Конечно, я сразу же пошла в РАЙОНО, где меня приняли с распростертыми объятиями и предложили работу в школе, но, правда, очень далеко, почти в центре, так что мне приходилось утром пёхать до автобуса, штурмовать его, трястись около получаса, а уж потом минут пятнадцать добираться до школы. Но я была всё равно очень довольна, какие пустяки! Не нужно было выпрашивать работу, можно заниматься делом, которое я знала и любила, и, главное, я была в городе! Могла пойти в кино не на тот фильм, который присылали по разнарядке, а выбрать понравившейся. Могла, наконец, посетить театр, а не самой развлекать гарнизонное общество самодеятельностью. Что ни говори, хоть нашему драмколлективу при Доме офицеров в Щучине на смотре народных талантов в Минске и присвоили звание «Народный театр», все-таки самодеятельность, хоть самая наиталантливейшая, она и есть самодеятельность. И потом, наконец, исчезло ощущение замкнутого пространства и лицезрение одних и тех же лиц, слушание одних и тех же разговоров. Будучи только год или полтора в Минске, я полюбила этот город и его жителей, приветливых и добродушных.
Белорусы даже по их историческому названию, конечно, принадлежат к славянской расе, но то, что Минским княжеством сначала владели половцы, кстати, предполагается – предки русичей, в частности, «князь» Всеслав Брячиславович и его многочисленные жадные потомки упоминаются уже в летописи ХI в. Все перипетии коварных и нелепых войн князей за владение белорусскими землями описываются и в «Слове о полку Игореве». Помню, это произведение в 8 классе произвело на меня неизгладимое впечатление, проняло до слёз – так смогла наша учительница донести до максималистски и скептически настроенных подростков основу «Слова» – любовь к Отечеству, необходимость его защиты, словом, то, что называется патриотизмом.
Геополитически удобная белорусская земля постоянно переходила от князей половецких из рук в руки то к Киевскому, то к Литовскому, то к Польскому княжествам. Русские и шведы тоже были не прочь попользоваться плодородными землями и прямой дорогой через Минск в Европу. Однако, в конце концов, Российская Империя в лице Екатерины Великой присоединила Минск и всю Белоруссию к России. На то она и Империя, на то Екатерина и Великая. На Запад не оглядывалась и даже не знала такого нелепого слова как «политкорректность».
Белорусы вообще очень спокойный, доброжелательный народ, и коллектив школы не был исключением. В школе меня приняли без неприязни, по-дружески, класс, как новенькой, конечно, попался не супер-пупер: в середине года его покинула старенькая учительница, которая уже давно перешагнула свой пенсионный возраст. Детишки почти как в первый год моей педагогической деятельности были великовозрастными и маленько подраспустились. Но мне совсем не трудно было привести их к норме: перво-наперво – дисциплина, а уж потом совсем просто. Как-никак, а опыт работы в учительском коллективе у меня имелся, да сама уже повзрослела и, если что, в обиду бы себя не дала бы. Этого и не потребовалось: коллеги были милые и немного по-фигистически настроенные люди. Просто, как в старом анекдоте: если на сиденье стула под русским окажется гвоздь, он встанет, выдернет его, выбросит и выругается, под украинцем – тот выдернет гвоздь и положит себе в карманчик, авось пригодится, если под белорусом, то он встанет, посмотрит на него, потом сядет и скажет: «А можа так и далжно быць!».
Уставала я даже не от работы, а от хождения по театрам, кино и музеям. В Минске были превосходные театры: Национальный Академический театр им.Я.Купалы, Национальный театр оперы и балета, Драматический. В них выступали как местные труппы (прекрасные артисты!), так и приезжающие на гастроли из столицы и других городов. Спектакли в местных театрах велись и на белорусском, и на русском языках. Слушать Шекспира на «бяларускай мове» русскоязычному человеку было прикольно!
Ездила я и в Хатынь и возвратилась оттуда потрясенная. Я думала, что мой Ростов, дважды осажденный, был самым разрушенным и обескровленным городом. Да, это так, но ведь всю Белоруссию надолго подмял под себя ужасающий каток войны, практически все четыре года.
