Массачезе повторял в остервенении, точно настоящий хирург.
– Надо резать, надо резать!
И он делал жест рукою по направлению к большому, точно собирался резать его.
Чиру согласился с мнением Массачезе, братья Таламонте также перешли на его сторону, и только Ферранте Ла Сельви покачал головою.
Тогда Чиру обратился к Джиаллуке с предложением сделать операцию. Джиаллука отказался.
– Ну, так умрешь! – воскликнул Чиру, не будучи в состоянии сдержать порыва грубого негодования.
Джиаллука еще более побледнел и устремил на товарища взгляд своих расширенных, полных ужаса глаз.
Наступала ночь. Во мраке море, казалось, рычало еще сильнее. Волны блестели в полосе света, явившегося от фонарика на носу лодки. Суша была далеко. Моряки сидели, уцепившись за канат, чтобы противостоять волнам. Ферранте правил рулем, и голос его изредка пронизывал бурю.
– Ступай вниз, Джиаллу!
Но непонятное отвращение к одиночеству не позволяло Джиаллуке спуститься в трюм, несмотря на нестерпимые мучения. Он тоже держался за канат, стиснув зубы от боли. Когда налетала волна, моряки опускали голову с дружным криком, точно делали сообща какую-то трудную работу.
Луна выплыла из за облаков, и мягкий свет ее несколько сгладил тяжелое впечатление от ужасной картины, но море продолжало бушевать всю ночь.
На утро Джиаллука в изнеможении сказал товарищам:
– Режьте.
Товарищи прежде всего серьезно обсудили вопрос, устроив что-то вроде решительного совещания, затем внимательно разглядели опухоль величиною с человеческий кулак. Все отверстия, придававшие ей прежде сходство с осиным гнездом или решетом, составляли теперь одно общее отверстие.
– Не бойся, подойди ближе, – сказал Массачезе.
Он был выбран хирургом. Попробовав на своем ногте лезвие всех ножей, он остановился в конце концов на недавно отточенном ноже Таламонте-старшего.
– Не бойся, подойди ближе, – повторил он.
Дрожь нетерпения охватила его и товарищей.
Больной впал в состояние какого то мрачного отупения. Глаза его были устремлены на нож, неподвижные губы были полуоткрыты, а руки безжизненно висели вдоль тела, точно у идиота.
Чиру усадил его и снял с шеи повязку, инстинктивно сжимая губы от отвращения. На мгновение все, молча, наклонились поглядеть на язву.
– Так и так, – сказал Массачезе, обозначая копчиком ножа направление разрезов.
Джиаллука вдруг разразился горькими слезами; все его тело вздрагивало от рыданий.
– Не бойся, не бойся! – повторяли моряки, беря его за руки.
Массачезе принялся за работу. При первом прикосновении лезвия Джиаллука испустил вопль, затем стиснул зубы и стал издавать сдавленное мычанье.
Массачезе резал медленно, но уверенно, высунув немного кончик языка, как всегда, когда он делал что-нибудь со вниманием. Так как лодку качало, то разрезы получались неровные; нож проникал то глубже, то меньше. Порыв ветра толкнул лезвие ножа в здоровые ткани. Джиаллука опять зарычал весь окровавленный и стал вырываться, точно убойное животное из рук мясников. Он не желал больше подчиняться им.
– Нет, нет, нет!
– Ближе, ближе, – кричал сзади Массачезе, не желая прерывать свою работу из боязни, что неоконченный разрез окажется опасным.
Разволновавшееся море не переставало бушевать кругом. Тяжелые облака поднимались с горизонта и все более и более застилали мрачное небо. Среди завыванья бури, в этом странном освещении люди почувствовали необъяснимое возбуждение и невольно стали сердиться на больного, стараясь удержать его в неподвижном состоянии.