На службе больших изменений не было, да и не могло, кажется быть. И только один вопрос беспокоил нас, заканчивающих служить «двухгодичников». Как бы не вышел приказ о продлении нашей службы на всю катушку – двадцать пять «календарей». Это было по-настоящему грустно, но все надеялись на лучшее.

Все свободное время я теперь проводил на реке. Иртыш в среднем своем течении был не широкой, но быстрой и своенравной рекой. Я вдруг почувствовал, как некогда в юности, неодолимое к ней влечение, и, как больное животное, непроизвольно тянулся к воде, залечивающей мои раны.

Я даже не пытался удить рыбу, хотя удочка, помнится, у меня была. Я оставлял одежду где-нибудь на пляже и отправлялся в путешествие, как когда-то в далекой уже юности, только не на своей плоскодонке, а вплавь.

Я сплавлялся на несколько километров, бездумно отдаваясь быстрому течению, а иногда заплывал на другую сторону реки и переходил через остров в тихую протоку, и уже оттуда начинал заплыв.

Я научился подолгу держаться на воде и испытывать к ней доверие, как молчаливому, но, безусловно, живому существу. Я изучил все особенности русла и причуды течения километров на пять вокруг и пользовался этим для экономии сил.

Вот, например, мель напротив городского пляжа. Течение здесь обманчиво спокойное. И только возле острова, на стержне, вода несется как необъезженный жеребец. Здесь хорошо задержать дыхание и, почти неподвижно лежа на нагретой поверхности, проноситься мимо светло-зеленых осокорей и кустов тальника.

Временами я испытывал детскую зависть к роившимся в нависших над водой кустах синим и зеленым стрекозам, которые, как недавно я выяснил, опять-таки через интернет, по-научному называются «Блестящая Красотка». Как бы я хотел вот так же бездумно перелетать от травинки в травинке и не думать ни о чем из прошлого.

А потом течение круто поворачивает и уходит дальше от городка. Поэтому к стоящей за пляжем пристани легко завернуть катеру на воздушных крыльях, но очень трудно пловцу. И напрасно он будет тратить силы, стараясь поскорее выбраться на берег. На самом деле нужно просто набраться немного терпения, потому что еще через поворот, течение само доставит тебя к нужному берегу и почти выкинет под крутой берег с разводами сине-зеленой глины.

Однажды, вернувшись на пляж, я обнаружил, что моя одежда исчезла. Кто-то позарился на сшитые Иринкой еще до армии вельветовые брюки и приталенную рубашку в мелкий цветочек. Пришлось в плавках идти домой, благо, он располагался в ближнем к берегу ряду домов.

Как-то раз, переплыв через основную часть русла реки, я выбрался на один из островов. Перебравшись через завалы поваленных сухих деревьев, оказался на небольшом лугу с редким для здешней природы разнотравьем. Особенно поразили меня крупные, в метр высотой ярко-синие соцветия диких дельфиниумов. Я не удержался и сорвал несколько штук. Теперь, чтобы сохранить эти цветы, мне предстояло проделать обратный путь через реку на спине. Не без труда перебравшись на другую сторону, я принес чудесный букет домой и поставил в трехлитровую банку на кухне, горько сожалея, что не могу подарить эти цветы своей милой женушке.

Среди пожелтевших разнокалиберных листочков с моими записями, которые Иринка сохранила, совершенно не ведая, что в один прекрасный день они мне вдруг понадобятся, оказались и мои письма, которые я посылал ей едва ли не через день, начиная с апреля и по конец августа 1975 года, с коротким перерывом на время моего краткосрочного отпуска в Москву. Одно письмо я бы выделил особо, в нем я стараюсь дать развернутый ответ, по-видимому, на ее упрек в том, не слишком ли поспешно отказываюсь я от занятий философией. Поскольку я не отличался такой же аккуратностью, как моя жена, ее письма ко мне не сохранились, поэтому я не могу сказать точно, в какой форме прозвучал этот упрек.

А ответ передо мной

Письмо из Чагана

27.06.75

«Здравствуй, моя любимая.

