Последняя ведьма Гарца

«И представь себе только, какими злодеями оказались эти венецианцы!», – кивнула и перевела взгляд на буфет со множеством резных ящичков, а с него на настенные часы в виде домика, с маятником, свисающими до полу цепями и дверцей, увитой золотистыми дубовыми листьями.

«Мне кажется, ты совсем меня не слушаешь, милая Лиза», – грустно заметила Гризельда. – «Ну что же интересного в мебели? Эту кухню я получила в наследство, несколько раз от самой себя, буфет отсудила у бывшего мужа, почти сто лет судились, а часы – это так, игрушка, таро. Они совсем развинтились в последнее время и показывают, что хотят.»

Мой первоначальный диагноз подтверждался, шизофрения в стадии обострения. Правда, пока без буйства. Ну, заразы из турбюро, фиг вы получите обратно свою пепельницу с Че Геварой.

«Теперь ты расскажи мне что-нибудь. Расскажи мне про борштш.»

«Про что?»

Вот этого она никак не могла знать! История с борщем была только моей! Гризельда не успела ответить, потому что в это время часы зашипели и вздрогнули, дверца раскрылась и из нее выдвинулись фигурки из раскрашенного фарфора. Они были так удивительны, что я сразу забыла про чрезмерную догадливость Гризельды. Благодаря скрытому искусному механизму фигурки двигались, как живые. Первым показался юноша с котомкой за спиной, который, мечтательно глядя в потолок, двинулся прямо к краю подставки и уже занес ногу, чтобы свалиться на пол. Вслед за ним выехала дворняжка, куснула юношу за пятку и размеренно тяфкнула ровно двенадцать раз.

«Полночь. Ах, Таро!» – укоризненно сказала Гризельда часам, внимательно прослушав собачий лай. – «Зачем же с этого начинать?»

Я посмотрела на нее.

«Это что-нибудь значит?»

«Это значит, милая Лиза, что завтра ты упадешь в пропасть и разобьешься!» – охотно объяснила моя гостеприимная хозяйка. – «Знаешь, как это бывает?»

«Нет! Не приходилось!»

«Так вот я тебе расскажу. Только слушай внимательно, иначе предсказание сбудется.

Давным-давно Гарц был страной великанов. И вот один из них, по имени Бодо, пожелал взять в жены королевскую дочь Брунхильду. Но гордая королевна отказала ему. Однажды Бодо ехал верхом по лесу и увидел Брунхильду, которая как раз тоже совершала прогулку на своем могучем коне. Великан решил похитить девушку и погнался за ней по горам. От погони поднялся страшный шум. Огромные камни с грохотом катились вниз из-под копыт великанских коней, а небо полыхало молниями и гремело громом. Маленькие гномы поспешно укрывались в свои подземелья и закрывали за собой все двери на все засовы, а феи прижимались к деревьям и закутывались в дрожащую от страха листву. Бодо уже почти настиг прекрасную королевну, когда впереди вдруг открылась глубокая пропасть. Брунхильда пришпорила коня, и тот перепрыгнул через ущелье на скалу напротив, едва удержавшись на ней. Удар был такой силы, что на скале навсегда остался след от конских копыт. Королевна же уронила в пропасть свою тяжелую золотую корону. С тех пор скалу, на которой приземлилась Брунхильда после своего отважного прыжка, называют «Подковой», и след ее коня до сих пор можно увидеть, поднявшись на утес. Бодо и его конь оказались слишком тяжелыми и рухнули в воды горной реки, которая текла внизу по дну ущелья. Эту сильную быструю реку называют теперь Боде в память о неистовом влюбленном великане. Превратившись в черного пса, Бодо и в наши дни сторожит корону Брунхильды, что утонула в Королевском Болоте. Многие искатели кладов пытаются завладеть драгоценной короной. Но никому из них это не удается. Каждый раз корона оказывается слишком тяжелой для человеческих рук, ускользает и опять погружается в болотную трясину. Если же кто-то из жаждущих богатства повторяет свои попытки, то на третий раз черный пес Бодо рвет его на части в глубине болота, и тогда воды реки окрашиваются кровью. Очень красиво!»

«Ужас!» – закричала я, как только Гризельда закончила. – «Какие-то гиганты с нарушенным гормональным балансом! Экстремальные скачки на тяжеловозах и ротвейлер-людоед! При чем тут я?»

