважаемая Екатерина Ивановна, что 11 год вовсе не является годом моего рождения? – спросил Михаил Васильевич.

– Нет, а какой же? – спросила я несколько сбитая с толку?

– А вот какой!

Он достал старинный футляр, который всегда был при нем и достал выписку из метрической книги, из которой следовало, что что младенец мужского пола Михаил появился на свет 20 ноября … 1703 года. То есть он был на целых восемь лет старше, чем считалось прежде.

И, следовательно, «царская версия», то есть предположение, что действительным отцом Ломоносова мог быть Петр I вновь заиграла в полную силу. Тогда объяснялись многие вещи, которые были практически невозможны для детей крестьянского сословия, к которым относился молодой Ломоносов, но становились вполне правдоподобными для внебрачного ребенка царя.

Однако общеизвестно, что после 1703 года Петр ни разу не посещал Архангельск. Поэтому новая дата рождения все ставила на свои места. Второй листок, появившийся из футляра не оставлял никаких сомнений в справедливости этой версии. В нем предписывалось предъявителю сей бумаги оказывать всяческое содействие в его делах. Ниже следовала подпись самого Петра.

Это была ошеломляющая новость.

Ради этого стоило вернуться на два с лишним столетия в Прошлое.

– Значит, Вас можно называть Михаил Петрович, – осторожно спросила я, – и триста лет мы ошибались?

Но Ломоносов только отрицательно покачал головой.

– Я только тот, кто я есть. Первый российский академик и никто более. Это звание я заслужил своим трудом, а не правом по рождению, которое, кстати, мы пока еще доказать не можем. Да я и пытаться не буду. А что касается моих бумаг, то я их обе только Вам одной показывал, и впредь больше никому не стану. На меня уже пытались однажды напасть и узнать, что у меня в потайном футляре содержится. Но, видно, не на того напали. Я их так отделал, что все трое едва ноги унесли. Однако, думаю, что интерес к ним теперь проявляют в кругах, близких к Императрице, а может быть и она сама. Ведь только я один и являюсь продолжением династии Романовых по мужской линии и с моей смертью она фактически пресечется. Так что бумаги, хранящиеся в моем футляре, представляют для них жизненно важный интерес. И они не оставят попыток их выведать, чего бы для этого не пришлось предпринять вплоть до моего физического уничтожения. Ведь по сути правящая Императрица пришла к власти в результате мятежа. И она это знает, и это будет тяготить ее до конца жизни.

– К тому же она – немка, – попробовала я перевести разговор в нужное мне русло.

– Да дело не в национальности, – отмахнулся он. – моя верная жена тоже немка, и мой зять, лучший мой помощник немец, и покойный Георг Рихман, мой друг и соратник, тоже был немцем. Я не против немцев вообще. Но когда немец пробует, без особых на то оснований, построить теорию, унижающую достоинство моего народа и моей родины – России, вот тогда я против. Ведь как это было? Приглашённый ещё моим покойным батюшкой немецкий академик Байер написал трактат «О варягах». Байер не знал ни слова по-русски и основывался только на немецком переводе «Повести временных лет», но из него он вывел, что Русское государство было создано скандинавами. Основные положения этой теории были затем развиты другим немцем Миллером в его сочинении «Происхождение народа и имени российского». Разумеется, я не мог согласиться с сочинением моего коллеги, который доказывал тождество варягов с норманами и что имя Русь скандинавского происхождения. Поэтому я начал заниматься историей Древней Руси. В докладе, представленном мною Академии, а позднее в первом томе «Древней российской истории» я стремился доказать славянское происхождение варягов и призванного около 862 г. варяжского племени «русь». При этом я отталкивался от версии, изложенной ещё в Никоновской летописи при Иване Грозном, что Рюрик с братьями были призваны из Пруссии. Кроме того, возражая Миллеру, я утверждал, что, если Киева и Новгорода не было во времена первых апостолов, значит, придётся признать неверным сказание о миссии Андрея Первозванного. Это недопустимо по государственным соображениям так как послужит соблазну православных.

