Приключение Питера Симпла

Глава пятьдесят шестая

Старый друг в новом положении. – Дубовая сердцевина в шведской сосне. – Человек повсюду человек, а в некоторых странах и больше, чем человек. – Я навлекаю на себя упрек в медлительности, но привожу кое-что в свое оправдание. – Оправдание принято.

Отойдя на сорок миль от гавани, мы увидели фрегат. На поданный нами сигнал он выкинул шведский флаг и уклонился на несколько румбов от своего пути, чтобы соединиться с нами.

В двух милях от нас он замедлил свой бег, убрав брамсели. Когда мы приблизились к нему на расстояние двух кабельтовых, он лег в дрейф, мы сделали то же самое Капитан приказал мне спустить бот и отправиться на фрегат, осведомиться об его названии, капитане и о том, не нужно ли ему чего. Таков был обычай, и я отправился исполнять приказание. Прибыв на квартердек фрегата, я спросил по-французски, есть ли тут кто, говорящий на этом языке. Вперед вышел старший лейтенант и снял шляпу. Я объявил ему, что послан узнать, как называется корабль, кто им командует, чтобы записать в наш бортовой журнал и предложить им свои услуги, если они в чем нуждаются. Он отвечал, что капитан на палубе, и повернулся в ту сторону, где предполагал его увидеть, но тот уже сошел вниз.

– Я донесу ему о вашем поручении; я не знал, что он ушел с палубы. – И старший лейтенант вышел.

Я обменялся несколькими комплиментами и новостями с офицерами, которые показались мне очень порядочными людьми.

В это время старший лейтенант вернулся и попросил меня в каюту.

Я сошел вниз. Дверь каюты была отворена; старший лейтенант доложил обо мне и вышел. Я взглянул на капитана, сидевшего за столом; это был красивый, статный мужчина, с двумя-тремя орденскими ленточками в петлицах и с огромными усами Мне показалось, что я где то его видел, но где именно – припомнить не мог; лицо его было мне знакомо, но так как я узнал на палубе от офицеров, что их капитан граф Шаксен, – имя, которого я никогда не слыхивал, – то подумал, что обманываюсь. Итак, я обратился к нему на французском языке с длинным комплиментом.

Капитан обернулся ко мне, отнял руку от глаз и, взглянув мне в лицо, произнес:

– Мистер Симпл, я очень мало понимаю по-французски, говорите на чистом английском.

Я подскочил от удивления.

– Мне показалось ваше лицо знакомым, – проговорил я, – не ошибаюсь ли? Нет, вы, должно быть, мистер Чакс!

– Так точно, мистер Симпл; вы видите перед собой вашего старого друга Чакса, боцмана. Я узнал вас, когда вы еще всходили на корабль, и, опасаясь, что вы узнаете меня с первого взгляда и скажете лишнее в присутствии моих офицеров, поскорее ушел в каюту. Извините за эту кажущуюся неучтивость.

Мы с жаром пожали друг другу руки, и он усадил меня.

– Но мне сказали на палубе, – проговорил я, – что кораблем командует граф Шаксен?

– Это мой теперешний титул, мой милый Питер. Я объясню вам все дело вкратце, так как вам нельзя терять много времени. Уверен, что могу положиться на вашу честь. Вы помните, я был оставлен вами на корсаре при смерти, в капитанской куртке и эполетах. Когда вы покинули корабль, к нему пристали боты и нашли меня. Я все еще дышал. Заключив о моем чине по одежде, они взяли меня на бот и привезли на берег; вскоре потом корсар затонул. Никто не ожидал, что я останусь в живых. Но через несколько дней дело пошло на поправку. Они осведомились о моем имени. Я сказал им настоящее, а они переделали его в Шаксен. Выздоровел я каким-то чудом; но теперь в таком же добром здравии, как и прежде. Они немало гордились тем, что взяли в плен британского капитана, как они полагали: самого же меня о чине они не спрашивали.

