5.7.15. – Да, я скажу именно так.
– Что же дальше? “Не хотеть”, “не желать”, “не вожделеть” – разве мы не отнесем все это к тому же виду, что и “отталкивать”, “не принимать душой”, то есть ко всему противоположному?
– Конечно»[399].
5.7.16. В этом рассуждении и во всех последующих обнаруживается, что вожделеющая часть души отличается от той, которая рассуждает, как и каким образом мы насытимся пищей, если мы алчем, или питьем, если мы хотим пить.
5.7.17. Будучи детьми, мы явно оказываемся похожими на бессловесных животных, бросаясь к тому, что насытит нас, и не думая о том, полезно это или вредно; но с возрастом мы приобретаем разум и часто совсем не пьем, если считаем, что питье будет нам во вред; часто пьем меньше, чем нам хотелось бы, если предполагаем, что большое количество нам повредит, порой мы пьем воду, когда хотим пить вино, или, сильно желая холодной воды, тем не менее берем теплую.
5.7.18. Неразумные из людей, так же как младенцы и звери, не ждут до времени и не выбирают количество и качество питья.
5.7.19. С тем, что ни звери, ни младенцы не пользуются разумом, сторонники Хрисиппа соглашаются; а с тем, что к удовлетворению желаний стремится иная сила, помимо разума, иногда соглашаются, а бывает, что и отрицают это, и при этом ударяются в словесные хитросплетения, хотя каждый, кто любит истину, может сразу прийти к выводу, что существует некая неразумная сила, ведущая к удовлетворению питьем не одних только скотов и детей, но и скотоподобных людей.
5.7.20. Итак, разум привел нас к такому доводу, который благодаря своей последовательности немало способствует доказательству того, что сказано Платоном.
5.7.21. Подойдя к разговору о людях, взрослых не только по возрасту, но по разумению, мы рассмотрим, как у них происходит борьба разумной силы против вожделеющей в болезнях и многих других обстоятельствах, в которых представляется разумным отказать жаждущему в питье, алчущему – в пище, мерзнущему – в тепле, страдающему от жара – в охлаждении, а жаждущему любовных утех – в радостях Афродиты.
5.7.22. Неразумная сила, пребывающая в нас, влечет желающего к объекту его желания, разумное же начало тянет в другую сторону и удерживает чрезмерный порыв. И часто происходит борьба этих начал друг с другом, явно показывающая, что силы, борющиеся в нас, имеют различную природу.
5.7.23. Ведь если бы природа в нас была едина, как это бывает у детей, ничто не мешало бы нам наслаждаться желаемым, хоть оно и не ко времени, как и если бы в нас был только разум, которому не приходилось бы сопротивляться чему-либо и бороться, не было бы ничего трудного в том, чтобы томимый жаждой не пил, или голодающий не ел, и тот, кто воздерживается от пития, не назывался бы ни умеренным, ни благоразумным, как не называют так человека, который не идет, если не желает.
5.7.24. В действительности же, поскольку существуют две силы, влекущие человека: одна неразумная, жаждущая питья, и другая разумная, сдерживающая первую, – то в этом есть начало умеренности и благоразумия.
5.7.25. Но этот важный вывод, которого мы сейчас коснулись лишь мимоходом, мы напомним в разговоре о добродетелях: если мы устраним из нашего учения понятие о вожделеющей силе, то нам придется признать, что не существует ни сдержанности, ни благоразумия.
5.7.26. Я снова возвращаюсь к предмету исследования, что душа испытывающего жажду, но не желающего пить, одними своими силами или частями устремляется к питью, а другими – бежит и отвращается от него; ведь невозможно, чтобы одна и та же сила стремилась к некоему предмету и отвращалась от него же или чтобы гналась за чем-то и избегала его же.
5.7.27. Не важно, говоришь ли ты «стремиться» и «избегать», или «гнаться», или «добиваться»; также можно употреблять и слова «желать», или «устремляться», или «домогаться», или «питать пристрастие», или «вожделеть».
5.7.28. Ведь различение этих названий ничего не дает для настоящего исследования, но его обсуждение было бы неуместно и увело бы от обсуждения сути дела к спору о названиях.