«Ты не поняла. Таро говорит, что ты в своем теперешнем состоянии вполне созрела для того, чтобы свалиться в болотную трясину. И уж конечно, найдется кто-нибудь, кто разорвет тебя там на части.»

«И это будет завтра? Да я эти часы сейчас топором! В капусту!»

Гризельда встала, подошла к часам и открутила тугие сопротивляющиеся стрелки на несколько часов назад.

«Ну вот. Завтра не будет, там посмотрим, а сейчас пора спать!»

Она проводила меня наверх. Завтра же уматывать отсюда, завтра же, повторяла я, пока мы поднимались по лестнице.

«Тебе звезды оставить в окне? Не помешают?»

«Оставить!» – буркнула я. Мне было все равно, хоть три луны повесь.

«Тогда спокойной ночи, спи сладко!»

«Гуте нахт,» – отозвалась я и про себя добавила – «твою мать! Спасибо за приятный вечер!»

У двери Гризельда обернулась. Нет, она никак не могла оставить меня в покое.

«Да! Если черти явятся, не обращай внимания.»

«Ооо!..» – простонала я, заворачиваясь в одеяло.

Но черти не явились, и я прекрасно проспала всю ночь.

Завтрак с буфетом

Я открыла глаза и сразу увидела небо. Оно ликовало в двух огромных окнах и было таким ясным, синим и сильным, что на меня вдруг свалилось счастье. Вот уж чего никак нельзя было ожидать. Я лежала под пуховым одеялом, где-то на краю земли, в чертовой немецкой глухомани, в окружении леса, гор, может быть, даже чертей и зеленых кобольдов, в избушке сумасшедшей ведьмы, обалдело пялилась на небо и была счастлива. Здесь меня никто не найдет. Мое падение в пропасть и раздирание на части посредством жуткой псины отменилось. Значит, дел никаких и можно поваляться в постели и полистать «Настольную книгу цветовода», которая как раз открылась на странице «Ирисы» и источала их нежный запах. И тут раздался лязг железа. Это распахнулся сундук с боеприпасами и кинул в меня мягким халатом, а потом залепил прямо в лоб трусиками. Неплохое начало дня, подумала я и побежала умываться. Босиком по теплым деревянным половицам.

На кухне никого не было, но в саду я услышала голос Гризельды:

«Стой смирно! Перестань уворачиваться! Посмотри, как ты зарос! Это неприлично, в доме же гости, что о тебе подумают?»

Я вышла на террасу и увидела Гризельду с мощным секатором в руках, которая воевала с шиповником.

«Будешь царапаться – постригу наголо, а так я тебе сделаю хорошенький ирокез! Ты же хотел такой?»

Шиповник молчал, как партизан на допросе.

«Доброе утро, фрау Вильдфрухт!»

«А, проснулась, милая Лиза?»

Гризельда обернулась. Мать честная, ее было не узнать. Куда подевались седые букольки, сутулые плечи и скованная походка! Передо мной стояла женщина лет сорока, крепкая, загорелая, с длинными темными волосами, небрежно заколотыми костяным гребнем. Только глаза были те же, серо-зеленые, цвета лесного ручья, с коричневыми пятнышками вокруг зрачка, как будто камешками на дне.

«Вы так помолодели!» – не удержалась я.

«Ах, пустяки! Просто я живу сейчас обратно.»

«Куда, простите?»

«Обратно! Ты что же, думаешь, что в такое прекрасное утро можно стареть? Это было бы против всех законов природы! Вот я и помолодела.»

«А завтра?»

«Завтра посмотрим на погоду! Может, помолодею, а может, вот просто лягу и умру! Похоронишь меня тогда, ладно? Вот здесь, под грушей.»

Ловким движением она отхватила еще несколько веток у брыкающегося шиповника, собрала все обстриженные ветки в охапку и бросила их в желтое ведро с водой.

«Пригодится для ликера, укрепляющего упрямство, зловредность и строптивость. Он хорошо идет. Я сварила тебе яйцо!» – вдруг без всякого перехода объявила Гризельда с такой гордостью, как будто она его снесла. – «И сейчас мы будем завтракать!»