Несколько недель спустя меня отослали в Данию, но мы попали в шквал и потерпели крушение у шведского берега близ Карлскрина. Датчане в это время воевали со шведами; нас взяли в плен, а я, разумеется, был освобожден и принят с честью. Но так как я не говорил ни по-французски, ни по-шведски, то мне трудно было с ними объясняться. Я получил прекрасное временное содержание и вдобавок позволение отправиться в Англию, когда мне заблагорассудится. Шведы были в то время в состоянии войны и снаряжали флот. Но бедняжки в этом деле не очень-то отличались. Я забавлялся, гуляя по верфи и глядя на их приготовления. У них во флоте не было и тридцати человек, знающих свое дело. А такого, который мог бы распоряжаться работами, – ни одного. Вы знаете, Питер, я не могу оставаться в праздности, и вот мало-помалу я начал указывать то одному, то другому (многие из них понимали по-английски), так что дело, наконец, пошло на лад, и все капитаны и офицеры благодарили меня. Наконец все они стали обращаться ко мне: если меня не совсем понимали, я собственными руками показывал им, как что делать. И флот вышел такой, что мог похвалиться своей оснасткой. Адмирал не знал, как благодарить меня. А я, со своей стороны, относился к делу так аккуратно, как будто мне платили за это жалованье. Наконец адмирал явился ко мне с английским переводчиком и спросил, не захочу ли я поступить к ним на службу, если не намерен ехать в Англию. Я видел, что они во мне нуждаются, и отвечал, что в Англии у меня нет ни жены, ни детей и что земля их мне очень нравится. Но мне нужно подумать, а также желательно узнать, что они предложат мне за это.

Я возвратился на свою квартиру и, чтобы придать себе больше цены, нарочно не являлся на верфь три или четыре дня. Наконец получаю письмо от адмирала, в котором он обещал мне начальство над фрегатом, если я соглашусь поступить к ним на службу. Зная, что я нужен, я отвечал, что предпочитаю английский фрегат шведскому и не соглашусь, если они не предложат чего-нибудь еще, да и тогда соглашусь только с тем определенным условием, чтоб мне не сражаться против родины. Они подумали с неделю и предложили мне графский титул и командование фрегатом. Это удовлетворило меня, как вы можете представить себе, Питер, – сделаться джентльменом было драгоценным желанием моего сердца. Я согласился, стал графом Шаксеном и возглавил большой и красивый фрегат. Тут уж я принялся за дело со всей активностью, занялся снаряжением флота и показал им, что может сделать англичанин. Мы отправились в море. Вам известно, какие мы имели стычки с русскими. Надо сказать правду – мы в этих случаях не ударили лицом в грязь. Я имел счастье отличиться по случаю перепалки лагами с одним неприятельским двухпалубным кораблем, из которой я вышел с честью. Возвратясь в гавань, я получил вот эту ленточку. В другой раз, выйдя в море, я встретился с фрегатом и, овладев им, в награду получил другую ленточку. С тех пор я нахожусь в милости и, выучившись шведскому языку, очень полюбил этот народ. Я часто бываю при дворе, когда стою в гавани и, наконец, Питер, я женат.

– От всего сердца желаю вам счастья, граф…

– Да, и очень хорошо женат – на шведской графине из знатной фамилии, и скоро у меня будет маленький мальчик или девочка. Так что, вы видите, Питер, я, наконец, джентльмен, а главное, дети мои будут дворянами во втором поколении. Кто мог подумать, что так произойдет от того, что я случайно бросил в бот куртку капитана, вместо собственной? Теперь, мистер Симпл, когда я поведал вам свою тайну, не считаю нужным прибавлять, чтобы вы об этом кому-нибудь не проговорились. Мне, конечно, никто не может причинить большого вреда, но все-таки кое-что сделать могут. И хотя меня вряд ли кто узнает в этом мундире и с усами, по тем не менее лучше не открывать никому того, что я могу поверить только вам О’Брайен.

– Любезный граф, – отвечал я, – ваша честь в безопасности, будучи вверена мне. И я покоряюсь вашему новому положению. Во всяком случае, бы добились своего титула прежде меня. Желаю вам жить счастливо: вы приобрели все честным образом. Но хотя я и готов с вами по целым дням разговаривать, мне пора на корабль, потому что я нахожусь теперь под начальством капитана с дурным характером.

