Я появился на новом месте как раз вовремя, как говорится, с корабля на бал. Здесь всей лабораторией готовили документацию по новой системе. Начальник группы, высокая сухопарая дама показала мне мое рабочее место – столик за дверью – и сходу предложила мне готовить отдельный том технического задания.

Когда я довольно робко намекнул, что хорошо бы мне для начала ознакомиться с тем, что писать, она строго так взглянула на меня и сказала:

– А что там знакомиться – вот напишешь, заодно и познакомишься.

И, действительно, я скоро убедился в справедливости ее слов. Моя работа состояла в том, чтобы переписывать от руки в тетрадь с грифом «секретно» целые разделы из толстых, сброшюрованных в большие тома «синек». В те времена ксероксов еще не было и размноженные документы имели своеобразный сине-фиолетовый вид. Когда я исписал своим корявым почерком целую тетрадь, весь материал отпечатали в машбюро, затем размножили и получился, как оказалось, целый том. Такие же тома подготовили и другие сотрудники. Техническое задание на новую систему было сдано в срок. На следующий день появился главный конструктор системы Яков Ефимович Эрисман, холерического типа мужчина, с полуседыми всклоченными, как у Эйнштейна волосами, который поздравил нас с выполнением важного этапа работ и заявил, что теперь на выпущенные тома «нужно наплевать и забыть», и пора начинать готовить новую редакцию ТЗ.

Между тем, я начал привыкать к новым своим сослуживцам. Казавшаяся строгой дама оказалась при ближайшем знакомстве очень милой в общении, хотя и не терпящей панибратства. Ее звали Екатерина Ивановна, а за глаза – «тетя Катя». Она сама говорила, что всю жизнь проработала в мужском коллективе и умела работать только с мужчинами. Женщин в коллективе она только терпела, а над молодыми ребятами шефствовала вполне бескорыстно. Она начала работать в Институте сразу после окончания Бауманского, а ее муж работал там на кафедре, и жили они в ведомственном доме МВТУ.

Порядки в группе были вполне либеральные: утро начиналось с чтения газет и разгадывания кроссвордов, перед обедом следовал ежедневный чай, а обеденное время каждый использовал по своему усмотрению. Я еще подходил под разряд молодежи, хотя чувствовал, что несколько выбиваюсь из общего настроя. Я так и не научился ни читать на работе, ни разгадывать кроссворды.

Зато как-то само-собой получилось, что на меня свалилась самая кропотливая работа по составлению общей электрической схемы комплекса. В комплекс входило девятнадцать самых разнообразных устройств: от спецвычислителя, до имитатора и рабочих мест оператора. Все устройства разрабатывались в разных отделениях Института для системы более высокого порядка. А теперь, когда руководством было принято решение создать систему для низового звена, именно мне предстояло разобраться с функциями и возможностями каждого устройства и во многом по-новому их соединить. Мне необходимо было нарисовать схемы километров проводов и знать параметры каждого из нескольких тысяч сигналов.

И тут неоценимой оказалась помощь «тети Кати». Она буквально за ручку водила меня по разработчикам каждого устройства, находила общий язык с каждым из них, даже с самым ершистым и самолюбивым. «Мы с Тамарой ходим парой» – шутили над нами, когда мы появлялись в очередном подразделении Института. Как и следует людям пожилым, «тетя Катя» любила вспоминать, каким был Институт в то время, когда она пришла сюда молодым специалистом. Да и сам Институт был молод, всего за десять лет до этого образованный по настоянию Тухачевского. Так, по крайней мере, гласила легенда, а перечить легенде, как известно, бесполезно. На месте теперешних цветочных клумб когда-то было волейбольная площадка, и молодежь, все больше военные, яростно сражалась команда на команду, а женщины и люди в возрасте, многие из которых прошли войну, горячо «болели». В институте по-прежнему было много военных, все больше начальников отделов и отделений и, разумеется, директор, и его заместители.

Помощь Екатерины Ивановны была неоценимой, но она ограничивалась представительскими функциями. В основные вопросы работы комплекса она уже не очень вникала, а что касается интерфейсов связи и параметров конкретных сигналов – вообще пропускала между ушей, предоставляя разбираться с этим мне.

