Нет, не случайно в том памятном разговоре в поезде мы так часто вспоминали Пашков Дом. На его каменной террасе решалась судьба героев любимого нами романа «Мастер и Маргарита».

Полвека спустя внутри этого дома решилась и наша судьба.

Но сначала я еще долго сожалел, что так глупо ушел, не попрощавшись и не попросив даже телефона или адреса. В конце – концов, если бы девушка не захотела продолжить знакомство, она так бы прямо и сказала, а я перестал бы вспоминать, и чувствовать себя законченным растяпой.

Потом я пару раз приезжал к ее институту на Садовом кольце, в надежде увидеть знакомое лицо в толпе спешащих по своим делам многочисленных студентов.

Но нет, все было тщетно.

Между тем пролетела уже половина осени.

В воскресенье, в двадцатых числах октября я, как обычно, сидел в Ленинке в правом полуэтаже антресоли и перечитывал «Дневники» Ван Гога.

Я все еще не избавился от мысли написать повесть в стихах о последнем периоде жизни великого художника.

Почему-то я отвлекся и бросил взгляд на сидевшего напротив меня молодого негра. Ничего в нем не было особенного, негр, как негр, вполне даже симпатичный, меня только смущал вид его ладоней – неожиданно бледных с желтоватой синевой.

Раз за разом я отвлекался, чтобы посмотреть на эти странные ладони, и поймал себя на том, что совершенно перестал думать о книге.

– Нет, так дело не пойдет, – решил я и пересел за другой стол, так что оказался у негра за спиной.

Но видимо в этот день мне так и не суждено было сосредоточиться на страданиях бедняги художника.

Внезапно я почувствовал на себе чей-то взгляд, но тотчас же отогнал от себя эту мысль. К сожалению, общий читальный зал Ленинской библиотеки был не тем местом, которое пользовалось бы популярностью у моих знакомых.

Хотя нет, вон та девушка в проходе между колоннами определенно на меня смотрела. Но как я ни щурился, в надежде рассмотреть лицо этой девушки, порядочная уже близорукость не позволяла это сделать.

Внезапно, какое-то волнующее предчувствие охватило меня, и еще не узнав, а только смутно догадываясь, я рванулся к проходу.

Это была Она.

Ну как мог я не узнать ее лицо, которое снились мне почти каждую ночь?

Видимо, девушка не уследила за моим скоростным маневром, потому что, только увидев меня совсем рядом, она успела снять очки, и от этого немного смутилась.

А я, совершенно ошалев от нахлынувшего счастья, взял ее руку в свою ладонь и близко-близко заглянул в глаза, и задохнулся от того, какими прекрасными и родными они оказались.

Когда мы вышли на улицу, уже стемнело. Как обычно, короткий осенний день закончился, даже не успев как следует начаться.

Я совершенно не помнил, куда мы шли и о чем говорили. Я, по-прежнему, держал девушку за руку, как будто опасаясь, что она снова может исчезнуть, а я опять не успею сказать ей самого главного.

Я очнулся только, когда мы уже шли по улице Горького, теперешней Тверской.

Эта улица не была тогда такой шикарной, и простые студенты без всякого стеснения могли заглянуть в любое кафе-мороженое.

Вдруг пошел густой снег, первый в этом году. Крупные снежинки, падали удивительно медленно, зависая, как заправские воздушные акробаты.

Странное ощущение, впервые пережитое мною в душном поезде, снова охватило меня.

Я, как мог, объяснил его в этом стихотворении.

Снег в октябре

А помнишь ли ты снегопад в октябре?

Как был он красив, умирающий снег.

Мохнатых снежинок замедленный лёт,

Как будто на вечность был сделан расчёт.

Мгновенье прошло – и упали они

Под ноги прохожих, под шины машин.

Ни слова упрека, ни взгляда в укор,

Но был нам понятен немой разговор.

– Я первый, – шептал он, под небом кружась.

–– Я первый, – и падал в размокшую грязь.

– Я первый, – был жертвенно светел и тих,

И лаской несмелой касался земли.

Он знал, что напрасен, он знал, что на миг,

Что месяц еще до начала зимы.

Другие снега пролетят чередой,

Печальную землю покроют фатой,

И долго в холодных объятиях их

В безмолвном пребудет она забытьи.