Во все века через эту многострадальную землю пробивались на Русь французы-немцы-шведы. Все кошмары оккупации сначала принимали на себя белорусы.
Вот, побывавши в Хатыни, я вдруг поняла, что пережил этот народ. Комплекс имеет планировку бывшей деревни Хатынь. В марте 1943 г. 149 жителей этого села, из них 75 детей, фашистские каратели согнали в сарай, а потом и 26 домиков этого сельца сожгли подчистую, сожгли просто так, обозленные отступлением. На пепелище остались лишь три березы – символ продолжения жизни и непокорности врагу. Спасся один человек, кузнец, который в это время был в лесу. Его фигура в бронзе с мертвым сыном на руках, кладбище деревень, мемориальные знаки на месте бывших колодцев (ведь их тоже забрасывали трупами людей, мирных людей) – все должно напоминать нам, какая была война, страшная, мерзкая, мучительная!
Уходишь оттуда под мерный звон колоколов и со слезами от проникновенных слов на братской могиле послания-наказа мёртвых живым. Уходишь и понимаешь, как все наши сегодняшние простые мечты, стремления, тряпки – как все это мелко и несущественно.
Такие же чувства у меня возникли после просмотра фильма «А зори здесь тихие…». Один из немногих фильмов, который по впечатлению сравнился с книгой.
Мемориал «Хатынь» – один из наиболее сильных по эмоциональному воздействию памятников Великой Отечественной Войны, такой же, как Пискаревское кладбище, как Мамаев Курган, как мемориалв Ростове-на-Дону – Змеёвская балка.
Может, действительно планетарные катастрофы, землетрясения, войны, пандемии, уносящие миллионы людей и искусственно созданную систему жизнеобеспечения, являются уроком для оставшихся в живых. Победили, или почти победили, холеру, чуму, оспу, научились лечить сифилис – вдруг появились другие жуткие вирусные заболевания! Сколько раз доказано, что войны – не решение проблем! Нет, давайте поубиваем инакомыслящих, инаковерующих, с другим цветом кожи. Если так и будет продолжаться, то человечество, загадив свой дом, несомненно погибнет, несмотря на все технические ухищрения. Грустно все это, господа! Грустно!
После поездки в Хатынь я долго была в прострации и никакие увеселительные заведения не посещала. Посмотрела спектакль Белорусского драматического театра «Чатыра крыжы» – «Четыре креста», и это тоже не прибавило мне настроения. Спектакль-предупреждение об опасности ядерных исследований и вообще об опасности так называемого «мирного атома». Пьеса по своей теме, мне кажется, была однотипна с будущим фильмом «Девять дней одного года».
Окунулась в работу, время шло быстро. Съездила в Ригу, послушать орган в Домском соборе, этот город тогда был полузаграница. Но через несколько месяцев уже заскучала по мужу, по дочке, стала считать дни до встречи со своими дорогими домочадцами. Мне уже не хотелось развлекаться одной, хотя после Щучина я впервые почувствовала, что больше никогда не захочу испытать все прелести гарнизонной жизни.
С учителями в школе, с моими молодыми коллегами, мы настолько сдружились, что при увольнении они мне даже преподнесли подарок – совершенно замечательный и дорогой маникюрный набор (немецкий, извините, импортный!), который очень долго выручал меня в экстренных случаях.
Я продолжала свое заочное обучение в Гродненеском пединституте, где тоже оказались очень милые и доброжелательные люди.
Как и в педучилище, мне достаточно легко было учиться: свои работы я отсылала в срок, писала их грамотно (а в Москве стало так совсем просто: библиотеки, справочники, компиляция!), оформляла аккуратно, даже с долей некоторой изысканности, поэтому мне их ни разу не возвращали на доработку. Да и не в правилах института было возвращать работы, это если уж они совсем никакие. Возвращать – значит, еще раз перечитывать наши изыски, это, знаете ли, себе дороже.