5.7.29. Вот почему некоторые умышленно прилагают старания к тому, чтобы невозможно было прийти ни к какому заключению, возражая по поводу любого названия. Если ты назовешь испытывающего жажду «стремящимся к питью», они станут возражать по поводу употребления слова «стремиться», заявляя, что стремление есть нечто изысканное и оно может быть присуще только мудрецу, а значит, его следует определять как разумное побуждение к некоторому удовольствию, в той мере, в которой оно необходимо. Не соглашаются они называть это и словом «вожделеть», ведь жажда не только у простолюдинов, но и у людей достойных, а вожделение есть само по себе нечто низкое и имеется только у простолюдинов, ведь оно является стремлением, непреодолимо влекущим к осуществлению желаемого.
5.7.30. Если же кто-нибудь не станет давать такого длинного определения, а просто скажет, что это неразумное стремление, то они будут напыщенно порицать такого человека, часто многократно превосходящего их не только в знании вопросов, но и в том, как он пользуется названиями.
5.7.31. Разумеется, таких было немало и среди древних, ведь и сам Платон говорит о людях, которые пользовались названиями, переосмысленными по-новому; мне кажется, что и теперь из-за них он не просто написал одно название явления, которое собирается исследовать, но специально перечислил все слова, которыми его можно назвать.
5.7.32. Ведь можно заметить, что одно и то же явление он называет следующими словами: «желать», «вожделеть», «порываться», «одобрять», «стремиться», «жаждать», «хотеть», «быть склонным», а противоположное явление – «не хотеть» и «не стремиться».
5.7.33. Ведь он положил себе ясно доказать то, что он хочет, и заботится только о доказательстве, полностью подчинив ему словесное выражение и не вдаваясь в мелочные споры о словах и слогах.
5.7.34. В предыдущем рассуждении он показал, что вожделеющее начало является иным по отношению к разумеющему. Мне показалось излишним приводить все его рассуждение, ведь желающий сам может прочитать подряд весь отрывок из книги.
5.7.35. Но поскольку, как мне кажется, имеет смысл привести конец предыдущего рассуждения, для того чтобы переход ко второй главе оказался более понятным, то я не поленюсь это сделать.
5.7.36. «– Значит, у человека, испытывающего жажду, поскольку он ее испытывает, душа хочет не чего иного, как пить, – к этому она стремится и порывается.
– Очевидно.
5.7.37. – И если, несмотря на то что она испытывает жажду, ее все-таки что-то удерживает, значит, в ней есть нечто отличающееся от вожделеющего начала, побуждающего ее, словно зверя, к тому, чтобы пить. Ведь мы утверждаем, что одна и та же вещь не может одновременно совершать противоположное в одной и той же своей части и в одном и том же отношении.
– Конечно, нет.
5.7.38. – Точно так же о том, кто стреляет из лука, было бы, думаю я, неудачно сказано, что его руки тянут лук одновременно к себе и от себя. Надо сказать: “Одна рука тянет к себе, а другая – от себя”.
– Совершенно верно.
– Можем ли мы сказать, что люди, испытывающие жажду, иной раз все же отказываются пить?
– Даже очень многие и весьма часто.
5.7.39. – Что же можно о них сказать? Что в душе их присутствует нечто побуждающее их пить, но есть и то, что пить запрещает, и оно-то и берет верх над побуждающим началом?
– По-моему, так.
– И не правда ли, то, что запрещает это делать, появляется – если уж появляется – вследствие способности рассуждать, а то, что ведет к этому и влечет, – вследствие страданий и болезней?
– По-видимому.
5.7.40. – Мы не без основания признаем двойственными и отличающимися друг от друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за которого человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, дружественным всякого рода удовлетворению и наслаждениям»[400].
5.7.41. Посредством этих слов он доказал, что разумная часть души отличается по роду от вожделеющей.
5.7.42. Но, как я сказал прежде, я ни в коем случае не собираюсь доказывать, что эти две части души различаются по своему роду, но для дальнейшего было бы достаточно неоспоримо доказать, что разуметь и желать пищи, или питья, или любви не есть функции одной и той же способности души, чего Хрисипп вместе с другими стоиками каким-то образом не понял.
5.7.43. Но, как я уже говорил, простительно не знать чего-то, но непростительна такая вот небрежность в рассуждении: приводить в доказательство своего учения слова комических или трагических поэтов – людей, которые ничего не пытаются доказывать, но лишь украшают то, что, по их мнению, приличествует произносить тому или иному действующему лицу их драмы, посредством словесного выражения, и при этом не упоминать и не попытаться опровергнуть того, что сказал Платон в доказательство этого, но принимать как уже доказанное, что где есть страсти души, там есть и разумение.