Теперь я попытаюсь ответить тебе на твой упрек в кажущейся моей непоследовательности. Я уже переболел тот период о время которого мог поступать и думать в силу обиды, запальчивости и т.д. Поверь, я много раздумывал над ситуацией, в которой оказался и над своим решением и его внезапностью (повторяю, кажущейся) …

К сожалению, многое в нашей жизни зависит не только от нашего желания и не может быть изменено только нашими усилиями. Что же делать, когда окажешься в ситуации изменить которую ты не можешь? Что значит остаться собой? Мне кажется, нужно трезво оценить обстановку…

Неудача с аспирантурой означает для меня крушение философской академической карьеры…

Что же это? Конец всему? Конец, но только карьере, но не конец в работе над темой, не конец размышлениям над тем, что такое человек, в чем его призвание и смысл жизни.

Послушай: я возьму свою тему и вынесу ее в жизнь из искусственной постройки, какой всегда будет философия. Я изменю лишь форме: псевдологическим построениям, но останусь верным основному. Теме, идее потому что, что бы я не писал, я всегда буду думать над тем каким должен быть человек…

Больше того, как только я научусь писать, первая моя большая вещь будет посвящена вот этой ситуации: как остаться собой, что есть человечного в нас? Не обязательно я буду в ней главным героем. Но он, главный герой, ошибаясь, путаясь обязательно будет искать себя.

В том, что случилось со мной, виноват прежде всего я сам. Но как вижу сейчас я ошибки и свои, и Алексеева. Нашу узость, смешные стороны, правду и ложь. Это всегда шире теории, это жизнь, а ее передать может только искусство.

Что же самое важное? Любовь к другому человеку, творчество. Они преодолевают одиночество и страх смерти и обезличенность, которой грозит нам обыденность. Вот что я попытаюсь показать, насколько это в моих силах.

Итак, скажи, ты поверишь в меня? Ведь мне нужно так многому научиться, так много понять, для того, чтобы остаться верным своей цели.

Кто же как не ты, мой друг и жена, поможешь в этом? Пойми меня, поверь в то, что по-другому я не могу…

Наперед знаю, что буду исписывать снова горы макулатуры и переживать по поводу каждого неудачного места. Но, ты знаешь, открою тебе маленький «секрет»: иначе я просто не могу и злюсь больше всего не тогда, когда устаю, а когда не устаю или не успеваю устать как следует.

Ну, да хватит об этом».

Я не знаю, насколько убедили Иринку мои доводы, но больше мы не говорили на эту тему.

Не произнесенной осталась мысль о том, что впредь заниматься философией в полную силу мне не позволят мои обязанности перед нашей семьей. Неопределенная надежда на то, что скоро у нас появится первенец, становилась все бесспорней. И я ни минуты не колебался.

Но, все равно было грустно.

Я начал писать повесть о странном юноше, который летал во сне и умер, спасая в реке тонущего ребенка. При этом и я чувствовал себя как-то странно. Ведь это я летал в необычных цветных снах. И как будто был знаком с главными героями. Отцом юноши был майор Козлов, а матерью – мама моего друга по школе в Закарпатье. А главным героем был Валера Лобачев, с которым я дружил с первого класса в Мукачево. Я описывал жизнь в маленьком военном городке и самолеты, и нелегкую службу военных.

Я написал довольно много и продолжал повесть после возвращения домой.

Неожиданно я узнал от кого-то из приятелей, вернувшихся позже меня из Чагана, о несчастном случае с моими бывшими сослуживцами по эскадрилье. Две семьи с женами и детьми перевернулись на перегруженной лодке, и все до одного утонули в том самом месте, где умер герой моей повести – на быстрине за пристанью.

Я как сейчас помню этих ребят: один высокий, тонкий, черноусый, а второй большой, светловолосый – оба моложе меня. Говорили, что они возвращались с пикника на острове и были пьяны.

Но меня так поразило мистическое совпадение места гибели моего вымышленного героя и реальных людей, что я забросил эту тему, и повесть почти пятьдесят лет так и оставалась не законченной.

Однако, в конце концов я взялся и за нее. Подсократил основную часть, придумал продолжение – уже о нашем времени. Не ладилось только с названием. Изрядно помучившись, я снова стал перелистывать увесистую пачку пожелтевших и ломких листков.

И тут мой взгляд упал на подробный план, который я составил где-то посреди незаконченной работы и название: «Когда мы научимся летать».

Я понял, что ничего лучше уже не придумаю…

Из Гейне

На время службы в армии пришелся пик моих знаний немецкого языка.