Кроме того, на заочное отделение люди поступали по необходимости, а не от мысли как у меня: «Не получить ли мне высшее образование, а то в анкете как-то неудобно писать «среднее специальное?». Большинство студентов были люди старше моего возраста или даже старше – завучи и директора средних сельских школ. У них не было альтернативы: либо повышай свой образовательный ценз, либо освобождай престижное место молодому коллеге. Тем более учиться можно было до скончания века, хоть до пенсии: повышаешь профессиональный уровень. Повышаете? Повышаю! Вот и лады! – работай дальше. Там я подружилась с замечательной женщиной Зиной, жительницей Гродно. Мы образовали дружный тандем при сдаче экзаменов: преподаватели сами были очень заинтересованы в успеваемости студентов, им ведь тоже не хотелось по несколько раз приходить на пересдачу зачетов и слушать очередную ахинею великовозрастных учеников, поэтому они чаще всего заранее давали нам билеты с вопросами экзаменов, хотя это и не поощрялось.
Мы виртуозно писали к ним шпаргалки, разделив пополам наш труд, а потом нужную запись не менее виртуозно передавали друг другу.
При написании шпаргалок ведь тоже многое заучиваешь, чаще всего и передавать ничего не нужно было, в принципе материал был знаком, все имели опыт работы, нужно было просто развить тему, а уж с развитием темы у меня проблем не было, добавить немного вновь приобретенных знаний – и все.
На семинарах мы успешно трудились, садились в первые ряды, вдумчиво и преданно смотрели на педагогов, записывали все лекции, ни одного занятия не пропускали, иногда задавая умненькие вопросики, чтобы лектор мог запомнить студенток-интеллектуалок и сам продемонстрировать свой интеллект. Своей добросовестностью заслужили уважение преподавателей, нас выделили из общей массы и часто ставили зачеты автоматом.
По мере возможности мы помогали нашим коллегам, а они – нам, на курсе царила обстановка взаимопомощи и взаимовыручки. Несмотря на то, что институт был белорусским, преподавание велось на русском языке и студентам из сельских школ было очень трудно адаптироваться к языку «старшего брата», поэтому я с великим усердием помогала им на занятиях, проверяла работы и исправляла ошибки. Сокурсники и меня не оставили в беде: для очистки совести администрации белорусского ВУЗа и для отчетности какое-то количество в сетке учебных часов отводилось и на изучение родного белорусского языка, его тоже нужно было сдавать устно и письменно. На первый устный экзамен вместо меня пошла другая студентка (нас ещё не знали в лицо, а зачетки были без фотографий), а уж потом стало потруднее – письменные работы мне могли исправить, а вот на устных я несла такой бред, что наш преподаватель, толстый благодушный белорус, только похохатывал, колыхаясь всем своим тучным брюшком, и утирая слезы, говорил: «Да идзиця жа вже, идзиця, Курьянова!» Но зачёт мне всё-таки ставил. Однажды он предложил написать на доске и перевести примерно вот такое предложение: (уж теперь не ручаюсь за правильность «белорусской мовы) «Малэнькы конiк скача па лугавiнi».
Я совершенно спокойно и уверенно «перевожу»: «Маленькая лошадка скачет на лугу». А что? Очень похоже и как будто верно! Ох, и насмешила я всех! Ничего подобного! Это – «Маленький кузнечик прыгает в траве». Смеялись все: и учитель, и студенты.
Замечу, что это был не злорадный, торжествующий смех моих «милых» соучениц в педучилище, когда я не сумела спеть гамму, а искреннее веселье и впоследствии желание помочь. Меня потом долго называли «вэлыкi конiк» – большой кузнечик.
У студентов были большие проблемы и с иностранным языком.