5.7.44. А именно таков всегда Хрисипп. Платон же, когда в приведенном выше рассуждении отделяет вожделеющее от разумного, после этого пытается отделить от них и яростное начало.
5.7.45. Начинается его рассуждение так:
«– Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?
– Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.
5.7.46. – Мне как-то рассказывали, и я верю этому, что Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее – он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: “Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!”
– Я и сам слышал об этом.
5.7.47. – Однако этот рассказ показывает, что гнев иной раз вступает в борьбу с вожделениями и, значит, бывает от них отличен.
– И в самом деле»[401].
5.7.48. В этих словах Платон показывает, что вожделеющее начало отличается от яростного, используя положение, которое он взял за аксиому с самого начала, а именно что невозможно, чтобы нечто единое и простое устремлялось к чему-то и избегало его же, и радовалось чему-то и чувствовало отвращение к нему же, но необходимо, чтобы одно желало разглядывать мертвецов, другое стремилось воспрепятствовать этому; и необходимо, чтобы для того начала, которое этого желало, такое созерцание было своеобразным удовольствием, а для того, которое стремилось воспрепятствовать, – болью и мучением.
5.7.49. Ведь гневаться на желающую часть и чувствовать отвращение к тому, что она желает, и препятствовать исполнению желания, порицать, упрекать и так далее – дело иной части души, не той, которая желает; если же речь идет не о частях, а о способностях души, то в любом случае это будет другая способность.
5.7.50. Здесь уже много раз было сказано, что в этой книге мы не спорим с Аристотелем и Посидонием, которые считают, что мы размышляем, сердимся и желаем не с помощью разных видов или частей, но с помощью разных способностей души; в последующих книгах мы покажем, что не только способности, но и части души отличаются друг от друга по виду.
5.7.51. В этой же теперь начатой книге достаточно показать для обличения Хрисиппа в нерадивости по этому вопросу, что сам он не упомянул и не попытался опровергнуть ни один из серьезных доводов, высказанных Платоном в доказательство разбираемого нами теперь учения, хотя и наполнил всю первую книгу сочинения «О душе», в которой он исследует вопрос о руководящей части души, длинными рассуждениями, а еще более – цитатами из поэтов.
5.7.52. Он совершенно умолчал о словах Платона не только в этой книге, но и в сочинении «О страстях», в трех теоретических книгах и, кроме того, в книге, написанной им отдельно и озаглавленной «Терапевтика» или «Этика».
5.7.53. Итак, вернемся к оставшейся части рассуждения Платона, где сказано следующее:
«– Да и на многих других примерах мы замечаем, как человек, одолеваемый вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается на этих поселившихся в нем насильников. Гнев такого человека становится союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя сторонами.
5.7.54. А чтобы гнев был заодно с желаниями, когда разум налагает запрет, такого случая, думаю я, ты никогда не наблюдал, признайся, ни на самом себе, ни на других.
– Не наблюдал, клянусь Зевсом»[402].
5.7.55. Итак, в предыдущем рассуждении, в котором Платон упоминает о человеке, хотевшем посмотреть на трупы, он явно показал, что то, что гневается, отличается от того, что желает, но он не сказал явно, что разумение отличается от обоих, однако теперь это явно сказано и убедительно доказано.
5.7.56. Когда некое желание одолевает кого-то вопреки разуму, как упомянутого Леонтия, гнев оказывается союзником разума и часто они совместно побеждают чрезмерное движение невоздержанной части души, сдерживают и останавливают ее и усмиряют ее порывы; как, например, если бы Леонтий, осыпав себя бранью за невоздержанность, толкавшую его смотреть на трупы, смог бы пройти мимо, не глядя на них. Иногда же, после того как обе части души душат, и бранятся, и противятся, и тянут в разные стороны, верх одерживает вожделение, как в случае, описанном Платоном, когда этот человек все же стал глядеть на трупы, – причем одновременно с этим рассказом Платон показывает множество важных вещей.
5.7.57. А именно, с помощью одного только приведенного примера он доказывает, что то, что гневается, отличается от того, что желает, а то, что разумеет, отличается и от того, и от другого, и то, что гневается, никогда не бывает союзником вожделеющей части.
5.7.58. Ведь никто не порицает самого себя и не гневается на себя из-за того, что предпочитает удаляться от неуместных желаний.
