Подменыш. Духовидец. Кошмары. Одержимые. Пражский студент (сборник)

Парни принесли ястреба и раненую цаплю. С другой стороны бежала собака с мёртвой Изой во рту.

Гендрик осмотрел цаплю.

– Шея немного порвана, – установил он, – но скоро заживёт. У неё уже два кольца. Три года тому назад её ударила Франсез, а год спустя – Фенга. Что с ней сделать? – спросил сокольничий.

– Возьмите её с собой, – приказала графиня с дрожью в голосе. – Присмотрите и отпустите на свободу, как только будет здорова. Я дам вам, Гендрик, золота. Сделайте ей золотое кольцо – она убила белую Изу!

– Дай мне Изу! – сказала Эндри охотнику. – Я похороню её в парке.

Графиня подняла руку.

– Нет, – заявила она твёрдым голосом, – соколиный обычай не таков. Соколу и соколиному охотнику принадлежит то, что падает на соколиной охоте. – И, обратись к помощнику сокольничего: – Получил уже ястреб свою награду? Отдай ему Изу.

Маттес взял Гильду на рукавицу и дал ей драгоценный прикорм. Коварно и зло смотрел жёлтый глаз ястреба. Гильда жадно схватила своей жёлтой лапой мёртвого сокола. Спереди растеребила шею до мяса и начала набивать свой зоб.

Таков был конец белой Изы.

* * *

Графиня свистнула своим бичом и сказала:

– Для меня достаточно на сегодня!

– Мы поедем с тобой, бабушка! – воскликнула Эндри.

– Нет, – возразила та. – Нет оснований из-за моего настроения прекращать охоту. Что за важность – белый сокол! Спустите других соколов! Гендрику нужно ещё перу цапель для его детской.

Она сделала общий поклон, повернула лошадь и ускакала галопом.

– Она никогда не забудет Изы! – сказал сокольничий.

Без графини охота клеилась плохо и скоро прекратилась.

* * *

Вернувшись домой, Эндри немедленно бросилась к бабушке. Она нашла её одну в глубокой задумчивости.

– Это из-за Изы? – спросила Эндри.

– Нет, – ответила бабушка.

Она взяла со стола письмо и передала его внучке:

– Здесь письмо, оно пришло для Яна. Передай ему и скажи, что я жду вас обоих к чаю, сейчас же.

Эндри взяла письмо. Как она хотела бы его порвать! Отнесла кузену. Он повертел его в руке и засунул в карман.

За чаем она сидела одна с бабушкой. Ян не пришёл.

– Позвать его? – спросила девушка.

Бабушка отрицательно покачала головой. Обе женщины сидели молча.

Графиня приказала накрыть ужин, как охотничье пиршество. Даже сама она украшала стол в своём бальном туалете. Эндри пришлось надеть своё выходное – первое! – платье: у неё был вид молодой дамы.

Они снова ждали. Графиня приказала подавать. Только после супа пришёл студент, явно взволнованный. Неловко и запинаясь, сочинил извинение. Бабушка сделала вид, что ничего не замечает. Она казалась весёлой. Говорила о соколиной охоте. Рассказывала анекдоты. Говорила о своём сыне, отце Эндри, страстном охотнике, носившем с собою ястреба даже в школу в Клёве. Но однажды с ясного неба на него упал ястреб и исклевал ему лицо так, что потребовался год лечения, чтобы спасти мальчику глаз.

Говорила одна только графиня. Она заметила, как внимателен становился Ян, когда ей удавалось уводить мысли в своё царство – в Войланд. Под конец она пустила в ход главный козырь: этим летом здесь будет охота с орлом!

Эндри подскочила. Ян, положив ножик и вилку, впился в неё глазами:

– Что ты говоришь, бабушка? С орлом?

– Да, с орлом! – подтвердила она. – Я получу его из Тироля от Волькенштайнеров на Роденэгге.

– Когда его привезут? – спросил студент.

– Через три, может быть, через две недели. С ним прибудет один из сокольничих, который проживёт с полгода в Лесном Доме, чтобы обучить Гендрика. Этот за всю свою жизнь не видал орла – теперь поучится на старости.

Посмотрев на Яна, она спросила как бы мимоходом:

– Две-три недели – можешь ты остаться на такое время?

– Конечно, останусь! – воскликнул студент.