В кратких словах я рассказал ему, где находится О'Брайен и тогда мы с ним расстались. Выйдя на палубу, граф Шаксен взял меня за руку и представил своим офицерам, как старого товарища.

– Надеюсь, мы как-нибудь встретимся, – сказал я, – но боюсь, надежда не совсем основательна.

– Почем знать, мистер Симпл, – отвечал он. – Вы видите, что сделал со мной случай. Благослови вас Бог, мой милый Питер! Вы один из тех немногих, которых я всегда любил. Бог с вами, сын мой! И не забывайте, что все, что я имею, – в вашем распоряжении.

Поблагодарив его и распростившись с офицерами, я сошел с корабля. Когда я вернулся на борт, капитан, как я и ожидал, спросил меня сердито, отчего я так долго не возвращался. Я отвечал, что граф Шаксен потребовал меня в каюту и долго разговаривал со мной. Так что я не мог отправиться ранее, потому что было бы невежливо уйти прежде, чем он закончил свои расспросы. Потом передал ему учтивое приветствие от капитана – графа Шаксена, и он замолчал.

Глава пятьдесят седьмая

Дурные вести из дому и еще хуже с корабля. – Несмотря на прежние испытания, я вынужден приготовиться еще к одному. – Опять миссис Троттер; она чем старше, тем лучше. – Капитан Хокинз и его двенадцать обвинений.

Ничего важного не случилось с нами до соединения с адмиралом, который, продержав нас при флоте каких-нибудь три часа, отослал в Англию с депешами. Путешествие до Портсмута обошлось также благополучно. Прибыв туда, я написал Эллен письмо, осведомляясь о состоянии здоровья батюшки. С нетерпением ожидал я ответа и по прибытии почты получил пакет с черной печатью. Батюшка за день перед тем умер от воспаления мозга. Эллен заклинала меня взять отпуск и посетить ее в ее отчаянном положении. На следующее утро капитан приехал на корабль. У меня уже было готово письмо к адмиралу, в котором я излагал ему свои обстоятельства и просил отпуск. Я подал его капитану и просил доставить адмиралу. Во всякое другое время я не стал бы обращаться к нему с просьбой, но мысль о бедной сестре, беззащитной, одинокой, с мертвым отцом в доме, смиряла меня. Капитан Хокинз прочел письмо и холодно заметил: «Легко сказать: отец умер; нужны доказательства». Даже это оскорбление не тронуло меня. Я подал ему письмо сестры. Он прочел его и возвратил мне со злобной усмешкой.

– Невозможно, мистер Симпл, доставить ваше письмо адмиралу, – сказал он, – потому что я сам имею для вас письмецо.

Он подал мне пакет в лист величиной и сошел вниз. Я распечатал его. То была копия прошения об отдаче меня под суд и длинный список возводимых на меня обвинений. Я был ошеломлен, не столько, впрочем, из-за опасения военного суда, сколько от сознания невозможности оказать помощь сестре. Удалившись в кают-компанию, я бросился в кресло и подал бумагу шкиперу Томпсону. Он внимательно прочел ее.

– Клянусь честью, Симпл, вам нечего бояться. Эти обвинения ничтожны.

– Да я и не беспокоюсь о них, но моя бедная сестра! Я просил было об отпуске, а теперь она Бог знает как долго должна оставаться одна в такой отчаянной ситуации.

Томпсон задумался.

– Я и забыл о смерти вашего отца, Симпл. Да, это жестоко! Я поехал бы сам успокоить ее, но вам нужно будет мое свидетельство в суде. Тут ничем нельзя помочь. Напишите ей, утешьте ее, скажите, что вы сейчас не можете приехать, но это все скоро закончится.