Завтрак был накрыт на террасе, залитой свежим утренним солнцем. Похоже, что за ночь март сменился апрелем, а ноябрь сентябрем, думала я в духе здешней логики, усаживаясь на подушку в плетеное кресло. Обещанное яйцо в самом деле гордо торчало из керамической подставки посреди стола и означало особую пышность немецкого завтрака. На деревянной доске лежало четыре кусочка разных колбасок и четыре тонких полоски сыра, две светлых и две рыжих, все четыре с большими дырками. Я с голодной тоской оценила величину дырок и пересчитала булочки в корзинке. Их было ровно две, одна с кунжутом и одна с тмином. Гризельда задумчиво посмотрела на меня, перевела взгляд на стол и позвала:

«Томас?..»

Я услышала, как в кухне со скрипом распахнулись дверцы буфета, а затем задрожала стеклянная дверь террасы. Об закрытую дверь изнутри колотились какие-то предметы.

«Майне гюте, дверь!» – воскликнула Гризельда, распахнула дверь и на волю со свистом вырвались и плюхнулись на стол булочки, свертки и связки всякой снеди. Последней просвистала и встала прямо передо мной, подпихнув в бок кофейную чашку, баночка с медом. Это мультфильм, решила я, тупо глазея на груду жратвы, которая тем временем аккуратно раскладывалась на столе. Это такой большой телевизор, три Д, Дисней, студия Фантом.

«Фрау Вильдфрухт, кто такой Томас?», – спросила я механическим голосом, чтобы что-нибудь сказать и отвести глаза от саморежущейся колбасы и парящего над чашкой кофейника. – «Мне казалось, в доме никого кроме нас нет?»

«Томас это буфет,» – сообщила Гризельда, – «мой бывший муж. Я же тебе рассказывала вчера.»

«Нет, вы не говорили, что были замужем за буфетом!»

Что я говорю, что за чушь я несу, я разговариваю уже почти как Гризельда.

«Ну как же! Если прошла любовь, тут уж ничего не поделаешь, ее не вернешь, надо делить буфет. Я-то знала, что он мой, но Томас бесстыдно утверждал, что это совместно нажитая собственность. Нас судили три поколения графов и последнему эта тяжба так надоела, что он присудил полбуфета мне и полбуфета Томасу. И вот, когда мой бывший явился с пилой, чтобы поделить буфет пополам, я сделала так.»

Гризельда вскочила и встала в позу Зевса-громовержца с пучком молний в руке. На долю секунды мне показалось, что в ее ладони полыхнул огонь. Кофе в моей чашке закипел, и горячая капля обожгла мне руку.

«Я сделала так,» – вдохновенно продолжала Гризельда, – «и сказала, хочешь быть с буфетом, ну так оставайся в нем навсегда! С тех пор Томас живет в буфете. Помогает по хозяйству.»

«То есть как?»

«По мелочи. Накрывает на стол, стрижет лужайку.»

«Я не об этом. Как это он живет в буфете? Как скелет или что?»

Жуткая картинка нарисовалась в моей голове. Гризельда не поджаривает людей, она запирает их в глухом буфете и держит там до тех пор, пока время не обглодает их до чистых скелетов.

«Скелет?.. Это интересно, можно попробовать, но пока как домовой», – сказала Гризельда и протянула мне салфетку. Я промокнула руку. На запястье отпечатался маленький ожог в форме звезды.

«Не думай плохого, милая Лиза! Это скоро пройдет! Еще чашечку кофе?» – и она подмигнула кофейнику, который с готовностью взвился в воздух. – «Пей кофе, а я пока расскажу тебе веселую историю…

Сели как-то Всевышний и черт, потолковали и поделили между собой Гарц.»

Как тот буфет, подумала я. Бежать отсюда, бежать.

