Прикосновение

Тайна босса

Владимир всегда вставал по утрам грозно и грузно. Домашние разбегались по своим комнатам, благо их было достаточно, и там тихо выжидали его отъезда на службу.

Шаркая лениво домашними туфлями, он вышел из ванной – умытый выбритый-причесанный и направился в столовую, где Наташа, бесполое и тихое существо без возраста, роботно закрыла все возможные двери ведущие в столовую, где стоял на серебре подноса завтрак.

Владимир махнул чуть рукой и Наташа исчезла.

Он остался один, брезгливо осмотрев снедь, не притронулся к ней. Притронулся он к тяжело висящему своему пузику, вздохнул, и пододвинул к себе телефон, который непонятно зачем задержался здесь в загородном доме, как старый друг общительной молодости.

Владимир снял трубку. И снял трубку он с какой-то приветливой любовью, послушал гудок, а потом, почему-то оглянувшись на закрытые двери, стал набирать чей-то номер.

И все домашние знали, что в эти утренние минуты их не должно быть на расстоянии пули, так грозен бывал Владимир, когда кто-то по неосторожности и незнанию нарушал эту таинственность.

Жена сидела у себя наверху и занималась как бы йогой.

Сын уходил гулять с собакой.

Наташа стояла как постовой у двери и была ее бронировкой. Она не могла слышать с кем и о чем говорил так таинственно Владимир Иванович, потому что к её бронировке-табу были добавлены наушники для полной тишины, они были выключены.

Наташа почему-то пугалась громкой музыки в ушах. Тишина ей была привычнее. Главное, что она не могла слышать хозяина. Уходивший гулять с собакой сын, с едкой ухмылкой сунул ей в руку скалку, вместо положенного на таком важном посту – ружья.

Впрочем, она бы ничего особенного не услышала, кроме смеха, которым наполнялась эховая столовая. Смех был то громким, то тихим. И любовно-интимным.

И возглас Владимира звучал только в каких-то невразумительных междометиях.

– Угу, угу, ох ты… не может… Эх. Рад, рад, обнимаю.

И прочая неразбериха, озвученная и окрашенная почему-то легкой интонацией, которой домашние Владимира Ивановича не слышали. Никогда. Щеки его розовели, он пил свой утренний кофе в полном наслаждении и держал трубку у уха и, скорее, слушал в наслаждении, и восторге.

И опять легко смеялся.

– Обнимаю.

Кофе был выпит. Трубка положена на рычаг.

Наташа едва успела отскочить от двери, так неожиданно легко и новой походкой уносился Владимир Иванович из дома, к своей машине, с личным шофером. Уехал до вечера.

Наташа облегченно вздохнула, прошла в столовую и осторожно потрогала еще теплую после руки хозяина трубку телефона. Послушала с любопытством гудок в ней. Но он никак не объяснял, с кем по утрам ежедневно говорит её босс.

А очень хотелось узнать.

Жаль не знала Наташа, что на той стороне провода и кабеля далеко- далеко трубку держала милая, в ранней седине женщина. И ей не хотелось опускать её на рычаг. Оттуда, как весенний ручей звенели короткие гудки.

– Похоже, я для него как чашка кофе. А что может быть лучше этого.

И сама себе ответила:

– Ничего.

И это радовало очень.

А Владимир Иванович уже входил в офис черной тучей. И этой тучей его будут зреть все до следующего утра. И никому из клерков не приходило в голову, что этот мрачный хозяин был хозяин своей жизни только по утрам, когда его никто не видел.

24 мая 2020, Синяя тетрадь.

Драже

Сегодня она узнала, что он болен. И навсегда. И торжественно прочувствовав его старость, стала тихо плакать дробными слезинками, утирала их фартуком и думала: «Только бы он не страдал, не помнил, не осознавал себя в этой старческой беспомощности».

Старалась понять, из чего она, эта тонкая материя всяких отношений. Сила – в равновесии их, и чудо – в этом же. Все пропадает и рвется, падает без этого равновесия. А он раньше мог поднять одним взглядом, или желанием поднять, поставить и вырвать своим благородством её из минорного небытия.

Кто-то называл эту способность бредом, эпатажем, а он жил там, и блистал. Ошеломительный он был один такой на всех. Он всегда знал как она в своем горе огорчается, как и чему. Он был человек – событие! Всегда!