Тогда она подозвала Клааса, дала ему ключ и велела принести соколиный кубок. Открыла кожаный футляр, вынула большой старый кубок, сделанный нюрнбергским серебряных дел мастером Венцелем Ямницером.

В кубок вошла бутылка шампанского целиком. Графиня подала его Эндри.

– За что ты хочешь пить? – спросила бабушка.

– За соколиную охоту! – ответила девушка.

Взяв у неё из рук кубок, графиня передала его Яну и приказала пить с той стороны, где прикасались губы Эндри.

– Кому твой тост?

Он пил за Войланд. Тогда она сама взяла охотничий кубок и высоко подняла его:

– Я пью за тебя и за Эндри, я пью за вас обоих!

Отпила.

– А ты, мой мальчик, должен опорожнить кубок! – смеялась она. – В нем не должно остаться ни капли. Ты ведь студент, ты с этим справишься. А если ещё хочешь – позови Клааса!

Она повернулась к Эндри.

– А ты займи-ка двоюродного братца. Подтянись немного – за ужином ты не сказала ни слова!

Их взгляды встретились. Эндри почувствовала: бабушка чего-то хочет от неё. Она не знала, чего именно, но чувствовала, что сделает это. Потому что бабушка хочет того, что и она сама хочет.

– Да, бабушка, – прошептала она и вышла.

* * *

Вернувшись, Эндри застала Яна у стола с серебряным кубком в руке.

– Пойдём в большой зал, – сказала она. – Я велела развести огонь. Клаас принесёт вина.

Она сидела у камина. Ян пил. Охотничий кубок мастера Ямницера был уже опорожнён. Эндри снова наполнила его.

– Бабушка рада, что ты останешься на орлиную охоту, – сказала она.

– О, я ещё не знаю! – ответил он.

Она спросила:

– Что ты думаешь делать, когда уедешь?

Он сказал уклончиво:

– Сдавать экзамены, ты же знаешь!

– А затем, что затем? – настаивала она.

Ян пожал плечами:

– Не знаю. Что-нибудь уж найду. А ты, Приблудная Птичка?

Она пригубила вино.

– Я, – сказала она медленно, – остаюсь в Войланде. Жду тебя, пока ты кончишь курс, – тогда выйду за тебя замуж.

Он засмеялся.

– Ты уже мне это один раз говорила. Когда мы сидели вместе с тобой под солнцем на барже на Рейне. Помнишь ещё?

– Конечно, помню. Тогда ты меня высмеял.

– То же и теперь, – воскликнул он. – Почему я должен на тебе жениться?

– Потому, что бабушка хочет этого, и потому…

Он перебил:

– Бабушка? Она это сказала?

– Нет, – ответила Эндри. – Но я отлично знаю, что она этого желает. И я также этого хочу, и ты – тоже.

– Нет, нет! – воскликнул он резко. – Я этого вовсе не хочу. И имею для этого серьёзные основания. При браках между родственниками дети рождаются идиотами. Ведь мы с тобой двоюродные брат и сестра.

Она щёлкнула языком:

– Ах, мы только так говорим! Ты ведь не настоящий мой двоюродный брат, ты это знаешь. Твоя мама была дочерью сестры дедушки. Капелька крови от прадедушки – какое тут родство? А, кроме того, я в это не верю! Мы в Войланде случаем собак, козлов, йоркширских свиней; кур, гусей и уток всяких сортов – всегда самую близкую родню. Достаточно, если только иногда возьмём немного свежей крови. Молодые выходят такие же, как и старые, часто лучше, потому что мы выбираем лучшие экземпляры. Никакого вырождения незаметно. А это большей частью сестры и братья. У меня нет никакой боязни. Я вышла бы за тебя замуж, если бы ты даже был моим братом.

Ему вдруг стало жарко! Он приложил к губам кубок и пальцами схватил её руку.

– Да, ну так хорошо!.. – прошептал он.

– Что ты под этим подразумеваешь: «так хорошо»? – спокойно спросила она.

Он смутился и покачал головой.

– Да ничего. Ты этого не поймёшь. Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Эндри! Это ведь не к спеху! Ты ещё незрелая слива. Слишком молода для замужества.

– Слишком молода? – вскричала она. – Маме было семнадцать лет, когда она вышла замуж, а бабушке даже шестнадцать. Спроси её! Ты должен ещё сдавать экзамены, ещё некоторое время будем женихом и невестой – и я достаточно вырасту.