– Дорогой Михаил Васильевич, – ответила я на его продолжительную тираду – Ваше рвение абсолютно понятно и для меня совершенно оправдано. В самом деле, эти немцы договорились до того, что с самим понятием «государственность» восточных славян познакомили только скандинавы, что уже абсолютно не соответствовало истине. Больше того, эта теория поддерживалась в правящих верхах Российской империи, монархи которой были далеко не русскими. Но вот что я хочу сказать: и мнение немцев и Ваша теория строились по сути на мнениях летописцев, которые, как указывал наш историк Василий Ключевский, были глубоко субъективны в изложении событий, происходивших задолго до их времени. Поэтому, как Вы тоже множество раз говорили: «Один опыт я ставлю выше тысячи мнений». Скажу прямо: отечественная археология в большом долгу перед русским народом. Но, все-таки, постепенно факты доказывают Вашу правоту. Так, начиная со средины XIX века нашли уже более тысячи берестяных грамот, относящихся к IX-XIII векам. При этом известны даже письма семилетнего ребенка. То есть средневековая Русь была развитым в культурном отношении обществом. Эти факты никак не укладываются в теорию «норманизма».

– Михаил Васильевич, а можно я задам Вам несколько вопросов, чтобы понять, что происходило в вашей жизни на самом деле, а что придумано намного позже?

– Хорошо, Екатерина Ивановна, спрашивайте, – согласился он.

– Значит, в Москву вы подались не в 20, в 28 лет?

– Да, так оно и было. Но прежде я выучился грамоте у местного дьячка, а еще немецкому, голландскому, английскому, шведскому и норвежскому – у приплывавших в Архангельск моряков. Больше учиться было не у кого, да и нечему.

– А когда узнали, что Вы – сын царя Петра I?

– После смерти Алексея Петровича, своего сына, Петр Алексеевич решил справиться, что стало с мальчиком, которого ему родила дочка дьячка Сивкова. Когда же выяснилось, что юноша жив – здоров и отличается редкой сметливостью и тягой к знаниям, царь повелел выправить в документах дату рождения, чтобы никто не заподозрил, что я его сын. А, с другой стороны, он приветствовал мое стремление к знаниям. Моему приемному отцу дали денег на покупку судна, а мне «филькину грамоту», необходимую для продолжения учебы и еще вот эту – уже настоящую грамоту, которой я обязан царю-батюшке по гроб жизни. Мне самому нравилась суровая, но привольная жизнь морехода и я долго раздумывал, прежде чем принять решение, которое перевернуло всю мою жизнь. В конце – концов тяга к знаниям пересилила, и я увязался вслед за рыбацким обозом в Первопрестольную. Ну, а дальше Вы все знаете.

Тут дверь отворилась и в кабинет вошла супруга ученого Елизавета Андреевна в сопровождении сенной девушки держащей поднос с пирогом в руках. Следом зашел слуга с дымящимся самоваром. Мы пили чай с любимыми мною с детства ароматным пирогом, и я наслаждалась беседой с гением.

– Мишенька, – сказала Елизавета по-русски, с едва заметным акцентом, – что же ты не представишь нашу гостью? А то неудобно, право.

– Графиня фон Риббентроп, – представилась я первым пришедшим на ум именем и назвала королевство, находящееся подальше от родной для нее Саксонии, – статс дама короля Вюртембургского, а для моих земляков – просто Екатерина Ивановна Леонова. Я приехала издалека, услышав про Ваши чудесные мозаики. А сейчас Михаил Васильевич рассказывает, как ему пришла мысль создать такое чудо.

– Да, Екатерина Ивановна, – включился в мою игру Ломоносов, по умолчанию согласившись не посвящать жену в подробности моего визита, – так вот, лет уже несколько назад я заинтересовался мозаичными картинами в доме графа Воронцова, где бывал частым гостем, которые тот привез для своей коллекции из Италии. Одна из работ, собранная по оригиналу картины Гвидо Рени, особенно выделялась среди других богатой красочной палитрой. Ведь Вы знакомы с произведениями этого художника?

– Ну разумеется, Михаил Васильевич, – ответила я на чистейшем итальянском, – знакома ли я с произведениями великого болонца? У нас их просто обожают. Особенно поздние его работы, исполненные истинной свободы и мастерства.