А теперь в его жизни время вело себя свободно, как ему хотелось. Оно то тянулось баржей при буксире, то прыгало мячиком у ног. А то и вообще – наоборот. В виде сладкого разноцветного драже объявлялось, соблазняя любимым цветом – взять в рот и, смакуя удовольствие, упиваться увиденными внезапно, и страшно быстро сменившими друг друга эпизодами из жизни.

Можно было опрокинуть склянку с этими живительными драже, и тогда они стуча и весело разлетались. И их уже было не собрать. Не хватало сознания.

Каждому ребенку, надо вместо колыбельной настойчиво внушать, что жизнь его будет портить. Люди – глупы. А в первую старость – он сам, эта милая кроха, самый глупый и злой. И может, слыша в этом укор в собственном несовершенстве, дитё станет добрым и умным, вот назло вашему колыбельному внушению. Добрым и умным. Но это будет ему невезение, одиночество и свобода в одном сосуде.

Но об этих неловкостях в детстве не думается вовсе.

Уверены все в своем бессмертии, а то и вовсе не думают на такие сложные темы.

И вот он почувствовал, или увидел, что тяжелая стеклянная банка с цветным драже его жизни, грохнулась на холодный кафельный белоснежный пол больничной палаты.

Упала банка, разбилась с каким-то соборным звоном, и весело попрыгали дражинки, покатились в свободе своей по разным углам. И сознания уже не хватало чтобы их собрать.

Ну и пусть. У него сейчас был в наличии дистанционный пульт этого нового для него времени. И в нем, этом новом времени, не было никаких острых препятствий для пребывания в нем и обладания им.

Как странно, показалось ему – что на грохот разбитой банки никто не прибежал и не стал собирать осколков. И цветные шарики конфет.

И ясно вспомнилось девочка – соседка по городу в котором он жил когда-то. У неё в маленькой ладони всегда была зажата – когда помадка, или горошина драже.

Она приносила ему эту вкуснятку тайно от мамы и от себя, потому что он знал, как ей хотелось съесть это лакомство. Сладкое она любила, но его она любила больше.

И он это знал. Знал в детстве, знал потом, когда общался с ней в юности, когда бросил её на полпути в семейную жизнь. Знал, что она так и осталась одна. Знал, что жива и, в отличие от него – здорова.

И с наслаждением стал думать о ней, представляя что она может делать сейчас.

Когда у него здесь ночь, у нее – утро.

А по утрам, она обычно пила свой кофий вприкуску с сигаретой.

И шла гулять с собакой.

Он был недалек от правды. Так оно и было.

Она встала очень рано. И в тишине допивая кофе, она в который раз пожалеет о том, что нет надобности гулять одной – неприлично, так ей казалось.

А собаки уже не было. Они так долго не живут с человеком. Не выдерживают.

Она достойно вкушала свое одиночество в это утро.

И была рада уже тому, что не явились к ней никакие необычные желания, у нее их просто не было. Уже давно.

И из всей своей обыденной рутины её обжигало только одно желанное воспоминанье.

Это был он.

Она вдруг почувствовала необыкновенно остро его старость. Его.

Он был Человек-Событие. Всегда. Изящен в поступках и в словах, тонок в стане и душе. Неповторимо чуден, и сообщал сразу при знакомстве: «Я глупый», – и это звучало искренне, как просьба о прощении.

И он-таки стал главным событием тогда, потом, и теперь.

Она шла вчера через сквер и увидела, что у Апостола Петра – местной достопримечательности, отсутствуют ключи.

В Скульптуре они очень подробно были исполнены автором. И Петр держал кольцо с этими могучими ключами в руке, а сам строго и задумчиво глядел на прохожих.

Не полюбя строгость, Апостола безбожно обокрали. Выломали кольцо с ключами и унесли. Кому-то очень хотелось в рай.

Черные дыры от вырванной связки даже приснились ей ночью кошмаром.

А еще ей снился он. Почему-то он шел к ней с банкой яркого цвета драже. Худенький, седой. И она понимала, что банка тяжелая и он может уронить её. Сделала почти прыжок навстречу, так хотелось помочь. Но не успела.

Проснулась.

И вот теперь она поняла что должна непременно выйти на воздух, ветер который бился в форточку.

Ей приказали будто, и она, не забыв теплую кофту, вышла на улицу. Дворники копошились убирая баки. Начался для них трудовой день. Она вышла за ворота, пошла вдоль реки. Утреннее, непривычно новое смятение гнало ее. Ногам стало холодно. Только тут она поняла что идет в домашних шлепках.