«Всевышний, как ему и положено, взял себе лучшие куски: благодатные долины, цветущие виноградники, луга с медоносными травами. А черту достались только горы с елками да голые скалы. Подписали договор. Окинул черт свои владения хозяйским глазом и понял, что прогадал сильно. Горы Гарца и тогда, конечно, были очень красивые, но безлюдные. Ни одной хотя бы завалящей деревни, ни один пастух не карабкается по камням за своими козами, ни одна прекрасная мельничиха не выходит на закате искупаться в ручье. Откуда же брать человеческие души? Кого соблазнять, искушать по всем правилам адского искусства? Душу прикупить задешево не у кого, потому как ни души. Пугнуть из-за куста и то некого. И придумал черт. Взял однажды ночью большой мешок и, пока Всевышний спал, насобирал себе деревень из долин. Полный мешок наворовал! Крестьяне и не заметили, как их деревни у черта в мешке оказались. Ведь когда ночь, так что у Господа в корзинке, что у черта в мешке, все одно темень. Только приснился всем один и тот же сон, что взлетают они над горами и к звездочкам устремляются. Черт бы и побольше деревень оттяпал, но тут солнце, почуяв неладное, стало всходить раньше времени. Нечистый переполошился и скорей удирать к себе в горы. Скачет по камням, сам довольный, что ловко так Всевышнего обдурил. Мешок за ним волочится, по камням бьется. У крестьян в мешке аж горшки с полок посыпались. А в одной деревне церковь была с высокой остроконечной колоколенкой. И острие этой колоколенки возьми да и продери чертов мешок насквозь. Ветхий уже мешок-то был, чего только черт в нем не таскал: и уголек для адских костров, и сковородки на кухню, и души людские грешные. Это по службе. Но и для себя тоже, так, по мелочи: где шмат сала слямзит, где подковки у кузнеца для копыт своих уволочет, где чулочки шерстяные с веревки снимет. Зимой-то в горах без людей и холодно, и голодно. Так что проткнуть чертов мешок и гвоздик мог. А тут колокольня. Он не замечает ничего, скачет дальше. А дыра от тряски все больше и больше становится. Потом раз! – и вывалилась в прореху целая деревня. Поглядел черт, как она вниз посыпалась. Да не жалко, небогатая. Плюнул и говорит „Да иди ты! Тьфу!“ Так и стала деревня та называться Дитфурт. Утром проснулись крестьяне в своих домишках, смотрят, посуда переколочена, двери перекошены, крыши кое-где съехали, скотина перемешалась, а сама деревня стоит на самом берегу чистой речки Боде. Живописно так раскинулась. Понравилось им. Починили все, стали жить. А от тряски в головах сделались очень умными. Однажды, к примеру, велела им аббатиса Матильда, настоятельница женского монастыря в Кведлинбурге, доставить к празднику Святой Пасхи восемь тысяч яиц. Уж не буду тебе рассказывать, как дитфурцам эти яйца жалко отдавать было и как они потом всей деревней да со слезами эти яйца пересчитывали. Но надо же было еще и на монастырскую кухню дань доставить. А путь неближний, да по горам. Запрягли быка в крепкий воз, постелили соломки, стали яйца грузить. Но тех так много было, что никак они на возу не умещались, все скатывались. Как быть? Тут одна крестьянка вышла вперед и говорит: „Земляки! А давайте мы яйца эти утрамбуем!“ Сказано сделано. Скинул кузнец башмаки, запрыгнул на воз и ну яйца трамбовать. Народ стоит вокруг, веселится, хохочет, крестьянку хвалит. Да и то, говорю же, умные все стали в Дитфурте, особенно женщины. У кузнеца ноги по колено желтые, брызги с воза летят, лица у всех будто в рыжих веснушках, ну чисто солнышки. Хороший праздник вышел в деревне. Черт наблюдал за всем за этим с навозной кучи, где стоял под видом черного петуха. Да, думал, эти ежели до ада доберутся да кочережки похватают, они же там и меня так утрамбуют, что одна скорлупка и останется. Подумал так, вспорхнул на забор и убрался восвояси. И больше в Дитфурт ни копытом. Вот почему никто еще из этой деревни не попал в ад.»

«А что сказала на это аббатиса Матильда?»

«А что сказала аббатиса Матильда, когда получила утрамбованные яйца, об этом в летописи ни слова!»

Гризельда была в восторге от своей дурацкой истории про яйца. Я же была рада уже тому, что на этот раз никого не разорвали на части и, едва дождавшись конца утрамбованного бреда, спросила:

«Гризельда, так мы поедем сегодня в Ганновер? За моим чемоданом?»

«Обязательно! Прямо сейчас!»

Я ринулась в дом. Мгновенно созревший план состоял в том, чтобы в аэропорту улизнуть от Гризельды, взять билет на ближайший рейс куда-нибудь, да хоть в Шанхай или любой Тринитротолуол и покинуть это нехорошее место, не заплатив, естественно, ни за ночлег, ни за завтрак. В кухне я помедлила перед буфетом. Все же любопытство великая движущая, а также тормозящая сила.

«Томас?»

