Были и небылицы полигона

Значит, 4-й Государственный центральный полигон сделал своё полезное дело.

Ю. П. Толкачёв:

…Неизгладимое впечатление произвела летняя стажировка (в период учебы в академии. Прим. автора) в Кап. Яре. Техническая и стартовая позиции, ракеты – все это, конечно, было очень интересно, но как-то сгладилось, поблекло после многих лет службы на полигоне.

Но жара! Даже после 10 лет службы там и по прошествии стольких лет я не забыл эти ужасные ощущения при моей первой встрече с такой жарой. Температура держалась в районе 43 градусов в тени. Но тени-то нет! Так что это чисто абстрактная категория. А на солнце! Ситуация усугублялась тем, что жили мы в этой раскаленной, как будто добела, степи в палатках. В них летом и в нашем-то (средней полосы России. Прим. автора.) климате жарко, а уж там!

Эта дикая жара действовала на меня даже психологически. Ведь когда мерзнешь – подсознательно всегда понимаешь, что это временно. Вот я сейчас войду в помещение, и там будет тепло, нормально. А здесь – ни секунды передышки. И если мне, например, от жары станет плохо, то никто ничего не сможет сделать, перенести меня в какую-то прохладу просто невозможно (о бытовых кондиционерах тогда никто и не слыхивал).

Помню ощущение жуткого разочарования, когда нас однажды повели купаться. Мы шли по этой адской жаре, и я предвкушал, что вот сейчас войду в воду и наступит блаженная прохлада, я хоть несколько минут отдохну от этой адовой пытки. Но привели нас на речку Подстепку, видимо, потому, что она близко, а до Ахтубы километра четыре. Мы с лихорадочной быстротой разделись и бросились в речку, предвкушая блаженство. А вода горячая! В этой Подстепке, когда мы потом служили в Кап. Яре, никогда никто не купался – маленькая мелководная речонка. А в Ахтубе, конечно, даже в жару купаться приятно, вода не перегревается.

Не удивительно, что, очутившись в этом пекле, многие из нас болели. Постоянно хотелось пить, но питье не приносило облегчения, казалось, что все выпитое тут же выступает потом на гимнастерке. А пить хотелось еще больше. Вода противно теплая и далеко не стерильная. Естественно, нас здорово косила свирепствующая в тех благословенных местах дизентерия.

…Купание детей в городке во время нашей службы было непростой проблемой. Во-первых, нужна вода, а она бывает только ночью, днем вся уходит на полив деревьев. Но на это грех жаловаться, потому что деревья хоть немного скрашивают нашу жизнь в раскаленной степи.

К тому же это в основном белые акации и когда они весной цветут, и еще нет сильной жары – городок вообще райское место. За ночь наполняется водой дровяная колонка в ванной. Теперь воду надо вскипятить. Задача тоже непростая. На чем вскипятить пару ведер воды?

Вершиной нагревательной техники за время моей службы там был керогаз, и тот появился не сразу, а где-то году в пятьдесят девятом – шестидесятом. Поэтому процесс «вскипячения» долгий. Но летом еще более долгий процесс – остудить потом воду до нужной для купания ребенка температуры. До требуемых по науке тридцати шести градусов, конечно, не охладить – какие тридцать шесть, когда температура воздуха выше, но до какой-то приемлемой величины можно, если, конечно, начать этот процесс с самого утра.

И еще – природа как будто испытывала нас. За 10 лет моей жизни в Кап. Яре не было более жаркого лета, чем в 1953 и в 1954 годах, наших первых годах на полигоне. В 1954 году несколько человек умерло от тепловых ударов. Чаще всего это были солдаты, которые стояли на постах на улице. Но не только.

Например, незадолго до нашего прибытия умер от теплового удара начальник лаборатории, в которую я был назначен после академии, полковник. Потом, когда мы как-то все же адаптировались, мне переносить жару стало легче, да и жили мы в городке, в каменных домах, там все же полегче. Но уже и жары такой сумасшедшей не было. Конечно, жарко было всегда. Нередко переваливало и за 40. Но чтобы так все лето без передышки – такого не было. Может быть, повлияло то, что построили Волгоградскую ГЭС с большим водохранилищем?