Он оборонялся:

– Я думаю, ты слишком молода для меня. Я старше тебя на шесть лет. Теперь ты слишком молода, а позже – будешь слишком стара. Разве ты этого не понимаешь? Женщина стареет быстрее мужчины. Когда тебе стукнет сорок, ты будешь старухой, слишком старой для меня.

Она покачала головой:

– То слишком стара, то слишком молода! Как тебе угодно. Ты думаешь, я не знаю, что все это – только глупые отговорки? Что было в письмах, Ян?

Он невольно сунул руку в карман.

– Письма? Это – ничего, это – только… – Он прервал себя, взял её руку, погладил её.

– Ну, Ян? – настаивала она.

– Оставь меня в покое, Приблудная Птичка, – просил он. – С письмами – это уже прошло. Я ведь остаюсь здесь, остаюсь дожидаться орла.

Он засмеялся, выпил, поднёс бокал к её губам. И опять быстро заговорил о тирольском орле.

– За кем будет охотиться орёл? Ни волков в Войланде нет, ни газелей, диких ослов тоже нет…

– А ты, Приблудная Птичка, – шутливо заметил Ян, – всегда должна выходить с зонтиком, иначе с тобой будет, как с Эсхилом!

– А кто такой Эсхил? – спросила она.

Он вздохнул.

– Я хотел бы, чтобы бабушка тебя хоть на год послала в какую-нибудь школу – ты бы хоть чему-то научилась. Ты очень способная, Эндри, но при этом неприлично необразована. Эсхил был греческий поэт, который вывел в театре в своих пьесах все то общество, что ты видишь здесь, на Рубенсовских коврах.

– Я ни разу ещё не бывала в театре, – отвечала Эндри. – Ты мог бы меня когда-нибудь взять с собой – вот я и знала бы об этом Эсхиле.

– Это не так просто. О нем говорят, но его уже не играют.

– И он всегда ходил с раскрытым зонтиком?

– Да нет же, – возразил студент. – Тогда и зонтиков не было. Просто орёл сбросил черепаху на его лысую голову и убил его.

– С каких это пор орлы кидаются черепахами? – смеялась Эндри.

– Они на самом деле так поступают. Ловят черепах, но не могут склевать и тогда с высоты бросают на скалы, чтобы разбить их броню.

Они смеялись, пили и болтали. Он забыл свои тревоги, она – свои планы. Оба были снова, как дети, беззаботны и свободны. Лежали у огня, катались вместе по ковру, как молодые звери.

Она встала.

– Ну, Ян, я должна теперь идти, – сказала она.

Он взглянул на неё:

– Как ты выросла, Приблудная Птичка! Если так пойдёт дальше, я буду выставлять тебя на ярмарках, как женщину-гиганта.

Он встал рядом с ней:

– И действительно, Эндри, ты красива! У тебя серые глаза, как у бабушки.

Он вынул изо льда бутылку и вылил остатки в кубок:

– Ещё по глотку на каждого. Пей, Эндри!

Когда она пила и глубоко дышала, он заметил, как подымалась её грудь. Только теперь он обратил внимание, что она была в платье с вырезом.

– И грудь у тебя, – засмеялся он, – тоже, ей-богу, красивая!

Она схватила с кресла платок и накинула на плечи.

– Это тебя не касается! – воскликнула она. – Раз ты не хочешь на мне жениться, то не надо тебе и знать, какая у меня грудь.

Это раздразнило его. Смеясь, он начал срывать с неё платок. Его руки коснулись её спины – её кожа похолодела.

Но она жгла. Он отнял пальцы, но тотчас же потянул их снова. Он дрожал и чувствовал, что и она тоже трепещет. Медленно его рука сползла по её плечу.

Их взгляды встретились. Пелена была перед глазами – точно они смотрели через туман. Глаза стали влажными.

– Эндри! – прошептал он.

Её губы шевелились, не издавая ни звука.

Он притянул её к себе, нагнулся. Его губы прильнули к её губам – она не отвела своих, и, дрожа, почувствовали они свой первый поцелуй. Она закрыла глаза. Чувствовала, как его рука скользит ниже, её правая грудь напрягается, чувствовала, как раскрываются её губы.