Она смутилась своему нелепому виду. И решила вернуться домой. И тут взгляд её выхватил из утренних сумерек, что-то такое, к чему она побежала в тапках, не было бы их – то и босиком.

Апостол Петр сидел на своем месте и скорбно взирал и на неё и на дворника, и на игрушечный город-макет у его ног.

Но на месте зияющих дырок от связки ключей был вдернут цветной красивый шнурок и на нем висели ключики – тоже цветные, с красной и желтой шляпкой. И все вместе они были связаны изящным узелком.

Узелок был крепок и надежен, не хуже украденной бронзы.

И оттого, что они были цветными и веселыми, и шнурочек ключиков, даже у Апостола смягчился взор. Казалось. Она подошла поближе.

Ключики были маленькими, может от машины, или от зажигания. Но тут всей своей веселой игрушечностью, они внушали ответ на вечное наше сомнение.

Было очевидно, что мы живем в уникальной истонченной материи. Каждое грубое непристойное движение делает в ней дыру.

Но Сила Равновесия Чуда штопает возможные дыры, удерживая мир этот. И без чуда этого он разорвется, рассыпется, как драже.

А он спал и уже не мог видеть как она возвращалась домой. Думая, как ключики похожи на драже в её детстве.

Не видел.

Она знала – они! И это не показалось ей странным (совпадение). Ключи, хоть и казались игрушечными в тяжелой гранитной руке, но вид у них был яркий, привлекательный и живой.

Они напоминали то подтаявшее драже, которым она угощала его в детстве.

Ничего не пробовала она вкуснее потом. Тогда. И потом.

– Драже просит, – сказала нянька медсестре.

– Бред, – пожала плечами молоденькая крепкогрудая халда. – Ночь теперь.

Она была злая весь день, потому что потеряла ключи от банковской ячейки. И какое ей дело было до личных желаний этого иссохшего старика.

А нянька потащилась в ближайший гастроном. Она шла в сквере мимо каменного апостола. Но не заметила уже ключиков.

Кто-то забрал их себе. Каждому хочется ключи от рая. Даже если они игрушечные.

9 сентября 2019, Льняная тетрадь.

Рецепт

Они поссорились вдруг!

На пустом месте: вернее в аптеке.

Очередь коротенькая в окошко рецептурное слушала их маленький семейный скандал.

Старушки жадно вникали в происходящее, узнавая эпизод из любимого сериала.

– Я не буду.

– Будешь, – он явно настаивал уверенно и давно.

– Будешь, – и он протянул провизору рецепт с прикрепленной к нему, прикнопленный, пришпиленный снимок УЗИ. Он был качественным, и на нем в трех ракурсах запечатлена была жизнь нового человека.

Малыша, частная жизнь которого была скрыта от глумливого взгляда чужаков и тяжелым веком материнской утробы защищена от их суетных деяний и помыслов.

И он никак не мог оказаться в мрачной аптеке, в скучной болезной ее очереди, где скандалили его родители.

Аптекарша привычно-небрежно взяла листок и стала быстро складывать рецептурный набор, чиркая кассовым аппаратом.

Ее руки с красивым маникюром небрежно касались величия эмбриона на снимке, вовсе не замечая этого величия.

Список витаминов и прочих причиндалов был какой-то очень длинный, аптекарша побежала на склад за каким-то редким мочегонным, бросив снимок на столик у кассы.

Её не было довольно долго, и очередь начала роптать в недовольствии.

«Не буду – будешь» не прекращалось.

Пока вдруг мужчина, при окошке стоявший за будущими родителями, неожиданно не сказал. —Т-с-с-с.

Очередь не поняла, но замолчала. Затихли перед странностью этого высокого гражданина и те, с «буду-не буду». В этой скороговорке их уже слышалось «Будда-будда».

– Буддисты, заключила тетка из очереди.

А высокий красивый гражданин в шляпе опять тссыкнул и, сняв шляпу, сказал:

– Приветствую тебя, – и поклонился перед окошком жизни низко- низко.

Наступила тихая пауза непонятости.

Тут вернулась провизорша с коробочкой пилюль, схватила скорым рутинным движением рецепт, вычеркнула там что-то шариковой ручкой.

– Всё, – она протянула рецепт со снимком УЗИ будущим родителям.

– Осторожно! Вы вторгаетесь, предупредительно сказал мужчина и, перехватя снимок, задержал его на долю секунды и улыбнулся.

– Привет, малыш. Прости нашу глупость.