В то время, когда мы учились, в средних школах превалировал немецкий язык. С немцами мы якобы дружили, пакт о ненападении был в своё время заключен. Во время войны, а после тем более, приветствовалось знание именно немецкого языка. Он считался международным. В городах-то ещё были профессиональные учителя, которые научили нас кое-каким правилам, небольшому словарному запасу, умению читать, писать. Сам язык, как таковой, мы, конечно, не знали, т.е. говорить на нем не умели, но в анкетах на вопрос, каким языком владеете, нагло писали вот уж точно как все: «пишу и читаю со словарем». В принципе, это так и было, соответствовало действительности: мы могли прочесть нетрудный текст, могли бы перевести (со словарем) и написать.
Но какая ситуация была в сельских школах? Там физику мог преподавать физрук (по созвучию слов), а иностранный язык тот, кто хоть немного разбирал текст и мог произнести без ошибки «guten tag» и «aufwiеderseen». Конечно, весь этот брак в преподавании откликнулся на сельских студентах: ну, вот представьте, если человек вообще не знает даже алфавит, как произнести ch, sch, дифтонги, может он что-нибудь прочитать? Могу ли я что-нибудь прочитать на английском языке или на французском? Нет, конечно! Так и с немецким в гродненском институте. О переводе лучше не вспоминать. На беду нам попалась молоденькая и нетерпимая учительница, этакая томная и утомленная жизнью рафинированная горожанка. Она, видимо, очень гордилась своим знанием иностранного языка и устало презирала тех, кто подобными знаниями не обладает, тем более такую шушеру, как сельские студенты-заочники. Придя на занятия, она в расслабленной позе садилась за стол и сниходительно-принебрежительно роняла: «Ну, что ж! Идите опять Вы, что ли, к доске, Курьянова! Пишите…» Бойко постукивая мелом, я писала тему семинара и простенькие задания, чувствуя себя очень неловко под восхищенными взглядами группы: «Во чешет!» Из-за того, что все меня считали «профи» и почти полиглотом, мне приходилось волей-неволей каждый раз тщательно готовиться к семинару, чтобы не подвести группу (а группа очень гордилась тем, что в ней учится такой «знаток»), выполнять задания и перевод задаваемого текста. Специально для ребят делала письменный перевод отдельно, а себе рядом с текстом выписывала словарик и пользовалась им во время занятий, что разрешалось и приветствовалось нашей томной дамой. Происходили смешные казусы: водя по строчкам пальцем, студенты судорожно пытались следить за обоими текстами, часто пропускали слова и целые предложения, но шпарили русский перевод подряд, отставая или перескакивая на 1-2 предложения немецкого текста. Тогда преподавательница, падлюка, опять манерно закатывала глаза, прерывала их и давала «советы»: «Ну, я же разрешаю вам пользоваться словарем, вот как Курьянова пользуется, почему вы списываете?» Мне опять становилось неловко, теперь уже за учительницу, вот ведь стерва! она не понимает, что ли, что ребята и читают-то с трудом, и я удваивала усилия помощи.
Один особо настырный 40-летний директор деревенской школы возмущался и всё допытывался у меня, зачем нужны глаголы связки: «Почему нужно говорить не просто «Ich Schuller», а «Ich bin Schuller»?
Что за чушь? Ведь можно сказать «Я – ученик», а «Я есть ученик» это ведь неправильно!» Да так привязался, как будто я составляла грамматику немецкого языка и нарочно проставила проклятые «bin, bist, ist». Впрочем, даже у этой томной молодухи все получили «удовлетворительно», а мне, и заодно Зинке, она просто взяла зачётку, написала «зачёт» и велела не приходить на экзамен, проставив сразу «отлично». Так что, проявив себя положительно на занятиях, мы с подружкой иногда освобождались от проверок на экзаменах. Правильно говорят: сначала работаешь на зачётку, а потом зачётка работает на тебя.