Видимо, память не желает ее отпускать, и я сделал Екатерину Ивановну героиней моей фантастической повести «Мой позывной – «Вестница».

Когда мы разобрали «по косточкам» связи с внутренними устройствами, которые должны были помещаться в одном подвижном прицепе, наступила очередь внешних связей. Радиолокационные станции были разных поколений, и связь осуществлялась с ними тоже по-разному: от аналоговых сигналов – до цифровых кодов. И в этом тоже необходимо было досконально разбираться. По Москве мы ездили вместе с «тетей Катей», а в поездки по другим городам я отправлялся один. Это были новые командировки, куда я ездил не без интереса.

Остановка поезда

Проснуться до света в притихшем вагоне,

И время бы ехать, да поезд стоит.

А, может быть, где-то скакавшие кони

В такое мгновенье рвануть не смогли.

И замерли краны бессильно над стройкой,

И птицы в полете, в пути корабли.

На телеэкранах свернулась развертка -

Исчезло на миг притяженье земли.

Но спят непробудно в плацкартном вагоне.

Охвачен тревогой, не спишь ты один.

И сердце, как будто в последней агонии,

Плеснуло огнем в неподвижной груди.

И поезд пошел: застучали колеса.

Сначала едва, а потом все быстрей.

Плывут за окном золотые березы

И дышат покоем России твоей.

Скоро промчался год на моей новой работе. Несмотря на семейные трудности, я привыкал к своему новому состоянию – жить единственной жизнью – и чувствовал себя довольно уверенно. Время шло, я доделал свою схему соединений, и ее вместе со всей документацией отправили на завод – изготовитель. Я несколько раз вместе с Эрисманом ездил в маленький городок в Тульской области, где монтировался наш прицеп. А вскоре его привезли к нам и установили на территории института. Началась уже хорошо знакомая мне прозвонка соединений на соответствие сделанным мною схемам.

Шла своим чередом и жизнь в нашей комнате. Одна женщина ушла в декрет, другая перешла в другую лабораторию. Трое ребят один за другим ушли на работу в КГБ, где платили гораздо больше, чем у нас. Из «старичков» остались Екатерина Ивановна, Толя Староверов и я. Помощь в обеспечении кадрами оказывал иркутский «Каскад», который прислал несколько человек в нашу лабораторию. Одним из таких иркутян был Никита Иванов, невысокого роста, прямо сказать миниатюрный, симпатичный юноша, который, как оказалось, не только играл на гитаре, но и сочинял недурные композиции.

Перед решающими событиями в жизни нашего комплекса произошло слияние нескольких лабораторий, и нашим начальником стал Валерий Варламович Мкртчян. По имени отчеству его никто не называл – он был нашего возраста, но уже опытный руководитель. Он заканчивал работу над кандидатской диссертацией, что в условиях нашего Института было сродни подвигу. Скорее всего, несмотря на способности, Валера свою диссертацию так бы и не осилил, но у него была жена Наташа, женщина с железным характером, которая готова была просиживать с ним в Институте ночи напролет, лишь бы продвигалась научная работа мужа.

С учетом приближающихся испытаний в лабораторию влилась и старая гвардия Эрисмана, люди, которые не только испытывали комплексы РТВ на полигоне, но и бывали в загранкомандировках для обучения зарубежных специалистов. Из вновь прибывших мне был особенно симпатичен Семен Смолярский, спортивного типа мужчина лет за сорок. Он ежедневно в любую погоду совершал пробежки в плавках и кедах до ближайшего пруда. Кроме того, два или три дня в неделю Семен голодал, и при этом он всегда сохранял цветущий вид и доброжелательное настроение. Только однажды в особенно морозную погоду в средине зимы Семен пришел на работу необычно бледным.

– Семен, у Вас что-то случилось? – участливо спросил я нашего спортсмена.

– Случилось, – кивнул тот и рассказал, что, когда он, как обычно прибежал на пруд, прорубь, в которую он ежедневно окунался, оказалось замерзшей. Пока он бегал на крепком морозе, в поисках хотя бы подходящего булыжника, пока долбил лунку, силы организма, истощенного голоданием, окончательно его оставили. На свою беду, он понял это, только окунувшись пару раз в прорубь, и почувствовал, что выбраться из нее уже не сможет. Вот так, в центре многотысячного района столицы замерзал в морозных сумерках человек. И только собрав в кулак всю свою волю, раскровенив пальцы, оцарапав грудь об острые закраины, он кое-как выбрался наружу и добрался до своей квартиры, где жил со своей мамой.