– А какие картины Вас привлекают больше? На мифологические или религиозные темы? – продолжил экзаменовать меня Ломоносов, тоже перешедший на знакомый ему итальянский.

– Вы знаете, мне нравятся больше религиозные: «Матфей и Ангел» или «Христос дает ключи Святому Петру».

– Мишенька, – взмолилась Елизавета, – а нельзя ли говорить по-немецки, или, по возможности, по-русски.

– Ну что ж, по-русски, так по-русски, – согласился Ломоносов, – вот я и говорю этому итальяшке: назови любую сумму за секрет изготовления смальты. Так нет же, хитрая бестия, ни в какую не согласился. Тогда я сказал: я сам открою этот секрет. Мне пришлось потратить целых три года и провести тысячу опытов, чтобы создать смальту, не уступающую по качеству и цветовой палитре итальянской. Кроме того, мне удалось разработать собственную теорию "Трех цветов". Я доказал, что белый свет состоит из трех основных цветов – красного, желтого и синего, и смешивая их мы получаем весь спектр радуги. Потом я изобрел рецептуру изготовления цветных непрозрачных стекол, и организовал производство смальты и склеивающего раствора. Все, что Вы здесь увидите, Екатерина Ивановна, построено под моим руководством, но руками приписных крестьян, которых мы обучили и некоторые из них стали прекрасными мастерами своего дела. Я бы сам с удовольствием провел бы для вас экскурсию по Усть – Рудице, но мне стало тяжеловато ходить, поэтому я прикажу сделать это моему мастеру Игнатию Петрову, он у нас один из лучших.

Скоро пришел Игнат, молодой еще парень, одетый в рабочую робу. Я поинтересовалась, где и как живет Игнат. Оказалось, что он проживал в деревне Шишкино. В одной из четырех деревень, приписанных к мызе Усть – Рудица вместе со своими неженатыми братьями и незамужними сестрами, а всего в деревне насчитывалось около ста человек. Игнат рассказал, что он участвовал в строительстве фабрики разноцветных стекол в Усть – Рудице с самого ее начала, когда ему едва исполнилось семнадцать лет.

Усть – Рудица расположена приблизительно в двадцати километрах от Ораниенбаума и Ломоносов на первых порах приходил из города пешком.

– А как ты относишься к своему барину, – спросила я.

– Я не раздумывая готов за него жизнь отдать, – последовал решительный ответ.

Игнат провел меня по всей Усть – Рудице, с любовью рассказывая про каждое здание. Только на фабрику мы заходить не стали, потому, что работы сейчас не велись. Это был очень продвинутый для своего времени комплекс, оборудованный всем необходимым для производства работ. Начиная с кирпичного заводика, чтобы не нужно было возить материал для строительства зданий издалека и кончая плотиной на одной из протекающих неподалеку речек, обеспечивающих производство большим количеством проточной воды.

Заводские строения с плавильными печами, плотиной, мельницей и рабочим поселком расположились на левом берегу запруды, а усадьба на правом. Ее центром стал одноэтажный дом с мезонином. По сторонам, ближе к реке, располагались два флигеля, образуя главный фасад усадьбы. В левом флигеле была оборудована лаборатория, в правом – мастерская. За строениями тянулись фруктовые сады и огороды, распланированные симметрично по отношению к подъездной аллее. Их окружали пашни. Ломоносов превосходно учел возможности естественного рельефа и использовал их для создания чудесных прогулочных аллей. Берега мыса были высокими и образовывали естественный вал, защищавший усадьбу от северных ветров. Природа была лишь упорядочена. Дорожки, повторяющие извилистые линии берегов, были обсажены липами.

Возвратившись к Ломоносову в кабинет, я застала его в глубокой задумчивости. Стараясь отвлечь его от грустных мыслей, в которые он был погружен, я спросила:

– Михаил Василевич, расскажите, пожалуйста, как Вам удалось открыть атмосферу на Венере. Я сама немного работала в обсерватории через двести с лишним лет после Вас. И видела Венеру в 70-е годы XX века в сравнительно небольшой телескоп с линзой около одного метра. Она выглядела небольшим кружком на фоне восходящего Солнца. Как же Вы, имея гораздо меньший телескоп, сумели совершить такое открытие?