Он целовал и целовал её. Она прижималась к нему и блаженно ощущала, как он прикасается к её молодой груди.

Затем все кончилось. Длилось это так недолго!

Они стояли на том же самом месте, тесно прижавшись друг к другу. Но были снова двумя разными людьми – Яном и Эндри.

Она повторила:

– Теперь я должна идти, Ян!

Он только кивнул головой.

– Покойной ночи, Ян, до завтра! – сказала она.

Провела легко рукой по его волосам, по лбу, по щеке – как делала бабушка.

И ушла…

* * *

Она разделась и села на край кровати. Нет, она не будет умываться. Её рот он целовал, её руки – он прижимал к своим, и её спину, плечи, руки и грудь.

Но зубы? Это дело другое! Взяв зубную щётку, она приготовила воду, прополоскала рот и почистила зубы, тщательно стараясь не дотрагиваться до губ.

Снова села на кровать. Вздохнула. Засмеялась. Опять вздохнула.

Как же это случилось? Он ведь сказал, что не женится на ней. Придумывал отговорки, всякий раз новые. Она знала: тут замешана женщина. Она читала адреса – женская рука, и постоянно та же самая. Но он ведь сказал, что это прошло – с письмами. Он останется, пока не привезут орла.

Уедет после и очень скоро вернётся. Она целовала его сегодня…

То ли это, чего хотела бабушка? Конечно, то самое!

И, может быть, она должна побежать к бабушке и рассказать ей все – сегодня же.

Она вскочила, подошла к окну. Нет, в покоях бабушки уже не было света! Но из бокового флигеля, где помещался Ян, свет пробивался из окна. Ян ещё не спал.

Думал ли он о ней, как она о нем? Что скажет он завтра утром? Там, в окне, она видела его тень. Он ходит взад-вперёд, взад-вперёд.

Она вернулась к кровати. Завтра утром она должна немедленно переговорить с бабушкой. Позднее, когда он уедет, будут все готовить. А она должна будет многому учиться. Она очень необразована, – сказал он, – даже неприлично необразована.

Она засмеялась. Это придёт. Она может хорошо учиться, когда захочет.

Сохранит ли он тогда свои комнаты там, во флигеле? А она здесь, наверху? Или, если бабушка…

Подвенечное платье – ну, об этом можно и не заботиться. Оно ещё хранится от пра-пра-бабушки! Бабушка ей как-то показывала. Она тоже надевала его во время своей свадьбы, мама – также. Оно из тяжёлого атласа и со шлейфом в восемь метров! Каждый раз его немного переделывают. Этим займётся черноокая Фанни!

Цветы для невесты! Бабушка носила померанцевые цветы. Это потому, что она венчалась в Англии. У мамы были мирты, но Эндри их не хочет. Когда была свадьба Катюши, бабушка выписала мирты из Дюссельдорфа, и они – на самом деле – пахли франкфуртскими сосисками. Сначала она подумала, что так пахнет сама Катюша. Она сняла венок с её волос и полила её всю одеколоном. Затем снова понюхала и её, и венок. Только Катюша пахла одеколоном, а миртовый венок – сосисками.

Если свадьба будет приблизительно через год, можно будет взять яблоневые цветы, вишнёвые. Но только они тотчас же опадают. Впрочем, это уже решит бабушка. Если она захочет миртовый венок, придётся надеть его и целый день, как Катюша, пахнуть франкфуртскими сосисками.

Разве люди были так глупы, что не замечали этого запаха? Или замечали, но боялись это сказать, потому что… почему? Или эти сосисочные цветочки были чем-то священным? Об этом надо бы переговорить с Яном – уж он-то знает! А он может поговорить с бабушкой: он легко может настоять, чтобы она в день своей свадьбы не пахла франкфуртскими сосисками.

Тут внезапно у неё что-то случилось с сердцем. Она поднесла руку к груди: оно билось, но не болело. Что же это такое?

А, она знает: это страх. Страх?

Она снова встала, подошла к окну. Все ещё свет в комнате кузена, все ещё тень движется взад-вперёд, взад-вперёд! В чем дело? Почему он не спит?

Она почувствовала: он думает об этом письме и о женщине, его написавшей. Если бы она была с ним теперь этой ночью, то это бы прошло! Под её поцелуем он забыл бы и ту женщину, и её соблазнительные письма.