Самыми ужасными предметами для всех были история КПСС, марксизм, диалектический материализм, исторический, эмпириокритицизм и разные прочие «измы». Времени от профилирующих предметов они отнимали много, никто ничего не понимал, не мог запомнить и повторить бессмысленные, на наш взгляд, сочетания слов. Вот здесь мы были все в одной лодке, но ни один не высказал возмущения по поводу изучения этих самых «измов», только кряхтели и при сдаче зачетов вовсю пользовались так называемым вспомогательным материалом: справочниками, политическими брошюрами и практическими учебниками, они совершенно открыто, как, якобы, справочники, лежали на столах. Преподаватели на такие вольности закрывали глаза, они понимали, что подобную «муру» не выучишь, нужен особый склад ума, как у наших и прочих политиков, а на практике, в процессе преподавания на уроках в школе, эти знания точно не пригодятся. По поводу нагрузки на учебные часы изучения «политики» есть маленькая бородатая притча: после 6 лет обучения в мединституте на экзамене профессор, показывая на 2 скелета, спрашивает студента: «Вы можете определить, чьи это скелеты? (в смысле мужской или женский)». Студент долго морщит лоб, а потом неуверенно говорит: «Неужели Маркса и Энгельса?»
Годы учебы летели незаметно, приходилось как-то изворачиваться, пристраивать на время сессий Алёнку: к бабушке отвозить или самой бабушке приезжать к нам, или раздваивать отпуска с мужем, но всё так или иначе устаканивалось.
МОСКВА СТОЛИЦА, МОЯ МОСКВА
В Москву я приехала в 1967 г., нам предложили жилье в коммуналке в хрущобе на пятом этаже. Чтобы будущим разведчикам жизнь мёдом не казалась, две семьи, каждая из трёх человек, поселили в комнаты трехкомнатной квартиры с шестиметровой кухней. Третья комната была не нашей, а предназначалась для политинформаций (а как же без них, родимых!) и занятий иностранным языком. Раз в неделю к нам вваливалась группа женщин, разбрасывала свое шмотье и начинала талдычить «инглиш». Замечу, что сами живущие в этой квартире изучали испанский язык, т.е. логичнее было им и заниматься в своей же учебной комнате. Однако для малочисленного контингента испаноговорящих студентов изучение этого языка для жён не было предусмотрено. Были организованы курсы для изучения только немецкого, французского и английского. Будто на месте работы мужа их жёны не должны разговаривать вообще, хотя начальство постоянно твердило, как важна помощь женщин в нелегком труде их мужей-разведчиков.
Не знаю, как остальные, но я попросила Витю принести мне элементарный учебничек, словарь и стала потихоньку-полегоньку разбираться с «испаньол»: кое-что спрашивала у Вити, кое-что слышала, когда он монотонно повторял по вечерам фразы, сидя за учебниками или за магнитофонной записью. Ребята уходили рано утром, приходили поздно вечером, ужинали и сразу начинали заниматься до отбоя. Замотаны были ужасно. Замечу: ведь язык предпочтительно учить в лингафонных кабинетах, а уж если дома, то хотя бы громко и обязательно артикулируя звуки, особенно это важно в испанском: там ведь нельзя «акнуть», если нужно «окнуть»: например, ramo – букет, a rama – лягушка, iho – сын, iha – дочь и т.д. С нашим московским говорком было довольно проблематично переключаться на такое точное воспроизведение звуков.
Мы ели, спали и учились в одной шестнадцатиметровой комнате.
А еще к соседям приехала тёща, стало совсем тесно, особенно на кухне. Даже хорошо, что Галина и Володя Василенко были необщительные люди: «здравствуйте – спокойной ночи» и всё. Зато у нас не было никогда разборок по коммунальным службам: кому на этой неделе убирать кухню, выносить мусор или мыть места общего пользования. Никакие доверительные общения, разговоры по душам не приветствовались, пропагандировались отношения доброжелательной осторожности или вообще настороженности. Любое доносительство и «стук» считалось проявлением доблести, чести и высокой гражданственности.
Минуй нас пуще всех печалей! Мне и в голову бы не пришло на кого-нибудь стучать, это же до какого маразма в таком случае надо дойти!
Приветствовались аффектация квасного патриотизма и подтверждение высоких моральных устоев, а в разговорах – общие темы: погода, дети, газеты, опять же чуточку лояльности и поддержка основной линии партии.