Несчастный муж Гризельды не отозвался. Да нет там никакого мужа! Все это глюки чистой воды, гипноз, НЛП и фокусы! Буфет как буфет, деревяшка старая рассохшаяся, никому не нужная, три копейки килограмм! Я раздраженно пнула буфет ногой, но вышло как-то неловко, зацепилась за что-то, потеряла равновесие и растянулась на полу. Я лежала и соображала, как это вышло, когда вдруг с ужасом услышала шипение и нечто вроде камнепада. Это опять врубились зловредные Часы Таро. Подняв голову, я увидела, как из раскрытых дверок выехала башня с зубцами, раздвоенными наподобие ласточкиного хвоста, совсем как кремлевская. На верхней площадке, изображая ужасные муки, заламывали руки фарфоровые фигурки людишек. Несколько раз, я не успела сосчитать, сколько именно, ударили игрушечные раскаты грома. Башня покрылась трещинами и начала разламываться на куски. Крохотные людишки посыпались с верхней площадки, два стражника, нелепо размахивая ручками, выбросились из бойниц и упали замертво на подставку.

«Гризельда!» – заорала я.

«Ах, милая Лиза, ты не ушиблась?»

Она опустилась рядом со мной на колени и погладила по волосам.

«Гризельда! Часы сломались? Что это значит? Революция в России? Землетрясение? Или я опять должна куда-то свалиться и опять, конечно, разбиться?»

«Вставай, майне либе, и не думай плохого! Это крушение твоей жизни. Оно уже произошло.»

«Ничего себе не думай плохого! А что я должна думать?»

«Что это не конец истории. Собирайся и поехали!»

Здравствуй, Ильзе

Когда я, громыхая по ступенькам, стащила чемодан с шишками и желудями вниз, Гризельда уже ждала меня на лужайке. В одной руке она держала холщовую сумку, украшенную принтом Griselda Wilde Frucht, в другой же у нее была метла.

«Ни за что!» – сразу заявила я. – «Ни унд ниммер!»

«О чем ты, милая Лиза?»

«Я не полечу в Ганновер на метле!»

«Ни за что!» – подтвердила Гризельда. – «Даже не проси!»

Она отвела руку и полюбовалась метлой издали.

«Прекрасная вещь, настоящий двенадцатый век, работа Агнес из Ильзенбурга. О, Агнес была замечательным мастером. Посмотри, с каким вкусом подобраны прутики, какая тонкая резьба на древке! Теперь таких уже никто не делает… В Хексенштубе одни китайские подделки для японских туристов стоят, на них далеко не улетишь, разве что за хлебом или поболтаться вечерком над сараем. Мы завезем ее по дороге в Ильзенбург, отдадим на профилактику, хорошо?»

Я посмотрела на шедевр пылеподнимания с легким раздражением. Веник как веник, и больше ничего.

«Да у тебя ведь и прав нет», – продолжала уговаривать меня Гризельда. Можно было подумать, что я прямо рву у нее метелку из рук и других видов транспорта не признаю.

«Нужны права на управление летательным аппаратом типа Безен. В Германии с этим очень строго. Так что даже не уговаривай! И не обижайся, милая Лиза, ладно?»

Я не обижалась. Но заметила про себя, что я уже почти всерьез выслушиваю всю эту хрень о техосмотре пыльного веника и его зашкаливающей антикварной ценности, согласна принимать тупые царапины на палке за тонкую резьбу и пучок торчащих в разные стороны прутьев за изыск дизайнера.

«Тогда что же мы стоим? Пора грузить вещи!»

Заросли шиповника расступились и за ними обнаружилась дорожка, на которой стоял ослик, запряженный в повозку. Вероятно, тот самый, который ходил по кругу и качал воду для здешней нечисти. Я разозлилась.

«Фрау Вильдфрухт! Мы поедем на осле? Просто Узбекистан какой-то! Когда же мы попадем в Ганновер?»

«Этого никто не может знать, милая Лиза. Смотря как ляжет дорога.»

Гризельда бережно уложила метлу в темно-красный замшевый чехол, заботливо завязала на чехле двадцать шнурочков и уложила свое сокровище в тележку. После этого мы закинули туда чемодан с мерзкими шишками, перетаскали из сарая несколько увесистых ящиков, наполненных разноцветными бутылками, баночками и флакончиками, и наконец, пыхтя, приволокли вдвоем огромную бутыль зеленого стекла с мутной жидкостью.