– Семен, – спросил я его в другой раз, – вы, наверное, испытываете удовольствие от преодоления этих трудностей?

– Нет, – ответил он вполне искренне,– удовольствие после пробежки в мокрых плавках я чувствую только, оказавшись под теплым душем.

Друзья Семена рассказывали, что еще несколько лет назад Семен был добродушным толстяком и ни о какой физкультуре и думать не хотел. Но потом что-то изменилось в его сознании, он начал регулярно голодать, закаляться и похудел на тридцать пять килограммов.

И еще одна пара из этого коллектива привлекла мое внимание, вернее бывшая пара. Он был намного старше жены, одутловатый сердечник. Иногда он стучал себе в грудь и говорил:

– Мотор барахлит.

Жена была крашеная, рыжая, завитая в барашек. У них был сын, одиннадцатилетний подросток. Они то ли развелись, то ли собирались разводиться, но жили в его квартире, потому что жить ей больше было негде, а родом она была откуда-то из Прибалтики. Какой национальности была Лилия Ивановна, я точно не знаю, но помню, что она часто быстро-быстро разговаривала по городскому телефону на незнакомом, скорее всего на эстонском, языке со своими родственниками. Она была очень неглупа, говорила на чистейшем русском языке, но было в ней что-то сорочье, что инстинктивно вызывало во мне ощущение настороженности.

Лучшим индикатором моего психологического состояния в течение почти всей сознательной жизни была для меня потребность писать стихи. На большее не хватало времени, а вот рифмованные строчки часто появлялись сами собой, в поезде метро или на прогулке с сынишкой, нужно было только успеть их записать.

В этот период жизни стихи мне давались особенно легко.

Мой маленький сын

Первая беременность моей любимой протекала тяжело. Наш будущий сынишка уже тогда начал проявлять свой бескомпромиссный характер. Жена дважды лежала на сохранении, а я, сломя голову, носился в поисках продуктов для передач.

Когда сказали, что будущую мать нужно подкрепить витаминами, я выдавил через марлю такое количество моркови и гранатов, которые тогда впервые появились у нас в магазинах, что бедная Иринка пожелтела и врачи испугались, не случилась ли у нее желтуха.

Однако все обошлось. Наконец, четвертого марта 1976 года появился на свет наш малыш. Никогда не забуду, как появился в нашем доме маленький, красный от натуги, кричащий комочек.

Нечего и говорить, что все мы были абсолютно счастливы. Разъехались по домам все наши родственники, пришедшие поздравить нас с прибавлением в семье, а бедный наш малыш все плакал и плакал. Напрасно уже в половине двенадцатого, пытался я вычитать в книге у модного тогда доктора Спока, что делать в том случае, если малыш беспрерывно плачет. Пресловутый доктор Спок советовал сохранять спокойствие и постараться не обращать на это внимания. Видимо, у этого человека никогда не было своих детей, решил я, и больше к его советам не прибегал. Не помню, когда точно закончился его первый плач, но еще много – много раз он будил нас по ночам и заставлял ускорять шаг во время ежедневной прогулки.

Зима тогда выдалась снежная и холодная, а весна долго не наступала. Для того, чтобы, по возможности, поберечь здоровье своей любимой и, не дай бог, у нее не пропало молоко, большинство вставаний по ночам взял на себя я. А просыпался наш сынишка не меньше десяти раз за ночь, и так в течение целого года. Я научился просыпаться при первом звуке его голоса, а засыпать мгновенно я умел и раньше.

Сверчки

Там, где на пересечении Волгоградского проспекта с Кольцевой дорогой и подступающих вплотную жилых кварталов образуется крохотный треугольник, чьи-то заботливые руки разбили парк.

По воскресным дням, особенно в теплое время года, выбираются сюда из окрестных домов старички и старушки, а также родители с колясочками. Те, кому далеко выезжать на природу как-то не с руки или некуда.