Что интересно: нам, в частности мне, особенно и не нужно было напрягаться, меня вполне устраивала и линия партии, и лояльность, и даже, по сути дела, усредненное и скученное существование в коммуналке с угрюмыми соседями. Тому, кто не ел пряников, и морковка покажется деликатесом. Все-таки мы жили в Москве, не у пана Михала под соломенной крышей в такой же пятнадцатиметровой комнатушке.
В любом случае жить в городе, тем более в столице, было намного интереснее и престижнее, чем в воинской части (надеюсь, что я не открыла еще одну Америку этим умозаключением), а сладкую морковку будущей жизни нам показывали издали, как Насреддин ослу.
Большинство из учившихся в Военной дипломатической академии ГРУ по окончании её должны были выехать за рубеж. И хотя все знали, что работа будет сложная и даже временами опасная (это уж кого, куда и на какую должность направят), у всех было неистовое желание поскорее распределиться, несмотря ни на что и наконец-то, если и не получать золотые горы, то вырваться из обыденщины, увидеть другой, интересный мир, жить, наконец, в человеческих условиях: нормальная квартира и приличная зарплата.
Мы продолжали отсылать небольшие денежные переводы своим родным. Я это делала и раньше, сразу как пошла работать, а потом и выйдя замуж. Мама и существовала-то на одну свою мизерную довоенную пенсию и на то, что я пришлю или сестра. Сестра уже жила в Перми и считалась в семье менее обеспеченной, чем я, москвичка, замужем и с большими перспективами. Отец пенсию тоже получал более чем маленькую, война и послевоенные годы поломали все трудовые стажи. Нужно сказать, что я никогда не забывала раз в месяц сделать перевод. Витя же не возражал, но и особо не приветствовал этот расход восторженными криками. Просто это был не обсуждающийся факт, я отсылала деньги – и все. Мама это очень ценила и радовалась скромным денежным вливаниям.
После халупы в Щучине, скученности гарнизона вообще, Москва и комнатушка на улице Маршала Тухачевского нам казались большим шагом вперед, а в дальнейшем ещё работа за границей, обещание прописки и квартиры в Москве. Поначалу нам казалось, что лучше уже и быть не может.
Это уж потом, когда мы увидели как живут за границей аналогичные по статусу работники, мы поняли, что и здесь наше государство нас опять поимело. Однако даже то, что мы получили за рубежом, условия жизни, впечатления, деньги, наконец, было неизмеримо выше, чем наша жизнь в Союзе. А кто не слишком загадывал наперед, могли себе не отказывать в маленьких радостях жизни: купить не нужную, но милую безделушку и не только безделушку, проехаться по стране, увидеть необыкновенно интересные места, познакомиться с интересными и известными людьми, побывать на приёмах в красивых нарядах, вообще почувствовать себя «белым» человеком.
В Москве же в то время мы не бедствовали, но всё равно приходилось скрупулезно рассчитывать зарплату, хватало на вкусную и свежую пищу, иногда пойти в театр, в кино, на выставки, принять гостей. Приобретать что-нибудь новенькое из одежды было не то что дороговато для нас, хотя и этот момент присутствовал, но всё нужно было «доставать»: туфельки, шляпки, перчатки. Приходилось что-то шить, перелицовывать, вязать, кроить. Вот тут мне помог мой гарнизонный кружок кройки и шитья, но в основном мама, которая приезжала к нам на побывку и частенько что-нибудь шила мне и детям из старых запасов или купленного материала. Считалось, что я модно одеваюсь. Сама же я кропала кое-какие и даже милые вещички для детей.
Зарплаты нам действительно хватало только-только. Иногда и не хватало.
Помню забавное происшествие на ипподроме. По воскресеньям мы обычно ездили в центр, ходили в кино или в театр, в парк, на выставки, повышали свой культурный уровень, как тогда говорили. На всё это были нужны хоть и маленькие, но всё равно кое-какие денежки. И вот случилось так, что денежки кончились вообще до такой степени, что в кармане у мужа осталась последняя трёшка на три дня, практически на хлеб и молоко, а в моих карманах вообще ветер гулял. Мы решили пойти на ипподром и посмотреть на бесплатное зрелище, что же такое бега, тем более, что жили по линии троллейбуса к ипподрому и не надо было нигде пересаживаться на другой транспорт. (До такой степени нужно было тогда сэкономить!)