Будущий папаша резко выхватил листок из рук незнакомца и небрежно сунул в рюкзак вместе с пакетом лекарств.

«Буддисты», все еще споря, «будешь – не будешь», покинули аптеку.

– Следующий, – выглянула из окошка провизорша.

Мужчина надел шляпу и невежливо как-то отвернулся от окошка. И отошел, вместо него тут же выросли следующие из очереди.

В очереди облегченно и радостно вздохнули.

– Продвинулись, наконец.

Чудак в шляпе вышел на улицу. Там он наткнулся на «буддистов», которые выясняли свои отношения с громкой интонацией. Тема ссоры впрочем сменилась. Теперь был спор о деньгах.

Дороже – дешевле.

Мужчина направился было к ним.

– Ребята, потише, пожалуйста, ему страшно.

«Буддисты» не слышали его. Впрочем сев в машину и почувствовав себя в безопасности от этого городского сумасшедшего, женщина все-таки спросила:

– Кому, кому страшно? Бред.

– Тому, кто в пути.

Но женщина не вникала, закнопила стекло и они уехали.

А мужчина поежился, передернул плечами, как будто выпил ложку горькой микстуры, и пошел дальше по своим таинственным делам.

А пара в машине ехала насупившись, пока муж не сказал в недоумении – Кому, кому это страшно. Что он имел ввиду.

– Сумасшедший – резюмировала жена.

– Нет. Не думаю.

– Сумасшедший, – не сдавалась будущая родительница.

– Он снял шляпу. Нет, ты видела?

– Вот и ты согласен.

– Дурдом, кивнул муж.

И они помирились.

24 сентября 2019, Льняная тетрадь.

Впечатление

Нет ничего гаже обманных фонарей на улице. Вроде и горят желтым, но светом это трудно назвать. Так, подвесили обманки, да еще почему-то на высокие столбы, так и хотелось притянуть их к себе поближе, как летом ветку орешника в лесу, чтобы сорвать нужный плод.

Бесплодное занятие ругать тусклость предмета, он в ней не виноват.

Так задумано каким-то человеком, автором. Ему почему-то нравился этот темно-желтый цвет, придававший улице болезненный вид и погружавший редких прохожих в желтую тоску.

«Только сумасшедших не хватает», – подумалось Юле.

Ан нет. Всего в достатке.

– Вы не знаете где здесь кино бесплатно…, – её держала за лацкан пальто тонкая старушечья ручонка в перчатке из черной кисеи, не по сезону. И старушка, как милостыню, просила у нее показать этот кинотеатр, где крутят бесплатное кино.

Но Юля не знала, вернее знала, что этот кинотеатр давно закрыт, и в нем сувенирная лавка с китайскими поделками.

Огорчать старушку она не стала, просто сказала, что не местная и старушкина ручонка отпустила ее на волю. Но Юле как бы перешло от нее, как инфекция или вирус, состояние тревоги и неприкаянности, тревожного поиска ненужного чего-то и забытого во времени предмета.

Она, зараженная неприкаянностью этой старушки в ажурных перчатках, вдруг как споткнулась о новое видение своей жизни. Из памяти не уходило милое интеллигентное и потерянное лицо этой пожившей женщины, которая искала в прохожем собеседника. Её моноложная непрерывная речь была обращена с просьбой вспомнить этот кинотеатр повторного фильма. Беспокойное лицо ее, худое и тревожное, врезалось в Юлину память навсегда.

Она вспомнила, что старушка и о библиотеке спрашивала. Допытывалась о старых, знакомых уже только немолодым горожанам предметах.

Она ведь именно её схватила за лацкан пальто, узрев в ней ровесницу и понимавшую утерянные давно смыслы.

И Юля вдруг увидела себя глазами этой одинокой прохожей. Она была точным её отражением.

В одиноком вечернем отуплении, она шла медленно по темной улице и мрачно думала о тусклых фонарях.

И ведь старушка в кисейных холодных перчатках обратилась к ней, как к сестре по времени и одиночеству в нем.

И Юле вдруг захотелось оглянуться и догнать незнакомку и сказать, что кинотеатра давно уже нет, а библиотеку перенесли в спальный дальний район.

Но незнакомки в темноте фонарей она уже не увидела.

И хорошо, подумалось ей.

Пусть спрашивает, общается, может кто и отзовется и укажет, но что-то подсказывало Юле, что старушка эта знает правду, но от этого знания забыла её навсегда.

След чего-то спокойно-светлого, прошлого её жизни, приводит её под эти тусклые фонари спрашивать об утраченном. И она, ну совсем, не хочет слышать правды.