Она подбежала к двери, взялась за ручку. Но остановилась и не открыла дверь. Вчера ночью – вчера она бы пошла к нему без всяких размышлений. Он был её двоюродным братом и никем иным. Но сегодня – сегодня было иначе. Она пришла бы к нему, как…

Как его любовница пришла бы она к нему сегодня… Так бы оно было. Он бы её обнял, целовал и…

Этого бы он захотел, и она бы того же захотела.

А разве не было бы хорошо и так? Почему они должны ждать, пока она наденет на голову цветы, которые могут ещё пахнуть франкфуртскими сосисками? В её объятиях он забыл бы ту женщину, ту чужую женщину. Только это и нужно.

Она открыла дверь и – снова её закрыла. А если она ошибается? Если он думает вовсе не о той женщине, если такой опасности не существует? Разве сегодня ночью она недостаточно навязывалась ему? Разве она должна ещё бегать вокруг него, как на дворе курица вокруг надменного петуха? Должна пойти просить милостыню?

Откуда она знает, что он хочет её, хочет сегодня, этой ночью?

Она заперла дверь и выбросила ключ через окно во двор. Тяжко вздохнула. Теперь это уже невозможно: не может же она спуститься со второго этажа по гладкой стене!

Но затем снова пришёл страх. Она чувствовала совершенно ясно: он мечтает о той женщине, а не о ней. Она должна вырвать его у чужой, а все остальное – неважно.

Она рванула дверь. Дубовые доски и стальной замок: ей никогда не открыть!

– Петронелла! – крикнула она. – Петро…

Голос её оборвался. Петронелла сегодня не спала рядом с ней. Она отправилась сегодня с отцом в Лесной Дом и осталась там ночевать. Что делать?

Она бросилась в постель – плакала и стонала. Зарыла голову в подушки, вздыхала, захлёбывалась слезами.

И наконец заснула.

* * *

Проснулась Эндри очень поздно. Подошла к окну, увидала во дворе Фанни, бабушкину камеристку. Она позвала её, велела поискать ключ и принести ей.

Черноокая Фанни нашла ключ и принесла.

– Барышня только теперь встала? Молодой барин ещё спозаранку приказал запрячь лошадей и уехал со своими чемоданами…

Эндри не удивилась. Чувствовала: моя вина, моя!

Она выкупалась, оделась. Пошла искать бабушку и нашла её в концертном салоне, во флигеле.

– Ян уехал! – сказала она.

Графиня кивнула головой:

– Ещё до восьми утра. На одну минуту забежал ко мне попрощаться.

Эндри прошептала:

– Это из-за писем, бабушка, из-за писем!

– Знаю, – сказала графиня. – Это пройдёт, моё дитя.

Она погладила её по волосам, по лбу и по щеке, как делала всегда, – и увидела слезы в глазах внучки.

– Не надо плакать! – крикнула она. – В Войланде не плачут.

Её правая рука была у груди, левой она взяла несколько аккордов.

– Ты видишь Яна не в последний раз, слышишь, Эндри?

Затем она начала играть. Это была «Партита».

Эндри стояла за её спиной, слушала тихо, пока та не кончила.

– Для Яна, – прошептала она, – ты играешь это для Яна, бабушка.

Графиня обернулась:

– Почему ты так думаешь?

Эндри ответила:

– Это ведь «Партита» – значит: прощание и отъезд!

– Глупенькая! – сказала бабушка. – Это название музыкальной формы, как сюита или соната. Ничего общего нет с прощанием. Как это тебе взбрело на ум?

– Ян мне так объяснил, – возразила она. – Уже много лет тому назад. Это по-латыни, – сказал он, – происходит от слова «partire», что значит «уезжать».

– Он глупый мальчик, – воскликнула графиня. – Вероятно, теперь он знает это лучше.

Но Эндри настаивала:

– Нет, нет. Это звучит, как расставание. Ян это чувствовал.

Бабушка посмотрела на неё, улыбнулась и сказала:

– Ян также. Тогда это, может быть, для Войланда!

Глава 4. Человек из Пустерталя

Гвинни Брискоу сидела в личном кабинете своего отца и ждала своего друга Тэкса. Она была им очень недовольна. Она велела ему приехать ровно в двенадцать, уже было три четверти первого, а он все не появлялся.