Самогоном торгует, старая карга, каким-нибудь гнусным шнапсом на гребаном ранункеле с хартхоем, прошипела я про себя.

«Мы только заедем в метельную мастерскую и сдадим товар в аптеку», – приговаривала между тем Гризельда. – «Потом я покажу тебе Ильзенбург, перекусим где-нибудь в хорошем месте, а уж потом отправимся дальше, куда глаза глядят.»

«В Ганновер!»

Вместо ответа Гризельда кивнула на бутыль.

«Приворотное зелье! Самый ходовой товар! Хочешь глоточек?»

«И кого тут привораживать? Если только буфет! Или шиповник с ирокезом!»

«Набегут, как миленькие, не волнуйся!»

Я отказалась от пойла, но решила отлить себе потихоньку бутылочку, когда буду исчезать. Попробую на ком-нибудь. Не помрет, так влюбится.

Мы залезли на козлы.

«Закрой за нами», – попросила Гризельда свой буйный шиповник, и ослик тронулся с места. Удивительное дело: дорожка перед нами была довольно ровной, с легким уклоном, а позади она тут же превращалась в узкую отвесную тропу из неустойчивых камней, по которой я карабкалась… Когда это было? В ноябре или в марте? А, неважно. Тропа быстро зарастала шиповником и аккуратные ирокезы мгновенно превращались в нечесаные колючие лохмы. Через некоторое время вымощенная камнем дорожка, по которой мы жестоко тряслись в своей повозке, возглавляемые задумчивым осликом, вошла в лес. Мы катили теперь по проселочной дороге, которая серпантином вела вниз по склону горы. Движения по дороге не было никакого, ни один опель не обогнал нас, ни один хотя бы жалкий мопед не протарахтел навстречу. Мы были одни в лесу, и мне стало тревожно. Куда она везет меня и что за химия плещется во всех этих склянках, которые позвякивают за моей спиной. Растворит в серной кислоте, и следа не останется, особенно если смешать с соляной и получить таким образом царскую водку. Конечно, я знаю айкидо и меня так просто не возьмешь, но ведь и у Гризельды есть какие-то свои боевые штучки. Не придушить ли мне ее первой, пока не поздно.

«Вы русские такие запуганные, такие нервные!» – рассмеялась Гризельда. – «Кто это вас так?»

«История и современность», – мрачно отозвалась я. Уж не говорила ли я вслух про кислоту и придушение?

«А вот я расскажу тебе историю, милая Лиза. За хорошим разговором и путь недолог!»

Я предпочла бы, чтобы она помолчала, но сказать «заткнись, наконец, со своими историями» у меня сразу не вышло, а потом стало поздно, потому что Гризельда уже завелась.

«Знаешь, почему Ильзенбург называется Ильзенбург?»

«Нет, Гризельда. С чего бы мне это знать?».

Мне не было никакого дела до сонной дыры, в которую мы направлялись в заботе о венике и с запасом приворотного зелья, которого хватило бы на дивизию ромео и джульет. Валяй, Гризельда, шпарь про свой Пизденбург!

«Ну так вот.