Я поступил по его совету и рано лег в постель, потому что чувствовал себя нездоровым. На следующее утро пришло официальное письмо от адмирала порта, извещавшее меня о назначении надо мной военного суда, имеющего быть на этой же неделе. Я тотчас же сложил с себя должность старшего лейтенанта и занялся изучением возводимых на меня обвинений. Их было много, и начинались они почти с того дня, как капитан впервые вступил на корабль. Всего их было двенадцать. Не стану утруждать читателя перечислением всех: многие из них были очень ничтожны. Главнейшие же заключались в следующем:

1) мятежное и непочтительное поведение по отношению к капитану Хокинзу (такого-то числа): утверждение в разговоре с младшим офицером на квартердеке, что капитан Хокинз шпион и держит на корабле шпионов;

2) халатное отношение к своим обязанностям: неподчинение приказаниям капитана Хокинза (ночью тогда-то);

3) отправление с корабля двух ботов вопреки прямому приказанию капитана Хокинза;

4) вторичный, утром (такого-то числа), мятежный и непочтительный разговор с канониром корабля о капитане Хокинзе, в котором было позволено канониру обвинять капитана в трусости и недонесение об этом;

5) оскорбительное выражение на квартердеке относительно капитана Хокинза по возвращении на корабль (тогда-то);

6) невыполнение в разных случаях приказаний капитана Хокинза и проч. и проч.

Так как по двум из этих обвинений необходимо было свидетельство капитана, то истцом выступал сам король.

Хотя многие обвинения были ничтожны, но я тотчас же заметил опасность. Некоторые из обвинений относились к давнему времени, когда экипаж нашего корабля еще не был сменен, и, таким образом, я не мог представить необходимых свидетелей. В самом деле, было весьма затруднительно опровергнуть все эти обвинения, кроме самых свежих. Опаснее всего мне казалось первое, с которым я не знал, как сладить. Суинберн, когда говорил о шпионах-капитанах, решительно намекал на нашего капитана, и призывать его в свидетели значило повредить ему. Однако с помощью Томпсона я составил, как умел, свою защитительную речь.

За два дня до начала суда я получил письмо от Эллен, которая, казалось, была совсем подавлена этим градом несчастий. Она писала, что похороны батюшки назначены на следующий день и что новый пастор уже осведомлялся, когда ей будет удобно оставить дом викарства. Были предъявлены долговые обязательства отца на сумму до тысячи двухсот фунтов, но ей неизвестно, сколько их еще будет. Он не оставил, по-видимому, ничего, кроме домашней мебели, и она спрашивала меня, можно ли заплатить долги деньгами, вложенными мной для нее в ценные бумаги. Я тотчас же ответил, что она может использовать все мои деньги, и послал ей приказ для моего агента, а также полномочия продать все бумаги.

Я только что запечатал письмо, как миссис Троттер, снабжавшая корабль провизией со времени нашего возвращения в Портсмут, попросила позволения поговорить со мной и тотчас же вошла, не дожидаясь ответа.

– Мой милый мистер Симпл, – сказала она, – я узнала, что делается, и нахожу, что вам нужна помощь адвоката. Я уверена, это необходимо и, по всей вероятности, будет очень полезно в вашей защите: когда человек в отчаянии, он не совсем при своем уме. Так я привела вам одного молодого человека, который ради меня возьмется за ваше дело. Надеюсь, вы ему не откажете. Помните, вы мне подарили дюжину пар чулок? Я вам тогда не отказала, так и вы мне не отказывайте. Я всегда говаривала мистеру Троттеру: «Ступайте к адвокату». И если б он следовал моему совету, то не раскаивался бы. Помню, раз столкнулся с нами извозчик и выломал дверцы нашей кареты. «Троттер, – сказал я, – ступайте к адвокату»; в ответ на это он мне преучтиво говорит: «Ступайте к дьяволу». Что ж случилось? – он умер, а я маркитанствую^[31]. Ну, как, мистер Симпл, хотите сделать мне одолжение? Ведь это вам ничего не будет стоить – даром; или нет, не даром, а для меня. Вы видите, мистер Симпл, у меня есть еще обожатели, – заключила она, смеясь.