Впрочем, жара всегда была для меня главным бичом службы в Кап. Яре. На службу мы обычно ходили в полевой форме, которая к тому времени, к нашему несчастью, хотя и сохранила в быту историческое название «х/б», на самом деле стала шерстяной. И вот, нетрудно себе представить, – в такую-то жару в шерстяной гимнастерке с глухим стоячим воротником, в бриджах, в сапогах, в фуражке. Да еще это наше «х/б» было из такой грубой шерсти, которая, тут же пропитавшись потом, страшно царапала и раздражала кожу. Поэтому я под нее еще вынужден был поддевать футболку. А КУНГи спецмашин, где мы часто работали, накалялись не только от солнца, при постоянно безоблачном капьярском небе, но и еще от мощной радиоаппаратуры, размещенной там. Обычно градусники на стене показывали 70 градусов, несмотря на настежь открытую дверь.

Но и повседневная форма была ненамного лучше – толстый шерстяной глухой закрытый китель со стоячим воротником. Поэтому, когда несколько лет спустя ввели новую повседневную форму, это было счастьем. Открытый китель, под ним рубашка с галстуком. Да еще стало можно ходить без кителя, в одной рубашке, получившей народное название «разгильдяйка».

После этой стажировки Кап. Яр стал для нас изрядным пугалом. Правда, я как-то не думал, что туда попаду, не знаю уж почему.

…В городе все офицеры обращают на нас внимание. Диковинка. Лейтенанты со значками академии. В академии ведь в основном учились офицеры после училищ и войсковой службы. И заканчивали ее уже в приличных званиях, обычно это были старшие офицеры. И даже то незначительное количество выпускников, которые поступали в академию, не имея офицерского звания, при существовавшем порядке и сроках выслуги выпускались, как правило, капитанами. А тут вдруг лейтенанты!

При случае заговаривают с нами, расспрашивают. И возникает щекотливая ситуация. Погоны-то у нас артиллерийские, вот нас нередко и спрашивают, в каком виде артиллерии мы служим. Да еще что-нибудь про орудия. Кошмар! У меня ведь об этом очень туманные представления. А сказать, что я ракетчик – нельзя. Режим. Приходится бормотать что-то невразумительное.

Письма наши на полигоне, выражаясь интеллигентно, перлюстрировались. Нельзя было писать ничего, что содержало бы хотя бы намек на то, что я военный.

Любопытный случай произошёл с упомянутым мной в начале этих записей Валерием Суходольским. Он был талантливейшим фотохудожником, любителем в ту пору, впоследствии же он стал фотокорреспондентом «Красной Звезды». Человек достаточно активный, выезжая в отпуск, он предлагал свои работы многим редакциям газет и журналов. И многие журналы и газеты публиковали их.

Чтобы не нарушать режим секретности, адрес он указывал не свой, а своей матери, которая жила в маленьком городке Сретенье, около Ярославля. А уж она ему пересылала корреспонденцию. Очень известный тогда в мире фотографии журнал «Чешское фото» где-то увидел его работы и попросил прислать им что-нибудь. Валерий послал (конечно, как всегда, через Сретенье).

Работы опубликовали. Потом еще пару раз. И вдруг Валерий получил письмо из американского журнала «Модерн фотографи» (опять-таки через Сретенье) о том, что им очень понравились его снимки в «Чешском фото», и они тоже просят его прислать им что-нибудь из его работ. Он послал одну фотографию тем же путем. Она была опубликована, и редакция попросила прислать еще.

И тут же Валеру вызвали особисты. Его вызывали много раз. Ему как бы и не предъявляли определенных обвинений, но много раз допрашивали (если не лицемерить, то именно так это можно назвать), многократно задавая одни и те же вопросы в разных сочетаниях и, видимо, надеясь, что если он врет, то где-то запутается. А Валера тем временем думал – что же делать с тем, что его просили прислать еще фото. Посылать в этой ситуации вроде бы нельзя, но если он промолчит, там могут подумать, что он не получил их письмо и повторят запрос. А это сразу резко обострит подозрения особистов. В конце концов, он попросил мать отправить какую-то весьма посредственную фотографию, и американцы от него отцепились…

13 мая была традиционная встреча ветеранов полигона Кап. Яр в сквере у Большого театра. Я, по правде говоря, не знаю, кто придумал эти встречи, выбрал место, как сообщил всем об этом. Но эти встречи происходят уже много лет, мне кажется, что больше десяти (написано в 2002 году. Прим. автора). Поначалу на них было очень интересно. В сквере у Большого театра собиралась огромная толпа. Там были и «первопроходцы» Кап. Яра, люди, которые создавали полигон, проводили первые пуски, были люди старше нас, было много из спецнабора, ну, и поколения после нас.