Дело в том, что кроме подготовки статьи, я поставил перед собой задачу сдать кандидатский минимум по иностранному языку. С этой целью я выписал на год пару газет на немецком языке.

Из каждой газеты я вырезал статьи и таскал с собой на службу, утыкаясь в них при каждом удобном случае. Зимой следующего года я без труда сдал на «отлично» экзамен в педагогическом институте Семипалатинска.

Каждый раз, когда заканчиваю писать очередную порцию своих «клипов», я заглядываю в папку с кучей пожелтевших листков в надежде отыскать что-то свежее.

Так я наткнулся на несколько листков форматом поменьше, очевидно, вырванных из какого-то блокнота. На моих листках были написаны на немецком четыре стихотворения Гейне, которые передавали разные стороны дарования Поэта: от лиризма и тонкой иронии до неприкрытого трагизма. Почти все они были переведены на 95%. Я только немного подправил рифму. Каждое из трех первых стихотворений было в свое время переведено нашими первоклассными поэтами: Блоком и Маршаком. Поэтому у меня была прекрасная возможность, пользуясь интернетом, сравнить с этими образцами мои пробы полувековой давности.

Я пришлю тебе фиалки

Я пришлю тебе фиалки,

Свежей утренней зарею.

Ярких роз благоуханье

Подарю порой ночною.

Но поймешь ли смысл посланья

В красоте цветов сокрытый?

Будь ты днем благочестивой,

А в ночи люби открыто.

Письмо, что ты мне написала

Письмо, что ты мне написала,

Где твердишь, что совсем разлюбила

Меня убедило не очень -

Оно слишком длинным было.

Почти без единой помарки

Целых двенадцать листочков -

Подробно ведь так не пишут,

Если ставить намерены точку.

Если женщина изменила

Если женщина изменила,

Ты в другую влюбиться попробуй.

Или город оставь постылый

И другую найди дорогу.

Встретишь озеро голубое,

В окружении ив плакучих.

Здесь ты выплачешь свое горе,

Может, станет немного лучше.

А когда заберешься в горы,

И вскарабкаешься на вершину,

Ты услышишь орлиный клекот,

И поймешь своих бед причину.

Хорошо вам с орлом в вышине,

Будто заново здесь рожден.

И тем, что оставил в другой стороне -

Не очень-то огорчен.

Если перевод трех первых стихотворений не вызвал у меня особых сомнений, то с подготовкой к печати четвертого, мне пришлось повозиться.

«Под черным парусом мой корабль…»

Слова, безусловно, цепляли. Я начал вспоминать: да, это были строки перевода из Гейне.

Под черным парусом мой корабль

Плывет по морю невзгод.

Вторая строка вызвала у меня некоторое сомнение. Не слишком ли кардинально? Ведь, если речь идет о черном парусе на корабле, то, может быть, лучше оставить и реальное море. Получилось так.

Под черным парусом мой корабль

По бурному морю плывет.

Нет, лучше не стало. Кроме того, понятно, что «черный парус» – это метафора, кстати, очень сильная, характеризующая трагическое положение поэта. А вторая строка ничего не добавляет к этому настроению, а только его продолжает и работает на дополнение реальности корабля и моря. На самом деле, ничего этого нет.

Есть только поэт в его трагической реальности. Поэтому, пусть будет так.

Под черным парусом мой корабль

Плывет по морю…

Чего? Тут нужен сильный эпитет, возможно даже и не относящийся к реальному морю. Поэтому какой? Что мучает поэта, о чем он волнуется? Может быть, лучше так?

Под черным парусом мой корабль

Плывет по морю тревог.

Ты знаешь сама, как мне тяжело -

Я болен и изнемог.

Теперь второе четверостишие. Здесь поэт раскрывает, что же его мучает.

Как ветер изменчиво сердце твое.

Куда оно повернет?

Последние строки стихотворения у Гейне повторяют две первые.

Только я взял на себя смелость оставить их такими, какими они были у меня первоначально. Таким образом, мне пришлось изменить всего одну рифму из записей 1975 года.

Под черным парусом мой корабль

Плывет по морю тревог.

Ты знаешь сама, как мне тяжело -

Я болен и изнемог…

Как ветер изменчиво сердце твое.

Куда оно повернет?

Под черным парусом мой корабль

Плывет по морю невзгод.