Юля повела плечами, как бы стряхивая это знание с себя, ускоряя шаг, и потом почти побежала домой к себе, будто за ней гнался кто-то злобный и страшный.

Но если бы она оглянулась, то поняла – никто за ней не бежал. На улице стоял одинокий мужчина у рекламного проспекта филармонии и вслух читал его с выражением.

И правда. Бежать, бежать.

И кому это в голову взбрело экономить. Включите свет.

27 сентября 2019, Льняная тетрадь.

Хоровод

Если обозначить одним словом позу, в которой она застряла в свои сорок пять с небольшим – так это растопырка.

Она так и видела себя со стороны в этой неудобной позе: с растопыренными руками и открытым ртом.

Руки растопырены по мотивам известной когда-то песни: «Возьмемся за руки друзья, что б не пропасть по одиночке…»

И её крепко держали за руки и кружили в хороводе жизни друзья, мужья, дети. Цепь хоровода этого казалась неразрывной и надежной, как якорная.

И она даже не сразу заметила, как по одному стали исчезать ее звенья…

Она все хватала за руки детей, мужей, подруг. Но не удержала, по разным уважительным причинам.

И это случилось так неожиданно и быстро, что она так и застыла с растопыренными руками, в которых уже никто не нуждался, и ртом, открытым от удивления от случившегося с ней.

Но по жизни никому эта её поза отчаянного удивления не казалась странностью. Каждый выпал из своего хоровода, и никак к этому не относился. И никто не пропадал «по одиночке».

Лицо свое она несла с непомерным достоинством, руки прятала в тяжелые пакеты с продуктами, которые по привычке закупала в больших количествах.

Придя домой, потихоньку, ненавязчиво, отдавала соседям. Впрочем и это её мало занимало. Обывательские пристрастия были нелюбимы ею и презираемы.

Учительское призвание в ней не состоялось. Она не могла общаться с детьми, которые, ну никак, не вписывались в ее представление об школярах.

Эти ничему не учившиеся дети – старшеклассники, были высокомерны, защищены смартфонами от необразованности. И совсем её не замечали. Она даже не возмущалась. Смирилась и ставила им хорошие оценки.

Так спокойнее. И в благодарность ей дети не хамили и иногда даже отвечали на простые вопросы, которые она тщательно готовила дома.

Дети еще были хороши еще тем, что не замечали ее растопыренности. Впрочем, как и её самую.

По утрам ей так хотелось попасть в хоровод, не в свой, так в чей-то, взяться с кем-то за руки крепко-крепко и не выпадать из этого – никогда.

Но с учениками этого не получалось. Руки у них были заняты телефонами, клавиатурами и скорописанием.

У доски стояла Пирогова Лена – мучение её за последние годы. Грамотность сбежала от Лены еще где-то в начальных классах и больше не возвращалась.

– Пирогова, пишется «кочан», через «о».

– Нет «качан». Мне так кажется. Я уверена. КАЧАН.

Она не стала спорить с ученицей. В позе этой новой молодой и сильной жительницы Земли была такая уверенность в своем знании и вместе с ней в этом хороводе и чувствовалась поддержка класса.

И она не стала спорить с этой уверенностью этих всезнаек. Но более того ей вдруг показалось, что они, все правы, и «качан» через букву «А» писать удобнее.

Она от смущения почесала себе переносицу, отправила Пирогову на место и молча поправила «А» на «О» в слове «кочан».

В классе прошелестел шумок. Но тут раздался звонок.

Ребят ветром сдуло из класса, и она опять стояла растопыркой посреди пустого класса. И она уже не была так уверена в своей грамотности.

Она была раздавлена вседозволенностью этого невежества.

«Может и вправду «качан», – подумалось ей по дороге домой.

Первое, что она сделала войдя в квартиру, побежала и выхватила словарь. Орфографический. Он всегда стоял в первом ряду книжной полки. Волнуясь почему-то и очень сильно, долистала до нужного места. Конечно же, кочан пишется через «О».

Она с облегчением некоторым закрыла словарь. Ткнуть чтоль эту бездарь, Пирогову, в этот словарь и доказать.

Нет, не станет она этого делать. Очень не хотелось увидеть себя потерянной растопыркой. А уж ребятам из класса совсем знать было об это ни к чему.

Она горько вздохнула от своей правоты и не знала что с ней делать.

25 мая 2020, Жаккардовая тетрадь.