Было очень интересно встретиться и с трудом узнавать людей, с которыми столько всего связано и которых много лет не видел. Москвичи с недоумением смотрели на возбужденную толпу, запрудившую сквер, и не понимали, почему здесь собрались эти люди. После одной из первых встреч я написал шуточные стихи и уверял всех, что вот, мол, проходил тут Андрей Вознесенский, тоже удивлялся, почему это здесь собрались люди, и когда узнал, то написал такое стихотворение:

День победы отгремел салютом,

Отзвенел военными медалями,

Но сегодня снова почему-то

Ветеранов встречу увидали мы.

У Большого, на аллеях сквера,

Где цветами яблони увенчаны,

Обнимаются седые офицеры,

И то плачут, то смеются женщины.

Люди здесь особенной породы,

Не грозит их дружбе увядание.

К ним сюда, презрев закон природы,

Молодость пришла их на свидание.

И звенит весна над стариканами,

И пылают щёки кумачово,

И зашевелились тараканами

Рифмы в голове у Толкачёва.

К сожалению, теперь на эти встречи приходит все меньше и меньше народу. В этом году (в 2005 – прим. автора.) собралось вообще всего человек тридцать-сорок. Не знаю уж, почему. Может быть, пропал эффект новизны от этих встреч. Посмотрели друг на друга – а дальше что? Общих тем для разговоров мало. Нельзя же без конца вести разговоры на тему «а помнишь…» Где-то у Юрия Тынянова я прочёл: «Расспросы и рассказы имеют смысл только когда люди не видятся день или неделю, а когда они вообще видятся неопределённо и помалу – всякие расспросы бессмысленны». Похоже, что это верно подмечено.

А может быть, причина еще в том, что старшее поколение, воспитанное в более романтичных традициях, сильно состарилось, многих уже нет, другие тяжело больны и им не до встреч. А молодые поколения более прагматичны, лишены этой романтики воспоминаний, заняты делами и считают все это ненужной чепухой, или, во всяком случае, чем-то очень второстепенным, на что не находится времени.

Кроме того, в это время горячая пора на садовых участках, которыми обзавелось большинство из нас. Словом, не знаю, в чем причины. Возможно, все, что я упомянул, вносит свой вклад и что-нибудь еще, но факт остается фактом. Появившаяся не так уж и давно традиция потихоньку умирает. А жаль!

…Когда начиналась наша служба на полигоне, пуски ракет были еще не очень частыми, были значительные перерывы между этапами испытаний. И когда начинался очередной этап, то «открывался заказ». Специальным приказом отдавались люди, которые работают по этому заказу, и им на период работы по заказу устанавливалась 50 процентная надбавка к окладу.

Но при этом (уж не знаю, установлено ли это было официально свыше, или это была инициатива нашего «любимого» подполковника Юртайкина) полагалось находиться на площадке постоянно, днём и ночью, то есть жить там. Для этого на второй площадке стояли вагоны, и каждому отводилось место в купе для ночлега.

Легко понять, как это «радовало» нас, молодых, только что женившихся офицеров. Мы с Эдиком Стеблиным, с которым работали параллельно до конца его службы на полигоне, протестовали против этой дурацкой установки, тем более, что в основном делать-то ночью на площадке было нечего.

Даже при открытом «заказе» подготовка и пуски ракет были относительно редкими. Когда мы спрашивали – зачем мы зря круглосуточно здесь торчим, Юртайкин говорил: «Изучайте техническую документацию». Хотя изучать-то было нечего. В сотый раз перечитывать тощие технические формуляры на аппаратуру? Вообще, когда мы доказывали, что незачем жить тут в вагонах, Юртайкин искренне недоумевал: «А что вам дома делать?».

Когда мы со Стеблиным изрядно надоели Юртайкину своими постоянными притязаниями жить не на площадке, а дома, он выложил аргумент, который, видимо, казался ему неотразимым.

Он сказал, что если мы хотим жить дома, то он исключит нас из приказа на работы «по заказу» и мы не будем получать надбавку к зарплате. И был поражен, когда мы охотно на это согласились.

Надо сказать, что в дальнейшем вопрос с этой надбавкой был упрощен. Её снизили до 10 процентов (а может быть, 15-ти? Сейчас уже не помню). И стали выплачивать постоянно – ведь пуски стали постоянными. Не платили только за то время, когда офицер уезжал с полигона в отпуск или в командировку. Наверное, поэтому эти деньги и у нас в Кап. Яре и в Тюра-Таме стали называть «пыльными».