5.7.59. Разве больной, который, испытывая сильный жар и желая холодного питья, но при этом понимая, что питье принесет ему пагубу и крайний вред, сдержал и успокоил свое стремление, станет порицать себя и сердиться на себя за то, что хорошо поступил? Я думаю, не станет.
5.7.60. Но, если разумное начало добровольно следует за вожделеющим, яростное начало присоединяется к нему, ведь оно было дано ему природой, чтобы служить ему и действовать вместе с ним, как бы некая собака при охотнике, против третьего вида души, – и там, где разумное начало сопротивляется, борется и сражается, яростное начало сопутствует ему и сражается на его стороне.
5.7.61. То, что яростное начало постоянно сражается на стороне разумного против вожделеющего, ясно и из следующего рассуждения:
5.7.62. «– Дальше. Когда человек сознает, что он поступает несправедливо, то чем он благороднее, тем менее способен негодовать на того, кто, по его мнению, вправе обречь его на голод, стужу и другие подобные муки: это не возбудит в нем гнева – вот о чем я говорю.
– Верно.
5.7.63. – Ну, а когда он считает, что с ним поступают несправедливо, он вскипает, раздражается и становится союзником того, что ему представляется справедливым, и ради этого он готов переносить голод, стужу и все подобные этим муки, лишь бы победить; он не откажется от своих благородных стремлений – либо добиться своего, либо умереть, разве что его смирят доводы собственного рассудка, который отзовет его наподобие того, как пастух отзывает свою собаку»[403].
5.7.64. В этом рассуждении Платон ведет речь о двух людях: оба терпят от некого правителя или от властей одно и то же, а именно, голодают, испытывают жажду и замерзают, но один сознает, что терпит это справедливо, а другой убежден, что страдает незаслуженно. Затем он говорит, что тот, который думал, что терпит это заслуженно из-за некоего прежде совершенного им беззакония, переносит это кротко и не раздражается на справедливо наказующего, и это, по словам Платона, тем вернее, чем благороднее этот человек.
5.7.65. О таком человеке, который претерпевает наказание, Платон говорит: чем благороднее он от природы, тем более стойко держится в наказании. Другой же человек, который думает, что наказан несправедливо, сердится, негодует и сражается на стороне того, что представляется ему справедливым.
5.7.66. Такие вещи можно ежедневно наблюдать у рабов; ведь те из них, кто попался на воровстве или каком-то другом подобном деянии, не гневаются, будучи бичуемы, мучимы голодом и подвергаемы позорным наказаниям по приказу хозяина; а у тех, которые думают, что несправедливо терпят или претерпели что-то из этого, внутри всегда разгорается гнев, сопряженный со страстным желанием отомстить за несправедливость.
5.7.67. Из этих двух примеров видно, что яростное начало дано нам природой в качестве союзника разумного начала. Гнев явным образом сражается на стороне разума, когда человек считает, что подвергается несправедливости или насилию со стороны чего-либо изнутри или снаружи.
5.7.68. Ведь выносить суждение о том, что нечто совершается несправедливо, свойственно разумному началу, а сопротивляться насилию и несправедливости – началу яростному.
5.7.69. Когда вожделеющее начало души влечет к чему-то чрезмерно и оно насильно увлекает с собой разум, яростное начало сражается против него в союзе с разумным; когда же извне кто-то совершает по отношению к человеку несправедливость, яростное начало стремится отомстить ему.
5.7.70. Когда же разумное начало считает, что никто не совершает по отношению к человеку никакой несправедливости, тогда и гнев не вспыхивает, даже если тело подвергается весьма суровому наказанию, справедливо принуждаемое кем-либо мерзнуть, голодать или жаждать.
5.7.71. Отсюда ясно, что яростное начало по природе следует мнениям разумного начала. Однако бывает, что и оно действует вопреки разуму, если оно устроено дурно.
5.7.72. Немного далее и сам Платон, доказывая это, говорит: «Или как в государстве три рода начал, его составляющих: деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье начало – яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного начала, если не испорчено дурным воспитанием»[404].
5.7.73. Сейчас не время говорить о том, какова бывает порча яростного начала, ведь о страстях души, как это представляется Платону, и о болезнях, ошибках и обо всем дурном в ней, как оно появляется и поддерживается после того, как появилось, и о красоте ее, здоровье и обо всех добродетелях я решил рассказать в следующей книге, поскольку Хрисипп немало заблуждается и в этих вопросах.