Лет этак за полтораста до Рождества Христова жил да был один король. Звали его Ильзан. Или Ильзунг. А может быть даже Ильзенг, Ильзум, Ильзор или Ильзунгенций. Примерно так. Точно это сказать сейчас не представляется никакой возможности, потому что сочинением летописей в диких горах никто себя в то время не утруждал да и спросить уже не у кого. Но точно известно, что король жил. Очень полюбил он здешние места. Нравились ему и форели в чистых ручьях, и лани с оленями, весело скачущие в горных лесах, и жирные кабанчики, и устремленные в небо утесы. Поэтому объявил он наши горы своим королевством, построил себе вполне приличный замок и стал в нем жить в свое удовольствие. Однажды подумал Ильзунг, Ильзан, Ильзор и так далее, что хорошо бы ему свои владения как-то назвать. И вот, после удачной охоты позвал он своих рыцарей на пир и стал спрашивать совета. Как назвать прекрасную долину, быструю речку, что вприпрыжку бежит по камням, скалу, на которой стоит замок да и сам замок тоже? Долго думали рыцари. Только вчистую умяв фаршированных салом, гусиной печенкой и орехами фазанов, кабанье жаркое прямо с вертела, выпив до последней капли все выставленное королем вино и убедившись, что винный погреб замка охраняется трезвой и оттого свирепой стражей, они с ясными головами открыли высокий совет. Слово взял славный рыцарь Бертхольд фон Трюфлинген и от имени всего собрания предложил: назвать речку Мокрой, скалу Каменной, замок Королевским, а долину еще не придумали как. Нахмурился король. Не понравились ему их названия. С Мокрой речкой и Каменной скалой в историю не войдешь, вон их сколько, мокрых да каменных. А в историю хотелось бы. Рыцари же поняли, что добавки из винных погребов им сегодня не дождаться, потихоньку откланялись, взгромоздились на коней и отправились восвояси, пугая зайцев безымянной долины зычным пением о своих бессмертных подвигах. Король же Ильзунг и так далее затворился в своих покоях и только еще собрался глубоко задуматься, как уже все и придумал. Вот что значит королевская голова! И назвал он прекрасную долину Ильзенталь, утес Ильзенштайн, замок Ильзенбург, а речку просто Ильзе. Разогнавшись как следует, он и дочку Ильзе назвал. Тут предание сомневается. То ли он сначала назвал Ильзе речку, а потом дочку, то ли наоборот, сначала дочку, потом речку. Но обеих зовут Ильзе до сих пор, это наука подтверждает. Теперь о дочке. Когда девочка Ильзе подросла, она решила стать феей. Добрый король-отец сказал: «Пожалуйста! Будь хоть феей, хоть ведьмой, ты мне все равно любимая доченька Ильзе фон Ильзенбург ауф Ильзенштайн цу Ильзенталь! И вообще солнышко!» Выучилась Ильзе на фею и полюбила перед рассветом купаться в чистой и прозрачной воде речки Ильзе. Счастлив тот, кто сподобится увидеть купание принцессы. Того счастливца пригласит Ильзе войти вслед за ней через невидимые ворота в скалу Ильзенштайн и покажет свой великолепный подземный дворец. Там колонны из прозрачного горного хрусталя, стены из самородного золота, на полах мозаика из рубинов и изумрудов, а светильники сияют гранатами. Попотчует Ильзе гостя на славу и отпустит, щедро одарив на прощанье. Да… Это хорошо… Дело только в том, что никто и никогда так и не сумел вовремя подоспеть к купанию принцессы, потому как своевольной фее нет указа и не нанялась она нам купаться по расписанию!»

Гризельда звонко рассмеялась, а ослик прибавил шагу и подхватил ее веселье таким мерзким «и-а, и-а!», что я вздрогнула и заткнула уши, и если бы где-то поблизости были лавины, то они рухнули бы в ущелья, сметая одиноких туристов, мосты и деревни. По счастью ничего такого не случилось, наш ослик с удовольствием скакал вниз, все набирая скорость, пока не встал, как вкопанный, перед рекой.

«Здравствуй, Ильзе!» – крикнула Гризельда. – «Как поживаешь?»

Я оглянулась по сторонам. Да, никаких сомнений не было, Гризельда разговаривала с рекой.

«Остановимся здесь, отдохнем немного. И ослику хочется свежей травки. Разве можно ему отказать?»

Нет, в самом деле, ну разве можно в чем-нибудь отказать ослу.

«Гризельда, так мы никогда не попадем в Ганновер, и я не получу свой чемодан, а там у меня очень ценные вещи!»

«Возможно, ты права, милая Лиза.»

Я так и не поняла, в чем же я права по мнению ведьмы. В том ли, что надо ехать дальше без остановки или в предположении, что так мы никогда не попадем в Ганновер. А Гризельда соскочила с повозки и выпрягла свою беспросветно серую, дурно пахнущую, фальшиво поющую скотину, этого тупого осла, которому невозможно было ни в чем отказать, такой он был для нее лапочка. Меня уже бесила нежность Гризельды к ослам, кустам, веникам и эта идиотская манера принуждать буфет к стрижке газона, а простой и на вид вполне психически уравновешенный кофейник к порханию над столом. Вдобавок она разговаривала подряд со всем неодушевленным хламом, который попадается на пути. На хрена все это надо? Нельзя ли жить попроще? Так думала я, а вот осел, в отличие от меня, поддерживал Гризельду, он тут же направился к берегу, опустил морду в воду и стал с наслаждением пить.