…12 апреля 1961 года стартом Гагарина открылась эра полетов человека в космос. Первые космонавты были летчиками. Это понятно – именно летчики физически, да и психологически были наиболее подготовлены для такой работы. Правда, когда ТАСС торжественно заявлял: «Корабль пилотирует гражданин Советского Союза…», мне это казалось изрядным преувеличением.

«Пилотировать» там, по-моему, не было необходимости, все делалось автоматически. До Гагарина точно так же «пилотировали» две прославившиеся собачки – Белка и Стрелка. Определенные работы, которые можно отнести к категории «пилотирование», появились у космонавтов позже.

…В то же время сложная техника, которая, естественно, в любой момент может «взбрыкнуть», требовала наличия на борту инженера, хорошо знающего эту технику и способного в экстремальной ситуации сделать все возможное для исправления положения. Видимо, поэтому было принято решение в отряд космонавтов набрать инженеров. А инженеры-испытатели полигона – вполне подходящий контингент для этой цели.

Во-первых, это офицеры (а тогда летали только офицеры, вероятно потому, что рисковать своей жизнью входит в их профессиональные обязанности), во-вторых, они хорошо знают аналогичную технику и привыкли к ракетам и, наконец, в – третьих, многим из них приходилось действовать в «нештатных» ситуациях.

В результате на нашем полигоне был объявлен набор в отряд космонавтов. А я в это время находился в отпуске и ничего не знал об этом. Как же я жалел об этой упущенной возможности, когда вернулся на полигон!

Я и сейчас думаю, что у меня были бы очень неплохие шансы попасть в отряд. Я был здоров, ни одна медкомиссия не находила у меня никаких изъянов. У меня прекрасный, многократно проверенный вестибулярный аппарат и никогда не было никаких проблем с укачиванием, морской болезнью или чем-нибудь подобным.

Я много занимался спортом, в том числе спортивной гимнастикой в институте, поэтому был неплохо физически подготовлен и хорошо ориентировался в пространстве при любых переворотах. Кроме того, я – радиоэлектронщик. Не последняя по необходимости специальность на борту. А на полигоне их не так уж много.

На полигоне записалось в кандидаты человек 25-30. Гарнизонная военно-врачебная комиссия их забраковала. Всех! Но, тем не менее, всех их вызвали в Москву, и там их заново обследовала комиссия. Московские медики объяснили действия гарнизонной так. Мол, ваши врачи боялись, что они пропустят что-нибудь, а в Москве это обнаружится и их упрекнут в низкой квалификации. А так – вот мы какие бдительные. Ну, если и «перебдели» чуть – это не страшно. Значит, проявили более высокую требовательность.

Московская комиссия из всех кандидатов отобрала двоих – Леню Королева и Виталия Жолобова.

Я потом Леню спрашивал:

– Слушай, как же так, когда мы в прошлом году проходили диспансеризацию, всем написали «здоров», а тебе «нуждается в санаторно-курортном лечении». А тут всех забраковали, а ты здоров.

А Леня ответил:

– Да очень просто. Жалуешься – напишут санаторно-курортное, не жалуешься – здоров.

Виталий Жолобов был из «бакинцев». Кроме нашего спецнабора 1953 года (тоже, кстати, состоявшего из двух частей – мартовского и августовского) позже на полигон не раз прибывали группы офицеров-студентов. Только их уже не доучивали в академии, а просто по окончании института призывали как офицеров запаса.

Многие из них, может быть, даже сильнее, чем мы, тосковали по родным местам и по «гражданке». Однажды даже кто-то из начальства попросил меня, уже «старого полигонного волка», поговорить с такими молодыми офицерами-студентами, успокоить и вдохновить их на нашем примере.

Виталий прибыл с такой группой выпускников бакинских институтов. Эти ребята выделялись из остальных тем, что хотя и были русскими, внешне были очень похожи на азербайджанцев. Такие же чернявые, все с усиками. Влияние среды? Он был в нашем управлении. Увлекался спортом, в частности, легкой атлетикой. Я тоже. И мы нередко были соперниками на соревнованиях. Особенно упорно, помнится, конкурировали в прыжках в длину.

Вот Леню и Виталия комиссия и отобрала из всех кандидатов. Однако в это время не работала центрифуга, испытания на которой тоже должны были пройти будущие космонавты. Поэтому Лене и Виталию сказали, чтобы они через месяц снова приехали в Москву.