Уже два дня, как она снова в Нью-Йорке. Она немедленно вызвала Эндри Войланд, и та пожелала, чтобы Гвинни, когда поедет в «Plaza», взяла с собою Тэкса Дэргема. А как могла она это сделать, если глупый юноша сидел в тюрьме?

Наконец, он явился. Гвинни встретила его весьма немилостиво. Его должны были выпустить в 10 часов утра – где он так долго пропадал?

Тэкс оправдывался: пришлось ждать. Тюремный директор был занят, затем он говорил ему большую речь о том, что он должен исправиться: в следующий раз вместо недели ему пропишут, по меньшей мере, три месяца.

– Они должны были бы тебя сейчас же совсем запереть на Блекуэльс-Айленд, – воскликнула Гвинни. – Ты этого заслужил, заставив меня так долго ждать!

Он вздохнул и замолчал. У Гвинни Брискоу своя логика, и её не переборешь. То небольшое обстоятельство, что он ничего дурного не сделал и отдежурил в тюрьме неделю из-за неё, не имело для Гвинни никакого значения.

Произошло это так. Он должен был отвезти Гвинни во Флориду на своём автомобиле. Но она ни за что не хотела оставить его у руля. Сама же была в очень дурном настроении и пустила машину вовсю, как только выехала за город. И через четверть часа наехала на старика. Конечно, она заявила, что старик сам виноват, так как бросился под автомобиль. Он не пострадал и был очень доволен, когда Тэкс дал ему двадцатидолларовую бумажку за испачканные штаны. Но полицейский остался менее доволен. Он приказал им взять с собой в экипаж старика и поехал с ними сам, чтобы доставить их к судье.

Дорогой они обдумали, как быть. Гвинни уже пять раз штрафовали за быструю езду. В последний раз её даже задержали в полицейской камере на сутки, и это оставило у неё дурное воспоминание. Она заявила, что это место совершенно не подходит для молодых дам. Тэкс должен был поэтому взять вину на себя. Он немедленно согласился, хотя и сам был уже два раза оштрафован за такой же проступок. Он разыграл кавалера и сознался судье, что правил машиной. Пострадавший это подтвердил. Судья, очевидно, в тот день был в таком же дурном настроении, как и Гвинни. Тэксу присудили сто долларов штрафа и неделю тюрьмы впридачу. Все это длилось менее получаса, затем они поехали дальше. А потом он должен был отсиживать эту неделю.

– Это очень грубо с твоей стороны, – стыдила его Гвинни. – Ты знал, когда я вернусь из Майами, почему ты не отбыл своё наказание раньше?

Тэкс защищался:

– Это не делается по желанию, Гвендолин. Приходит на дом повестка, и тогда надо явиться. И, кроме того, я ведь сидел за тебя.

– Какое это имеет значение? – спросила Гвинни. – Опять эти глупые отговорки.

– Хорошо, я больше этого делать не буду, – огорчался Тэкс. – В следующий раз можешь одна есть свой салат!

Она смягчилась:

– Если ты мне, Тэкси, пообещаешь, что всегда будешь сидеть за меня, то…

Он перебил её:

– Всегда? При твоём способе езды я могу полжизни провести в тюрьме!

– Позволь же мне сказать! – крикнула она. – Я хотела бы тебе дать нечто особенное, если ты мне пообещаешь!

– Что же? – настаивал он.

– Сначала ты мне должен обещать, а затем я скажу. Ты будешь этому очень, очень рад!

Они торговались. Наконец, он уступил. Протянул руку и твёрдо обещал ей всегда брать на себя вину, и не только при автомобильной езде. Тогда она торжественно заявила:

– Тэкс, с сегодняшнего дня ты можешь меня называть Гвинни!

Он был не очень-то этим восхищён. Он постоянно называл её Гвинни раньше, пока она не запретила. Гвинни – ба! Да всякий её теперь так зовёт! Теперь он уже привык к Гвендолин. Это ему приятнее, так её называет только он один!

Она рассердилась:

– Если ты хоть раз ещё назовёшь меня Гвендолин, не смей больше приходить ко мне! Ты совершенно невыносимый, неблагодарный человек, увы! Кроме того, неверно, что все мне говорят «Гвинни». Только тесный круг имеет на это право. Вся прислуга и многие другие люди должны называть меня «мисс Брискоу»…

Ей очень понравилась фраза о «тесном круге». Очень умно прозвучало, когда она сказала:

– Тэкс Дэргем, я приняла тебя в мой тесный круг.