Конечно, настоящей тишины здесь нет, да и откуда ей взяться, если почти кругом обступает вас ревущая и гудящая магистраль. Но, все-таки я люблю здесь прогуливаться. И, открыв это место для себя еще весной, частенько захожу сюда с коляской.

Мой сынишка ужасный непоседа. Днем он почти не спит, а если пожелает задремать надолго, то только в движущемся «транспорте». Вот и приходится вышагивать все положенное по расписанию время. Но зато я успел изучить каждый уголок парка и некоторые его особенности для себя выделить.

Больше всего мне нравилось одно место.

Там, в стороне от центральной аллеи в спутанных космах высокой травы все лето замечательно пели сверчки. Голоса их звучали так ровно и чисто, что казалось – принадлежат они не живым существам, а каким-то диковинным механизмам. На высоких тонах стрекот переходил в переливчатый звон, пронзительный, но приятный. А звучащие в подголосках шорохи и скрипы совсем не портили общей гармонии.

Осень в том году началась теплом, бабьим летом, а потом завернула ветрами, холодным дождем и ранними заморозками.

Когда после двухнедельного перерыва я снова сюда наведался, все было кончено. Зажелтела и сделалась сквозной листва на березках, и от этого автострада с бегущими автомобилями странно приподнялась и приблизилась. Порыжела и выглядела неживой смятая трава, а из-под черенков скрученных листьев на кустах проглядывали розовые беспомощные почки.

В довершение ко всему из низких косых туч сеял надоедливый дождь.

– Где-то теперь наши певцы? – подумал я, проходя мимо знакомой низинки и глядя на царящий здесь разор.

Но вот, как будто желтый цыпленок из-под наседки, выглянул солнечный луч и скользнул по траве. И тотчас же навстречу ему полилась мелодия.

Это пел сверчок. И не беда, что голос был хрипловат от простуды и едва слышен. Он все звучал и звучал для того, чтобы через минуту умолкнуть, теперь уже надолго, я думаю, до следующей весны.

Незаметно прошел год, и жена была вынуждена выйти на работу, иначе с большим трудом доставшееся место редактора было бы наверняка потеряно. А с посещениями садика начались бесконечные болезни. Началось все с обыкновенных ОРЗ и казавшегося невинным диатеза, а потом все осложнилось проявившейся аллергией и внезапным анафилактическим шоком. Те из родителей, у кого тяжело болел малолетний ребенок, наверняка поймут мои чувства, с которыми я писал это стихотворение.

Спящему сыну

Мой маленький сын, мой смешной мальчуган,

Открой поскорее глазенки.

На свете теплей от родного огня,

От светлой улыбки ребенка.

Я видел, как жизнь замирала в тебе,

Синели в беспамятстве губы,

И ты уходил к той последней черте,

Откуда возврата не будет.

Еще ты не знаешь, как мир наш велик,

Как звонко алеют над морем рассветы,

Не плакал без слез, не пьянел от любви,

Не задыхался от южного ветра.

Ребячьей души беззащитный тростник

Должны мы сберечь от безводья и пепла.

Как много зависит от нас же самих,

Чтоб наши побеги окрепли.

Тебя добудиться сейчас нелегко -

Раскинул ручонки, как всадник поводья.

И сладок последний твой утренний сон,

Из тех, что лишь в детстве приходят.

Коля

Вспомнил зиму, когда я, старший инженер одного из оборонных НИИ, приехал в Запорожье по делам командировочным. Я довольно быстро решил все служебные вопросы. Время было уже вечернее, а мой поезд отправлялся далеко за полночь. Следовательно, у меня еще оставалось время, для того, чтобы, как обычно поступал в таких случаях, побродить по незнакомому городу.

В Запорожье родилась моя мама, и я помню, с какой теплотой она отзывалась о родном городе. Конечно, я не знал адресов ее далекого детства, но зато у меня был адрес общежития моего школьного друга Коли Семина, и мне хотелось с ним встретиться.

Зима была по-украински мягкой, и поэтому я с удовольствием прошелся пешком по заснеженным улочкам. На счастье, мой друг оказался дома, в своей комнатке заводского общежития. Вероятно, он спал, и я его даже разбудил, но он был очень рад неожиданной встрече. Как всегда, он выражал свои чувства очень эмоционально.

– Генка, Генка, как я рад! – без конца повторял он.