– Другие возьмут тебя в жены, не я,

Но радостно мне умирать за тебя!

Мы шли, улыбаясь, за руки держась,

И был этот снег откровеньем для нас.

Наверное, мне нужно было очень сильно полюбить, для того, чтобы понять, что есть такие причины и есть такие люди, ради которых можно отдать все, что угодно, даже жизнь.

Я живу с этим ощущением уже больше пятидесяти лет, и к людям, которых я готов защищать любой ценой, кроме моей любимой добавились наши дети, а теперь и наши внуки.

Но тогда это все только начиналось, и еще ничего не было решено.

Она привела меня к себе домой и познакомила со своей семьей.

Мое появление встретили, скажем так, не однозначно.

Бабушка, Евгения Михайловна, была добрейшей души человек, которая души не чаяла в своей «внуке» и всегда ее поддерживала, была на нашей стороне.

Мать, Нина Васильевна, красивая женщина лет пятидесяти с небольшим хвостиком, была чем-то похожа на актрису Скобцеву, жену знаменитого режиссера Сергея Бондарчука. Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять, что это женщина с сильным характером, к тому же она только недавно вышла вторично замуж, и на правах молодой жены позволяла себе некоторые капризы и перепады в настроении.

Нина Васильевна была медиком, служила в действующей армии в Отечественную войну, была награждена боевым орденом, вышла в отставку в звании подполковника, но продолжала работать по специальности в одной из военных академий.

Нина Васильевна была практична и честолюбива, поэтому общение дочери с бедным студентом, неизвестно откуда появившимся в их доме, она с самого начала не приветствовала и даже не скрывала, что не о такой партии для своей взрослой дочери она мечтала.

Ее новый муж, Николай Иванович, был видным мужчиной, лет на пять старше жены и занимал солидный пост в Комитете по печати. До демобилизации он работал в кадрах МВД, а затем, будучи уже в зрелом возрасте, закончил редакторский факультет в институте, в котором сейчас училась и Иринка.

Как человек умный, Николай Иванович быстро сообразил, что я, пожалуй, могу стать его конкурентом в сердцах этих милых женщин, одна из которых его любила, другая вкусно кормила, а третья была просто ужасно мила.

Поэтому он, потихоньку начал строить мне козни, но не грубо и прямолинейно, что выглядело бы недостойно в этой интеллигентной семье, а умно, с подлинно профессиональной изощренностью.

Для того, чтобы проверить действительно ли я учусь по специальности, связанной с гироскопами, он принес с работы книгу по гироскопии, и просил Иринку выяснить, знакома ли мне она. А мне был знаком только курс лекций по теории гироскопов, и то только по чужому конспекту, потому, что на лекции я, как водится, не ходил.

То он начинал, например, подчеркнуто правильно пользоваться вилкой и ножом, явно желая показать мне, как нужно есть рыбу, чем приводил меня в полное смущение. Случайно я прихватил кусочек лаврового листа, и, не зная, как правильно его отправить обратно в тарелку, счел за лучшее его проглотить. В результате оцарапал гортань и спровоцировал воспаление.

В еще более неловкое положение я попал, столкнувшись однажды со своей будущей тещей в троллейбусе. Она была нагружена авоськами с овощами, но я сначала увидел ее глаза, которые метали громы и молнии в мою сторону. Едва кивнув на мое приветствие, она прошествовала по тропинке к дому, а я, предчувствуя надвигающийся скандал, и не догадываясь о его причине, потерянно поплелся вслед за ней.

Уже стоя перед дверью, я слышал командирские раскаты ее голоса:

– Он невежа, твой Гена, не мог помочь поднести тяжелые сумки!

– Так вот в чем дело!

Да если бы она хоть глазом моргнула, я бы не только авоськи, но и ее мог бы заодно прихватить.

Тогда Иринке с трудом удалось погасить гнев своей матери.

У нее всегда было почти ангельское терпение и совершенно взрослая рассудительность.

Но и для нее еще ничего не было решено.

Вдруг, ничего мне не объясняя, она засобиралась в Тарту, а вернувшись через пару дней из этого эстонского города, стала еще более ко мне мила, но так и не объяснила цель своей внезапной отлучки.