Мы лежали на траве и, вероятно, как раз в это время наступил июнь, потому что земля стала теплой, а трава мягкой. Гризельда восхищенно уставилась на травинку с невзрачным голубеньким цветиком и в кои-то веки молчала. На душе у меня было хреново и даже не из-за чемодана с вещичками. Последняя легенда все крутилась у меня в голове, то есть не вся, а вот это «ты все равно моя любимая доченька и вообще солнышко». Вот это «солнышко» почему-то царапалось и цепляло своими кривыми лучами не хуже шиповника. Блин, почему я должна думать об этом. Этим самым солнышком меня звала мама, и когда же я это слышала последний раз. Мама была легко управляемым снарядом. Стоило заплакать, расписать, как я страдаю, и из нее можно было вить отличные прочные веревки. В детстве я даже любила родителей. Свой родительский долг они исполняли, книжки читали, в игры играли, на дурацкие вопросы отвечали и летом возили к морю. Представляю, как им скучно было все это делать. Да и у моря они бы нашли чем заняться вдвоем, без моих вечных капризов. Потом я влетела в подростковый возраст и поняла, что ни за что не согласна жить так, как они. В общем, классический случай. Я больше не могла ими гордиться. Я и в школе больше не могла всерьез воспринимать слюнявые проблемы всех этих благородных Пьеров и Николинек, а в Евгении Онегине нашу тусовку интересовало только, трахнул он все же Татьяну или нет, когда в аллеях их судьба свела, или так и пробухтел всю встречу понапрасну, да еще и стихами. Вся эта трепотня про честность и порядочность потеряла всякий смысл, потому что времена изменились. У всех в классе родители что-то подворовывали и чем-то приторговывали, развивались и богатели. У Ленки Железновой отец держал несколько киосков с водкой в Бибирево, на них раскрутился и поднялся, а в девятом классе уже привозил ее в школу на крутой тачке, отлично помню этот черный мерс с затененными стеклами. У Инки Марковой мать работала на таможне, так у них завтраков без черной икры не бывало, и в университет ее готовили два завкафедрами и декан факультета под строгим наблюдением проректора, за которым, в свою очередь, следил важный толстый ректор. Но что, кроме классных журналов, могла украсть мама-учительница, а папа так и вообще был историк. Если приходилось говорить, кто он по профессии, так некоторые даже не понимали, что это такое. Конечно, не могу сказать, что родители ничего мне не дали. Обучили языкам, например, которых сами знали прорву, посылали меня на всякие курсы в Англию, на Мальту, в другие приятные места, ноут мне купили первой в классе. Но тем не менее было ясно, что рассчитывать в жизни я могу только на себя. Мне нужны были деньги, и не просто деньги, а такие, которые вытащили бы меня из биомассы, копошащейся в пятиэтажках, свисающей с дверей автобусов в часы пик и слипшейся потным комком в вагонах метро. Цель была понятна, и надо было с чего-то начинать. И, проходив со скорбной рожей всю неделю, я как бы нехотя откликнулась на мамины тревожные вопросы и сказала, мама, пока я буду жить с вами, у меня никогда не будет личной жизни и я никогда не стану самостоятельным человеком. Конечно, солнышко, сказала обработанная мама, и к ужасу папы мы разменяли квартиру, в которой жили все его предки, кажется, с восемнадцатого века. Для него как историка все эти давно истлевшие предки были безумно дороги, и тысячи книг, от которых в доме уже нечем было дышать, и треснувшая ваза кузнецовского фарфора, к которой он уже лет десять собирался приклеить отлетевший осколок, и куча писем с войны, и жуткие древние фотки, где никто уже не знал, кто это на них улыбается под кружевным зонтиком или вот гордый стоит в летчицких сапогах и кожаной куртке. Все это очень мило, и я уважаю чужие хобби, но только жить надо здесь и сейчас, и смотреть на вещи трезво. В общем, мы разъехались. Родители получили, я считаю, неплохую двушку в Лианозове, а мне досталась однушка в переулке у Белорусского. Я им звонила раз в месяц, интересовалась, поздравляла с праздниками, но они как будто были мной постоянно недовольны, и разговаривать с ними становилось все труднее. У мамы вообще был все время какой-то испуганный голос, а папа периодически позволял себе колкости. Ну а после того, как он мне однажды заявил, у тебя душа как суп, и в ней плавают кружки жира, я сократила общение до минимума. В возрастной психологии нам нудели про процесс эмансипации детей от родителей. Вот он у меня и завершился, и со всякими «солнышками» было покончено навсегда.