– Половина Нью-Йорка принадлежит к твоему тесному кругу, – подумал он. Вздохнул и промолчал – какой смысл спорить с Гвинни Брискоу?

Затем она предъявила ему свои требования. Он должен сейчас же узнать, кто на сегодня лучшие, самые лучшие фотографы. С ними он должен вступить в переговоры и с каждым договориться о визите на завтра после обеда.

– А если они в это время уже заняты? – возразил он.

– Ты всегда сам себе придумываешь затруднения! – крикнула она. – Если они заняты, то должны этим своим клиентам отказать. Это ведь совершенно ясно. Разве ты сам не мог до этого додуматься?

Все, что бы Гвинни ни приказывала, было по-детски легко и бесконечно просто. Это Тэкс Дэргем знал по опыту. Но когда он начинал её желания осуществлять, они требовали огромных усилий. При помощи телефона ничего добиться было нельзя. Кто из уважающих себя фотографов унизится до телефонных переговоров? Надо ведь переснобить снобов!

Тэкс мог переговорить только с секретаршами. Они отвечали, что, может быть, недели через четыре…

Он бегал по лестницам вверх и вниз, ждал часами, ухаживал за принимающими клиентов дамами, подкупал их и, в конце концов, устроил то, чего хотела Гвинни. Само собою разумеется, втридорога! Это отняло у него все время. С огромным трудом он поспел на следующий день к обеденному часу в «Plaza».

– Я уже пять минут жду тебя, – встретила она его упрёком.

– Но, Гвинни, – обратился он к ней, – ты ведь на самом деле торопишься. Ты велела мне быть к половине второго, а теперь только…

Она перебила:

– Все же ты должен был придти раньше. Не заставляют даму ждать одну.

Сошла Эндри Войланд. Они отправились в столовую.

– Это Тэкс Дэргем, – представила его Гвинни. – Он в полном вашем распоряжении, когда вы только ни пожелаете. Не так ли, Тэкс?

– Конечно! – пробормотал он. Ещё недоставало, чтобы и эта дама пользовалась им, как мальчишкой на побегушках!

Конечно, он не сказал за столом ни одного слова, впрочем, и Эндри Войланд – тоже. И Гвинни обнаружила некоторое стеснение. Разговор вышел очень натянутый. «Дама-то довольно скучна!» – подумал Тэкс.

Когда Гвинни налила себе четвёртый стакан ледяной воды, Эндри отняла у неё графин.

– Теперь довольно, Гвинни! – засмеялась она.

Тэкс прислушался: это ему понравилось. И он вовсе раскрыл глаза и уши, когда Гвинни отставила полный стакан и сказала:

– Простите, я не знала, что вам это не нравится.

Он подумал: «Она, может быть, и скучная, но у неё разумные взгляды».

Эндри рассматривала изящного юношу. Она была рада его присутствию – это оберегало её от излияний Гвинни. Она почувствовала, как это комично – красавец Тэкс в роли старой дамы для соблюдения приличий между Гвинни и ею! Она не смеялась, а хотела только одного – снова очутиться одна в своей комнате. Дэргема ей было жаль за его беспомощную зависимость и полнейшее непонимание. Жалела она, несомненно, и Гвинни. Та выглядела восхитительно, как игрушка, как прекрасная, ослепительно чистая куколка – но такая, которая может сильно любить и сильно страдать! Эндри охотно пожала бы ей руку, слегка приласкала бы её. Но она на это не решалась. Мало ли что натворит Гвинни в ответ, несмотря на присутствие Тэкса Дэргема и на заполненный посетителями ресторан? И в конце концов – если уж она кого-то хотела жалеть, то не начать ли с себя? Душевные страдания этих двоих, быть может, и велики. И все же они могут пройти. Она же, Эндри Войланд, вступает на неизвестный путь, по которому до сих пор ещё, со дня существования мира, не шёл ни один человек.

Они поехали к фотографам, сперва к Арнольду Генте, затем к барону де Мейеру и Николаю Меррей. Тэкс дивился: не Гвинни снималась, а лишь одна мисс Войланд. Барон де Мейер оказался упрямым. Он не допускал никого постороннего в комнату для съёмок. Гвинни и Тэкс должны были дожидаться в приёмной.