А я был готов принять любое ее решение, но только после этой поездки, кажется, мы в первый раз с ней поцеловались.

А потом мы встречали Новый Год у них дома с родителями, и Иринке стало плохо от одного бокала шампанского. Я сидел рядом с ней на диване в их с бабушкой комнате, и не зная, чем помочь, только робко гладил ее рукой по голове и плечам.

В дни наших свиданий, я провожал ее до самой квартиры, а иногда заходил домой, где бабушка норовила покормить «бедного студента» поздним ужином, а потом возвращался через всю Москву на троллейбусе, затем на метро, а потом на электричке, как правило последней, в свое общежитие. Обычно, я засыпал в дороге, но почти всегда успевал проснуться прямо перед моей остановкой. Но несколько раз я просыпался уже перед Челюскинской, и тогда мне приходилось идти через зимний парк санатория. А однажды я проспал сразу две остановки, и для того чтобы добраться до моего пристанища, мне пришлось почти вприпрыжку по крепкому морозцу добираться сначала по шпалам, а затем уже через знакомый парк.

Наш сын имеет обыкновение, даже приходя к нам в гости на несколько минут, выкладывать на стол сразу несколько гаджетов, на которые ему без конца звонят разными рингтонами.

Однажды он спросил, как же мы поддерживали между собой связь, когда не было мобильников.

– Больше того, – ответил я ему, – у нас не только не было мобильников, но и у твоей будущей мамы, даже домашнего телефона не было, а у меня в общежитии и подавно, но все равно, мы не только не теряли друг друга, но и находили способы оперативно решать важные вопросы.

Как-то раз я неожиданно встретил Иринку на лекции в Пушкинском музее, куда у меня заранее был куплен абонемент на весь сезон. Лекция, посвященная живописи Ватто, была прелестна. Цветные слайды очень хорошо передавали цветовую палитру художника, и мы получили большое удовольствие. Среди слушателей было два десятка старушек, а из молодежи, только мы с ней.

Я не помню, по какой причине она пришла ко мне в лекторий, возможно, это была очередная проверка, придуманная кем-то из родителей. Я ничего не скрывал от нее, мне просто нечего было скрывать. Но и для меня еще не все было решено.

Однажды, ранней весной, мы прогуливались в близи Котельнической набережной. Она показывала дом, в котором родилась. Разговор зашел о планах на будущее. Тут я произнес пассаж, который можно было назвать очень откровенным, если бы он не был откровенно глупым.

– Я должен сначала защитить кандидатскую диссертацию. Не знаю, сколько это займет у меня времени. Возможно, годам к тридцати я все-таки женюсь, но только, боже упаси, не на москвичке!

И это я говорил, идя рядом с чудесной девушкой, которую я, уже точно знал, что люблю. Но на меня словно затмение нашло. Да, это были мои мысли, которые я много раз твердил про себя, но это были мысли меня вчерашнего, или, точнее, полугодичной давности, и с тех пор уже многое изменилось, а я не удосужился это осознать.

Я еще продолжал говорить, но уже почувствовал, что меня занесло куда-то не туда, потому что вместо одобрения услышал молчание, от которого явно повеяло холодком.

Умница моя, она ничего не сказала, а я, не придумав ничего лучшего, принялся яростно пинать пустую коробку от обуви, попавшуюся мне где-то на мосту по пути к ближайшей станции метро.

Ночью в общежитии я проснулся на мокрой от слез подушке с мыслью об ужасной непоправимой ошибке, которую я, возможно, уже совершил.

А утром, я едва дождался встречи с любимой, и примчался к ней с букетом цветов, чистосердечно во всем признался, за что был прощен, и тут же сделал ей предложение.

Так мы уже решили все про себя, но еще предстояло убедить в этом ее родителей.

Я помню, как теплым весенним вечером после Первомая мы вместе вернулись с дачи, где за пару дней я вскопал, казалось, все грядки в тяжелой глинистой земле. Вот, мы идем по аллее на Ленинском проспекте, такие юные, и у нас еще столько всего впереди. А стройные молодые липки, которые еще пару дней назад были еще почти голыми, успели выбросить нежные полупрозрачные листочки, которые в свете фонарей образуют легкую кружевную тень на темном асфальте.