– Вы знаете, Екатерина Ивановна, я совсем не считаю себя великим астрономом, подобно Кеплеру либо Галлею. Пару лет назад я участвовал в организованной европейскими учеными методике определения солнечного параллакса (расстояния до Cолнца).

26 мая 1761 г я, так же, как и многие в России и за рубежом, наблюдал прохождение Венеры по диску Солнца. Но на явление, которое я назвал «пупырь», обратил внимание только я. Оно продлилось не более секунды. Мне оставалось только сделать вывод.

– И сформулировать открытие, которое астрономы всего мира называют: «Явление Ломоносова», – продолжила я его мысль.

– Неужели так и называют? – удивился он.

– Представьте себе. И это явление с удивительной точность повторилось 6 июня 2012 года.

Тут я обратила внимание, что книга – мой подарок – лежит открытая на 27 странице, где приведены слова из письма Тауберта от 8 апреля 1765 года: «На другой день после его (Ломоносова) смерти граф Орлов велел приложить печати к его кабинету. Без сомнения, в нем должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».

– Вы огорчены тем, что узнали дату своей смерти? – спросила я.

– Да нет, – бросил он с некоторой досадой, – я хорошо понимаю, что конец мой не далек, но меня покоробил тот факт, как они обошлись с моими документами. Ведь это просто низость – так поступить со многими работами, которые я создавал на благо России.

– Но, впрочем, – добавил он после паузы, – все-таки кое-что после меня и сохранилось. Не так ли?

– Конечно, Михаил Васильевич! – заверила я с энтузиазмом, – Вы для нас поистине звезда первой величины. Недаром наш первейший поэт, Александр Сергеевич Пушкин, который был горячим поклонником Вашего гения написал: «он сам был нашим первым университетом».

– Это который Пушкин? – поинтересовался Ломоносов, – я знаком с его предками?

– Ну, с одним его прадедом Вы точно знакомы: Ганнибал – «арап Петра Великого», как называл его Пушкин.

Наступила пора прощаться.

– Я проведу Вас, Екатерина Ивановна, – сказал Ломоносов.

– Не беспокойтесь, Михаил Васильевич, мне совсем недалеко идти, – стала отнекиваться я, – спасибо большое.

– Нет, уж, позвольте.

Ломоносов шел с явным усилием, опираясь на тяжелую клюку.

Мы шли вдоль липовой аллеи, одетой в золотой осенний наряд. Я не выдержала и принялась декламировать:

«Унылая пора! очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса -

Люблю я пышное природы увяданье,

В багрец и в золото одетые леса,

В их сенях ветра шум и свежее дыханье,

И мглой волнистою покрыты небеса,

И редкий солнца луч, и первые морозы,

И отдаленные седой зимы угрозы».

– Как хорошо сказано: «очей очарованье», – задумчиво произнес Ломоносов, – это, наверное, тоже Пушкин. В наше время так писать еще не умели.

– Но ведь если бы не было Вас, дорогой Михаил Васильевич, а потом Державина, то не было бы и самого Пушкина. Кстати, Гавриил Державин уже служит рядовым гвардейцем в Преображенском полку, но писать стихи он начнет еще не скоро. А Пушкин родится только в конце века. Я, знаете, о чем подумала: каждый новый поэт, прежде, чем достичь новых высот, опирается на то основание, которое создали его предшественники. А все вместе вы создаете недосягаемую русскую культуру.

– Как хорошо, что Вы завернули ко мне на мызу, Екатерина Ивановна, – прочувствованно произнес Ломоносов, – да, я узнал предел своих дней, но еще я понял, что труды мои не пройдут все даром. Кое-что да останется, и это чувство согреет мне остаток моих дней.

– Далеко ли нам еще идти? – спросил он, когда мы вошли в березовую рощицу.

– Да нет, мы уже почти пришли, Михаил Васильевич, – ответила я, – Вы только отвернитесь на пару минут и не смотрите в мою сторону, а потом спокойно идите домой. И передайте мой привет Елизавете Андреевне. Я рада была с ней познакомиться.