– Слушай, Тэкс, – сказала Гвинни, – ты должен её попросить, чтобы она разрешила снять нас с ней вдвоём.

– Спроси её сама, – отвечал Дэргем.

– Нет, нет, – воскликнула она, – это неудобно. Это выйдет неприлично, увы! Ты должен сделать, как если бы это исходило от тебя. Если она разрешит, ты получишь один снимок.

Это тоже был не очень ценный подарок. Её фотографий у него уже накопилось до двадцати. А на что ему карточка той, другой? Но именно эту карточку Гвинни и считала каким-то необычайным подарком. Он пристально посмотрел на неё: кто такая эта дама, к которой Гвинни Брискоу чувствует столь безграничное почтение?

Как всегда, он исполнил её волю, попросил немку о милостивом разрешении. Та соблаговолила. Тогда Гвинни немедленно приказала заказать дюжину таких снимков.

Когда они спускались в лифте, Эндри пришла в голову неприятная мысль. Уже несколько лет она не снималась. А теперь вот снова появятся дюжины её карточек. И эти фотографии могут попасть – наверняка попадут – в газеты, когда все свершится! Сделают новые снимки, поставят рядом со старыми, как в рекламах о росте волос: до и после употребления!

Она повернулась к Гвинни:

– Я не хочу, чтобы негативы остались у фотографов: они должны быть во что бы то ни стало уничтожены.

Гвинни горячо поддержала:

– Слышишь, Тэкс? Ты должен достать негативы и разбить их у меня.

Тэкс вздохнул. Он хорошо знал, что фотографы не отдают своих негативов. Это снова потребует бесконечного труда, просьб, уговариваний и денег!..

* * *

Эндри Войланд вернулась совсем усталая. Утомительны были это необычайное положение, эти вымученные, несвободные разговоры. Она бросилась на кушетку, передохнула. Слава Богу, теперь она освободилась от Гвинни на целую неделю, может быть, на две.

Её отец, Паркер Брискоу, был у неё в «Plaza» только один раз. Как полагается, он сопроводил свой визит цветами и конфетами. Они беседовали о том-о сём, едва перемолвившись словом о деле. Оно труднее, чем он предполагал, – сказал Брискоу, – но теперь его друг Штейнметц ему положительно пообещал прислать нужного человека, который все устроит. Если только это вообще возможно, то этот человек скоро поставит дело на рельсы.

– Кто такой? – спросила Эндри.

Имени Брискоу не знал, но предполагал, что это соотечественник старого Штейнметца, немец.

Затем Брискоу снова рассказывал о своей жене, умершей два года тому назад. Только её он и любил, на другую женщину никогда и не смотрел.

«Он говорит о ней что-то слишком много», – подумала Эндри.

Конечно, он чувствует себя одиноким, совсем одиноким. И если дело кончится, как они все надеются, если он потеряет Гвинни, отдаст её мисс Войланд, – тогда он останется совсем один на этом свете. Но что делать! Никакая женщина, никакая не может заменить ему покойницу.

Она, мисс Войланд, конечно… Иногда он думал, что она была бы способна действительно стать помощницей мужчины. Кто знает, быть может, Гвинни перерастёт свою несчастную страсть раньше, чем будет слишком поздно…

А в конечном счёте все то, чего он от неё требует и на что она хочет согласиться, просто безумие! Противно природе и противно воле Бога!

– Верите вы в Бога, мисс Войланд? – спросил он.

Она покачала головой и ответила:

– Временами…

Он откланялся, оставив ей чек на круглую сумму. Но постеснялся дать его в руки и сунул в цветы.

Эндри чувствовала, что могла бы пленить этого человека, несмотря на всю его слепую любовь к покойной жене и к живой дочери. Если бы захотела, она могла бы стать миссис Паркер Эспинуолл Брискоу и мачехой Гвинни. Это было бы чем-то несомненным и прочным, а все остальное – лишь дикие мечты.

Конечно, в конце концов, и это окончилось бы неудачей. Гвинни снова бы наделала глупостей и при нерассуждающей помощи Тэкса Дэргема нашла бы более действительное средство, чем лизоль. И тогда Брискоу…

– Ах, зачем думать дальше? Она не выйдет за Брискоу, и с этим покончено! Она предпочтёт другое – то, что он назвал безумием.