А листья липы, как ладони

Веселых, ласковых детей.

Они послушные тихони

С глазами маленьких чертей.

Они еще полупрозрачны

И так доверчиво чутки.

Но только выждут миг удачный -

Помчатся с ветром взапуски.

Для них придуманы качели,

Для них природы круговерть.

Чтоб дети весело глядели,

Чтоб липам снова зеленеть.

Об них дождям июньским биться,

И солнцу жарить без затей.

И лето будет долго длиться

Для всех: деревьев и детей!

В тот же май Иринка однажды совершенно неожиданно нашла меня в моем общежитии, в котором до этого никогда не была.

Повод был важным. К ним в гости приехала лучшая подруга Нины Васильевны, которая готова была встретиться со мной. Тетя Лена оказалась приятной рыжеволосой женщиной, которая общалась с нами как равная, а в заключение, обещала поговорить с Ниной по душам.

Помогло ли ее заступничество, либо мягкая, но настойчивая позиция моей невесты, но Нина Васильевна, казалось, сменила гнев на милость. Свадьбу назначили через год.

Правда, интриги на этом не закончились, но мы уже получили определенный статус и возможность больше времени проводить вместе.

Летом, после окончания четвертого курса института нас отправили на военные сборы на два месяца под Торжок в вертолетную часть. К боевой технике нас не подпускали, зато муштры, обычно достающейся рядовому составу, мы хлебнули предостаточно.

А для Иринки мать выхлопотала путевку в Пицунду на спортивную базу олимпийского резерва. Делалось это явно в надежде, что у нее появится новый кавалер.

За компанию они поехали с Ритой, ее лучшей подругой, а для защиты от назойливых ухажеров наивные девочки купили себе кольца из фальшивого золота, очень похожие на настоящие.

Я тосковал и писал ей письма едва ли не через день, она мне тоже отвечала и в одном из писем прислала свое фото – прекрасной юной нимфы, лежащей на мокрой гальке у самой кромки воды.

Зато какой волнующей оказалась наша встреча. Я приехал прямо к ней домой, весь пропахший железом и солдатскими буднями, а она была такой волнующе нежной.

С началом нового учебного года я устроился подрабатывать в Моспогрузе. Я твердо решил не обременять своих родителей дополнительными тратами и заработать на свадебный костюм и обручальные кольца самостоятельно. За каждый выход на работу в качестве подсобного рабочего на ММЗ платили по таксе: три рубля шестьдесят две копейки. Наверное, сделано это было, идя навстречу основному контингенту этой категории работников: бывших зэков и отселенных за сто пятый километр – это была цена бутылки водки «Московская». Смена начиналась после окончания занятий в институте, часа в четыре. Загружали нас работой очень неравномерно. То приходилось разгружать вшестером вагон флюса, после чего несколько дней хрустело на зубах и жутко ломило спину, то смена заканчивалась после нескольких часов полного безделья.

В Моспогрузе я подрабатывал с октября по май, и было уже совсем тепло, когда я окончательно повесил на крючок в раздевалке основательно послужившую мне ватную телогрейку и поставил под ней стоптанные кирзовые сапоги.

Пора было покупать обновки к свадьбе.

И тут оказалось, что у меня совершенно не костюмная фигура.

При размере плеч и груди в районе пятидесятого, я свободно помещался в брюки сорок четвертого размера.

Мы долго маялись с Иринкой, прежде чем подобрали, как нам казалось, более или менее, подходящий костюм: единственное его достоинство состояло в том, что он был черного цвета с искоркой. Однако он был шерстяной, в то время как свадьба намечалась в июне, пятидесятого размера, средней полноты. И если пиджак был слишком широк в поясе, но во всяком случае, я из него не выпадал, то это обязательно произошло бы с костюмными брюками, если бы я не стягивал их нещадно на талии ремнем.

Еще хуже обстояло дело с обручальными кольцами. Наглые девицы, стоящие за прилавком ювелирного магазина, то ли из зависти, то ли по другой причине, абсолютно неведомой нам, студентам, самостоятельно готовящимся к единственной в своей жизни свадьбе, грубили, дерзили, так что, я окончательно сбитый с толку, от смущения, купил кольцо, которое в нормальном состоянии просто спадало у меня с пальца.