Зашли мы на территорию ипподрома. Витя крепко взял Алёнку за руку, народу уйма, все суетятся, шумят, громко переговариваются, обсуждают стати лошадей, возможности жокеев, ставки, бегут в кассы, обмениваются какими-то только им понятными знаками. Я начала продираться к ограждению, надеясь посмотреть лошадок и сами бега. Подошла, вытягиваю шею, ничего не вижу и, обращаясь к стоявшему рядом мужчине, спрашиваю: «А откуда они побегут-то?» Мужик нетерпеливо машет рукой куда-то влево, потом медленно оборачивается, внимательно, несколько ошеломленно, смотрит на меня и недоверчиво спрашивает: «А вы что в первый раз тут?» «Да, в первый». Он резко придвигается ко мне и заполошенно говорит: «Так ставьте же, ставьте!» И видя, что я не понимаю его, разъясняет: «Покупайте билет и играйте, новичкам всегда везет!»,
Я, азартный человек, мигом поворачиваюсь к мужу и говорю: «Витя, дай мне три рубля!» На что Витя хмурится, отодвигается как можно дальше, как будто опасаясь, что я силой вырву у него последнюю трешку, и возмущенно говорит: «Ты что? Играть сюда пришла?» И отходит ещё дальше.
Я оборачиваюсь к своему бескорыстному советчику и смущенно развожу руками. Мужик не успокаивается, часто переступает ногами, как застоявшийся конь, и нервно продолжает:
– Ну что? Что? Ну, хотите я вам займу?
– Нет, нет, что вы! Не нужно!
– Хорошо! Скажите же, какой номер ВАМ нравится?
Ощущение такое, что у человека горячечный бред. Он уже привлекает внимание других посетителей ипподрома, и около меня постепенно начинает загустевать толпа молчаливых завсегдатаев. Они внимательно слушают нашу беседу, вполголоса передают друг другу по цепочке как заклинание: «Она здесь в первый раз» и подходят всё ближе и ближе. Все почему-то хотят узнать мое мнение о лошадях. МОЁ мнение!!!? Сначала мне становится смешно – мое мнение!, потом дискомфортно, а моего муженька с дочкой что-то не видно. Ладно, придется выкручиваться самой. Я поворачиваюсь к беговой дорожке, где уже все подготовлено к гонке, тыкаю пальцем в первую попавшуюся на глаза очень статную и симпатичную коняшку и, стараясь говорить непринужденно, произношу: «Вот эта лошадка в пятнышках!». Все вдруг от меня отшатываются и куда-то бегут.
Уже на бегу, мой нервный собеседник раздраженной скороговоркой бросает: «Это жеребец! И не в пятнышках! В яблоках! В одинаре 128 рублей!!!»
И исчезает. Для меня – полная неразбериха. Ещё раньше испарились молчаливые мужики, как только услышали про лошадку с пятнышками.
Потом прозвучал гонг, побежали лошади, заорали, засвистели и затопали ногами игроки. Забег кончился, что-то забубнило радио.
«Эй! Девушка! Девушка!» Размахивая программкой, ко мне протискивался счастливый мужичок и снисходительно приговаривал: «Жаль! Жаль!
Хоть бы рубль поставили – выиграли бы 128! Я десятку поставил! А какой номер вам ещё нравится? А?»
Я мысленно умножила 128 на десять и обомлела! 1280! Тысячу двести восемьдесят рублей выиграл мужик с моей подсказки!! Кажется так расшифровывается «одинар». По крайней мере я ТАК решила.