Виталий поехал, а Леня неожиданно отказался. Объяснял он нам это тем, что у него начинался отпуск, и была путевка. Мне это казалось странным – судьба решается, а тут какая-то путевка! Не знаю, может быть, он просто передумал.

Потом Виталий долго был в отряде космонавтов (целых тринадцать лет!), но не летал. За это время он успел закончить Военно-политическую академию. Говорили, что там, в отряде, идет жесточайшая конкуренция, борьба за право полететь в космос, так как не летавшие космонавты жили примерно так же, как обычные офицеры, а летавшие – о, это была уже совсем другая категория. Всесоюзная слава, награды (Герой Советского Союза), поездки по стране и за рубеж, всяческие блага.

Но, наконец, в июле 1976 года он полетел. Причем это был первый действительно длительный полет. Правда, не год, как потом летали, а всего 49 дней. Но тогда это было большим рывком вперед. Многое еще было не отработано, еще не знали, что надо делать, чтобы легче переносить условия длительной невесомости, так что Виталию пришлось нелегко. Потом, конечно, он получил свою порцию славы и наград, однако вскоре ушел (говорят, что его «ушли») из отряда космонавтов.

…Было множество бытовых трудностей. Например, несмотря на то, что Кап. Яр снабжался значительно лучше большинства советских городов (не говоря уже о посёлках), у нас были проблемы с самыми элементарными вещами и продуктами, вплоть до белого хлеба (при Хрущёве).

Длиннющие очереди, когда что-то вдруг появилось в магазине – обычное дело. Но так жила вся страна, мы ещё получше других. Помню, как однажды наша соседка Нина Есенкова, отстояв два часа в очереди, принесла домой муку и побежала стоять за сахаром. А когда вернулась, счастливая, с сахаром, её двухгодовалые мальчишки, близнецы Витя и Володя, белые, как мельники, веселились в комнате, засыпанной мукой.

…Но все бытовые трудности как-то нас не очень трогали. Мы, собственно, и не видели лучшего. Ещё свежа в памяти была война с её настоящим голодом. Да и до войны, и после неё нас не баловали изобилием. … К тому же всё скрашивала наша молодость. Никогда потом я не жил в таком тесном общении с множеством прекрасных друзей.

Было вполне естественным, гуляя по городку, зайти к кому-нибудь из друзей без каких-либо предварительных договорённостей. И встречи эти не сводились к застолью – нам было интересно и весело вместе. Потом, живя в Москве, я часто недоумевал – куда это всё исчезло?..

Почему-то встречи стали очень редкими, немыслимыми без предварительных согласований, телефонных звонков. Что это? Возраст? Или синдром большого города? Не знаю, но без такого дружеского общения наша жизнь в Кап. Яре была бы несоизмеримо хуже…

В. Т. Мальков:

В июле 1954 года поезд везёт меня на станцию Капустин Яр («Разъезда 85 км» тогда ещё не было). Фургон на шасси грузовика с трудом вместил приезжих и через село привёз на площадь у Дома офицеров, которую пересекает узкая однорядная бетонка мимо памятника Сталину. Площадь ещё не заасфальтирована, а солидное здание штаба достраивается.

Поселили в приспособленном под общежитие двухэтажном доме, в одной комнате по четыре человека, есть балкон, кухня, ванная с дровяной колонкой.

Столовая в деревянном бараке, напротив теперешнего ресторана, великое множество мух, на стёклах плакаты: «Дизентерия – болезнь грязных рук!». В буфете арбузы, вобла. Мягко говоря, не очень уютно. Буквально через несколько дней открывается столовая (сначала № 6, потом «Родная хата»). Столики чистые, светло, молодые официантки… Настроение заметно повышается.

Первые несколько дней нас не трогают, обживаемся, осматриваем небольшой город: западная граница – улица Мира. Иногда ходили на сельский рынок, заваленный овощами, фруктами, рыбой. В уголке рынка деревянный сарайчик с вывеской «Кизлярский сухой виноградный вино». Хозяин с кавказской внешностью зазывает попробовать. Не всегда мы отказывались.

Наконец нас увозят мотовозом на уже знакомую нам вторую площадку. Мотовоз – два дачных вагона, а локомотив – небольшая четырёхколёсная автодрезина. Позднее появился ещё один товарный вагон с чугунной печкой посредине и садовыми скамейками по стенам. Ещё позднее мотовоз превратился в поезд на тепловозной тяге, и маршрут его продлился до площадки 4Н. А название «мотовоз» сохранилось до сих пор, и даже было заимствовано полигоном Байконур.