Слава богу, что у моей невесты хватило настойчивости выбрать подходящее кольцо. А платье мы решили вообще не покупать. Белое выпускное платье выглядело совсем новым и превосходно на ней сидело.

Скачко

Накануне дня свадьбы я впервые ночевал не в общежитии, а в квартире моего двоюродного московского деда Коти и его жены Валерии Ивановны.

Дед тщательно подбирал для меня едва ли не первый в моей жизни галстук, а наутро мы купили букет белых пионов и отправились на встречу с невестой.

Мой двоюродный дед, родной брат моей бабушки, Скачко Константин Артемович, уже к тридцати годам был довольно большим начальником: управляющим шахтами в Донбассе.

Еще в начале тридцатых годов был репрессирован по одному из громких дел, имеющих якобы уголовную основу.

Он отбывал заключение в одном из лагерей Гулага в Западной Сибири: пилил вековые деревья и заработал язву желудка.

Его жена отказалась от него, как от врага народа, и он до конца жизни не простил ни ее, ни дочь, которая, была совершенно не виновата.

Во время войны условия заключения ему изменили и послали руководить производством на одном из химических заводов Урала, где в это время работала молодая ученая Карькина Валерия Ивановна.

Здесь между ними свершилось некое таинство, которое оказалось любовью на всю жизнь.

Валерия Ивановна успешно завершила работу по внедрению технологии непрерывного разлива пороха, за что в составе небольшой группы получила Сталинскую премию.

А Константина Артемовича снова отправили на лесоповал, где он чуть не умер после тяжелой операции.

Через несколько лет, уже после смерти Сталина, дед был реабилитирован. И все эти годы Валерия Ивановна ждала, чтобы после освобождения Скачко, выйти за него замуж.

Валерия Ивановна преподавала в Менделеевском институте, и жили они поблизости от места ее работы в двухкомнатной кооперативной квартире. Константин Артемович не работал, находился на пенсии, но всегда был занят многочисленными делами, которые он выполнял с редкой пунктуальностью и аккуратностью.

Они с Валерией Ивановной постоянно путешествовали по разным городам, в разные годы приезжали и в Мукачево, и к нам в Светловодск, и везде дед снимал на ручную камеру, после чего обрабатывал пленки и делал любительские фильмы.

По-хорошему я даже завидовал такой цивилизованной старости, совершенно не похожей на жизнь моих родных дедушки и бабушки, вечно всем недовольных, брюзжащих и обиженных на весь белый свет.

Константин Артемович утверждал, что встречался с Солженицыным, когда тот собирал материал о Гулаге и его воспоминания тот также использовал при написании знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича».

Правда, он не стал распространяться на эту тему, а я не очень расспрашивал его об этой стороне жизни.

Скачко принимали деятельное участие в нашей с Иринкой свадьбе. Дедушка Котя сделал по этому поводу фильм, а потом последовали фильмы по случаю рождения нашего сына и дочери. Мы часто встречались, и все самые счастливые моменты нашей семейной жизни он старался запечатлеть на кино и фотопленке.

Когда пришло время и Валерии Ивановне выйти на пенсию, поначалу казалось, что жизнь у них будет продолжаться в прежнем ключе, но она явно не знала, что делать с внезапно появившимся свободным временем. Валерия Ивановна сделалась замкнутой, неразговорчивой, а затем у нее появились явные признаки душевной болезни. Константин Артемович места себе не находил, водил ее по врачам, и вдруг анализы выявили онкологическое заболевание в последней, неоперабельной стадии.

На похоронах Валерии Ивановны, после того, как выступили почти все родственники: и ее, и наши, приехавшие из Днепропетровска, встал дед Котя, и все увидели, как он сдал за это время. Но еще больше мы удивились его словам. Он обвинил всех присутствующих в том, что никто не смог оценить его жену по достоинству. Он глубоко обижен, и не желает больше нас видеть. Он умер через три недели, не сумев пережить свою любовь, непримиримый и непреклонный.

Разумеется, мы ни на что из их вещей не претендовали. Все, включая многочисленные фильмы, забрала родственница из Днепропетровска, там они и пропали.

Вот такая грустная история получилась о верной любви. Но, видно, так уж выходит, что даты счастливые часто соседствуют со скорбными датами.