5.7.74. Теперь же я хочу привести еще одно рассуждение Платона, в котором он показывает, что яростное начало отличается от разумного. Вслед за приведенными отрывками в четвертой книге «Государства» написано следующее:
5.7.75. «На примере малых детей можно видеть, что они, чуть родятся, беспрестанно бывают исполнены гнева, между тем многие из них, на мой взгляд, совершенно непричастны способности рассуждать, а большинство становится причастным ей очень поздно.
– Да, клянусь Зевсом, это ты хорошо сказал. Вдобавок и на животных можно наблюдать, что дело обстоит так, как ты говоришь.
5.7.76. Кроме того, об этом свидетельствует и стих Гомера, который мы как-то уже приводили раньше:
“В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу…”[405]
Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных начал одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное»[406].
5.7.77. В этих словах Платон очевидно показывает, что гневающееся и мыслящее начала различаются между собой. Ведь дети, как и звери, гневом полны, разуму же почти не причастны.
5.7.78. Некоторые имеют наглость заявлять, что в душах диких зверей нет ни гнева, ни желания; что эти люди станут говорить о детях, я не знаю.
5.7.79. Ведь страсти детей невозможно объяснить умозаключениями, и достаточно лишь вспомнить, что мы сердимся теперь не иначе, чем когда были детьми; ведь при этом действует та же способность души, и способ рождения страсти не меняется.
5.7.80. Взрослых людей от детей отличает в этом отношении только одно: они живут не по страсти, но разум ведет их по жизни; они сдерживают гнев во многих ситуациях, подобно тому, как пастух сдерживает породистую собаку, когда она от излишней свирепости бросается на соседей.
5.7.81. У детей ничего такого не происходит, так же как и у зверей, так как у одних разум еще не руководит стремлениями, у других никогда не руководит.
5.7.82. Итак, это сказано Платоном правильно, как и то, что написано в конце рассуждения, где он призывает в свидетели Гомера, говорящего следующее:
«В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу».
«Здесь Гомер ясно выразил, как из двух разных начал одно укоряет другое, то есть начало, разбирающееся в том, что лучше, а что хуже, порицает начало безрассудно-яростное[407]».
5.7.83. Я бы хотел, чтобы Хрисипп прочитал это рассуждение и обратил на него внимание. Ведь даже он мог бы извлечь из этого немалую пользу, узнав, как и в каких вопросах надо призывать в свидетели Гомера.
5.7.84. Ведь и ораторы призывают в свидетели предков не в начале речи, но после того, как приведены достаточно веские доказательства, и не прибегают к таким свидетельствам в пользу недоказанных положений: они делают это, либо когда речь идет об очевидных фактах, либо когда то, что они доказывают, недалеко отстоит от того, что дано в ощущении: сюда относятся и вопросы о страстях души, не нуждающиеся ни в пространных обсуждениях, ни в основательных доказательствах, но только в напоминании того, что мы испытываем в каждом отдельном случае, как говорит и Посидоний.
5.7.85. А вот положения о том, что мыслящее начало находится в головном мозге, а яростное – в сердце, следует обосновывать, не придавая большого значения показаниям свидетелей, но полагаясь главным образом на логические доказательства.
5.7.86. То же, что разумная часть отличается от яростной, не нуждается в пространном доказательстве или в свидетельствах мудрецов, но для этого довольно и Гомера в качестве свидетеля – я имею в виду только что приведенный стих – и Фукидида, который говорит: «И чем меньше человек внимает голосу рассудка, тем сильнее побуждает его гнев дать отпор»[408]; хватит и Демосфена, говорящего: «Но ссылаться на гнев как на причину проступка (даже если он допустил при этом насилие) вправе только тот [Платон], кто внезапно, не успев подумать, совершил проступок в возбужденном состоянии»[409], и кроме них, всех прочих ораторов, поэтов и мифографов; ведь по причине очевидности этого положения нет никого, кто понимал бы это иначе.
5.7.87. Итак, на приведенное рассуждение Платона следует обратить внимание, помимо других причин, потому, что он призывает в свидетели Гомера не по поводу того, что в головном мозге находится разумное начало, а в сердце – яростное, но только по поводу того, что яростное начало души отличается от разумного. Ведь последнее знают все люди, поскольку оно очевидно, первое же не все люди чувствуют одинаково, поэтому для первого необходимы доказательства.
5.7.88. Итак, мне кажется целесообразным закончить здесь настоящую книгу, чтобы в следующей обратиться к доказательству того, что три части души различаются и расположением.