«С-с-самашедшие деньги!» Зарплата моя и мужнина почти за три месяца… Меня начала душить жаба. Но поезд ушел. Боясь, что сюда сейчас соберутся все те, кто слышал «Она здесь в первый раз!», я быстренько стала выдираться из толпы, надеясь найти свою семью. Витя был насуплен и молча направлялся к выходу. Я же укоризненно сказала:
«Эх ты, перестраховщик, пожалел рубль, а можно было получить такие деньги!».
Мой правильный супруг стал подробно и занудно объяснять, как втягиваются в игру и что за этим следует. Конечно, конечно, он был прав, абсолютно прав, стопроцентно прав, но, Боже, как это было скучно! Долго я потом в шутку напоминала ему возможный выигрыш в 128 рублей при наличии в кошельке трешки за три дня до зарплаты.
Узнав, что мы переехали в столицу, к нам в первое время зачастили друзья. Приятели, прибывавшие в Москву за покупками, как обычно, экономили на гостиницах и останавливались у нас. По молчаливому согласию с нашими молчаливыми соседями (их тоже не обходили визитами) мы ставили приезжающим раскладушку в учебной комнате, к счастью, там были стулья и стол. Все приезжающие очень интересовались, в каком таком закрытом институте стал работать Курьянов. Увидев раз-другой, как по утрам из подъездов вываливается угрюмая толпа мужиков одного возраста, 32-35 лет, почти одной неприметно-непритязательной внешности, сугубо нейтральной, как раз подходящей для шпионов, хорошим прикрытием как для военных разведчиков, так и для работников КГБ: и захочешь вспомнить, да не вспомнишь. Слушатели обладали нужной ординарной внешностью, о которой в милицейских протоколах пишут «особых примет не имеется».
Слушателям академии был присущ тот самый «резидентский» невыразительный вид, который никак не бросается в глаза даже при первом знакомстве. Одеты они тоже были одинаково: в цивильной форме среднего достатка. Скорее всего польского или финского производства: одних и тех же полупальто на поролончике, всепогодное, зимой поддевалась подстежечка на «рыбьем» меху; шляпах темно-бутылочного цвета, зимой шапка «пыжик» из кролика; практичных штиблетиках и в одинаковых шарфах. Увидев всё это, наш приезжий знакомец задумчиво сказал: «Ну, теперь понятно, в какой конторе ты работаешь!», – и вопросительно посмотрел на Виктора. До этого он тщетно пытался расколоть друга, почему тот вдруг, якобы, уволился из армии и стал работать в каком-то загадочном НИИ.
Витя уже научился умненько и нейтрально улыбаться, не отвечая на поставленный вопрос, или перевести тему разговора. Не дождавшись ответа, бывший сослуживец ещё раз повторил: «Ясненько!»
Ребята решили, что Виктор подался в КГБ, передали эту ошеломляющую новость по цепочке, долго у нас не задерживались, а потом и вовсе перестали приезжать и тем более останавливаться, тоненький ручеек гостей постепенно иссяк. Так мы потеряли связь с некоторыми друзьями и приятелями. Ребята не приветствовали работников конторы, относились подозрительно, памятуя события 1937 г.
Но, честно говоря, это сняло ряд проблем: не нужно было врать, не нужно было объяснять, почему у нас пустует одна из комнат, а семей помещено две, у меня исчезла забота о размещении и кормежке гостей.
Я, конечно же, работала, училась и скоро стала ждать пополнения семейства. Все как-то недосуг было завести ещё одного ребенка, а тут подумала, что лучше время не подберешь: Алёнке уже 6 лет, она безумно хочет иметь маленькую сестричку или, на худой конец, братика, кидается во все колясочки и ко всем пеленальным столикам в поликлинике. Я, как раз, работаю (как же без работы! всё стаж себе зарабатывала в нашем государстве, дуреха!) в детском саду рядом с домом, буквально пять шагов, Алёнушка, соответственно, со мной под присмотром, значит, смогу оформить декретный отпуск, опять же можно родить ребенка дома, и он успеет немного подрасти и окрепнуть к отъезду по месту работы мужа. Да и вообще в семье нужен второй ребеночек, мне уже самой хотелось.