Я был рад не меньше его, но радовался больше про себя.

Потом мы пили чай с оставшимися у меня бутербродами и вспоминали школьные годы. И снова у меня перед глазами картинка.

Мы с ним идем в школу по узкой парковой дорожке среди приземистых сосен, а далеко внизу виднеется занесенное снегом и вздыбленное торосами море. Накануне днем была оттепель, а ночью подморозило, отчего у зимующих здесь грачей смерзлись набухшие влагой крылья. При виде людей они встревожено галдят, пытаются взлететь, но только беспомощно падают в покрытые ледяной коркой сугробы и разбегаются, неловко перебирая лапами.

Коля курит, скрывая это от строгих родителей, поэтому сигарету ко рту подносит двумя сосновыми палочками для того, чтобы на пальцах не оставался запах табака. Он как всегда немного возбужден, но скорее радостен, мы с ним рассуждаем обо всем, только одну тему оставляем в стороне – Наташу Глазкину.

И теперь, через двенадцать лет мы опять говорим, о чем угодно, но только не о Наташе, теперь уже Бахусевой.

Коля был у меня на свадьбе свидетелем, он тогда оканчивал учебу в Харьковском авиационном институте. А свидетелем со стороны невесты была ее лучшая подруга, тоже из Харькова, маленькая, похожая на цыганку, артистическая натура, Рита. Про себя мы с Иринкой даже мечтали: вот бы они понравились друг другу, и мы могли бы дружить семьями.

Но нет, говорят, что люди, похожие друг на друга, редко сходятся.

А мы? Мы с ней, скорее, исключение.

А Коля? Мне кажется, он так и не смог по-настоящему пережить свою первую любовь, которая стала для него источником переживаний, буквально разрушивших его психику. Вскоре он женился на женщине с ребенком, и у них появились свои дети. Но был ли он счастлив?

Мы как-то встретились с ним в Светловодске на часок, накануне отъезда его семьи домой, в Запорожье, но даже не успели, как следует, поговорить. Через отца, который разговаривал с его родителями, я узнал: Коля начал сильно пить, что, впрочем, было не таким уж редким явлением в те неспокойные времена, предшествующие большим историческим катаклизмам.

Следующий раз мы встретились с ним в перестроечное время. Он позвонил, сказал, что в Москве, а потом пришел к нам в гости, все такой же привычно возбужденный.

– Генка, Генка, как я рад тебя видеть! – знакомо повторял он.

Он принес бутылку «Армянского», тогда уже редкого натурального коньяка, и мы долго разговаривали втроем за ужином, который на скорую руку приготовила жена. Он признался, что перешел с работы конструктором на снабженческую должность, и, хотя здесь у него, видимо, все хорошо получалось, он скучал по прежней работе.

А в остальном, это был прежний, но уже немного постаревший, Коля.

Мы хорошо расстались, и я был в полной уверенности, что Коля уже на пути домой. Но следующей ночью, когда мои уже давно спали, он позвонил мне снова и, будучи, видимо, крепко пьяным, принялся что-то объяснять заплетающимся языком.

– Коля, ты приходи к нам завтра, если сможешь, и, пожалуйста, больше не пей.

Но он не позвонил ни на следующий день, ни позже, а через несколько месяцев я узнал, что однажды ночью он возвращался пьяный домой, и его насмерть сбила машина.

Ах, почему я тогда не договорил с ним по телефону, может быть, я мог ему в чем-то помочь? Иногда мне кажется, что я слышу его голос:

– Генка, Генка, как я рад!

И еще я вижу какие-то знаки, напоминающие о давно ушедшем друге.

То я нахожу, что вихрастый мальчишка из группы «Звери» как две капли воды похож на молодого Колю.

– А вдруг это его сын? – мелькает радостная мысль.

То я узнаю, что ник «Другой» является одним из самых популярных в интернете, и я вспоминаю сцену из далекого прошлого. Мы сидим на уроке за нашей партой у окна, смотрим на синее небо и море, по которому идет пароход, а он машинально чертит своим каллиграфическим почерком на чистом листе: «Другой», «Другой» – и так много раз.

– Коль, а что значит «Другой?»,– спрашиваю я, а он не отвечает и только как-то растерянно улыбается.