Совет миссис Троттер был благоразумен, и хотя я и слышать не хотел, чтобы принять услуги адвоката даром, но согласился использовать его, и он действительно оказал мне большую помощь в защите против таких обвинений и такого человека, как капитан Хокинз. Он в тот же день после обеда прибыл на корабль, внимательно осмотрел все документы и свидетельства, которые я мог представить в свою пользу; указал на слабую сторону моей защиты и взял с собой на берег все бумаги. Каждый день приезжал он собирать новые доказательства.

Наконец наступил день суда. Я надел лучший мундир. Раздался выстрел пушки с адмиральского корабля, и был выкинут сигнал, что суд назначен на девять часов. Я со всеми свидетелями прибыл на бот. К половине десятого суд собрался, и меня ввели. Зачитали обвинения и письма к адмиралу и от адмирала, которыми требовался и был назначен военный суд. Вслед за тем капитан Хокинз получил приказание представить свои доказательства.

Поздно пополудни закончилось рассмотрение всех обвинений, и президент отсрочил заседание, чтобы на следующий день я мог в свою защиту выставить собственных свидетелей.

На следующий день я принялся защищаться. Я представил свидетелей, а именно Суинберна, по собственной его просьбе и по совету адвоката. Ему были предложены следующие вопросы:

– Когда вы разговаривали на квартердеке – хорошая была погода или дурная?

– Хорошая.

– Как вы думаете, могли бы вы услышать, если б кто вошел на палубу обыкновенным путем, по каютной лестнице?

– Разумеется.

– Так вы думаете, капитан Хокинз вошел украдкой?

– Я думаю, он напал на нас, как кот на мышей.

– Какое вы употребили выражение?

– Я сказал, что шпион-капитан всегда найдет шпионов-прислужников.

– Это замечание вы и мистер Симпл относили к своему капитану?

– Это замечание мое. Что думал мистер Симпл, я не знаю, но я относил его к капитану, и он доказал, что я говорил правду.

Такой смелый ответ Суинберна удивил судей. Они стали сбивать его расспросами. Но он держался первоначального своего показания, что я отвечал ему в общих словах.

Для опровержения второго обвинения я не представлял свидетелей. Но против третьего представил троих и доказал, что приказание капитана Хокинза запрещало посылать боты на берег, а не на борт военных кораблей, находящихся около нас.

В ответ на четвертое обвинение я вызвал опять Суинберна, который объявил, что если б я не сделал этого, то он сам выступил бы. Суинберн признался, что обвинял капитана в трусости, но что я бранил его за это.

– Говорил он, что донесет на вас? – спросил один из капитанов.

– Нет, сэр, – возразил Суинберн, – он об этом и не подумал бы.

По пятому обвинению я выставил нескольких свидетелей в подтверждение слов капитана Хокинза и смысла, в котором они были приняты экипажем, после чего и раздались крики: «Стыдно!».

В опровержение прочих обвинений я выставил двух или трех свидетелей. И суд отсрочил свое заседание, спросив меня, к какому времени я могу приготовиться к защите. Я попросил день для приготовления и получил согласие. На следующий день суд не собирался. Нечего и говорить, что я активно занялся с помощью адвоката составлением речи в свою защиту. Наконец она была готова, и усталый, я лег спать; юрист же, возвратясь на берег в одиннадцать часов, просидел всю ночь за ее текстом, внося поправки и переписывая начисто.

На другой день я произнес свою защитительную речь и в заключение просил у суда позволения зачитать свои аттестаты.

Когда просьба моя была исполнена, судьи приступили к совещанию. Я ожидал с полчаса в страшном нетерпении, и, наконец, меня снова позвали. Были зачитаны требуемые процедурой бумаги, а затем адмирал прочел приговор, причем он и все капитаны, составлявшие суд, стояли, надев свои треуголки. Приговор заключался следующими словами: «Суд полагает, что обвинения против лейтенанта Питера Симпла отчасти доказаны, и потому он отставляется от службы; но в уважение его доброго характера и заслуг дело его представляется на особенное снисхождение Лордов Адмиралтейства».

Глава пятьдесят восьмая

Проиграно или выиграно дело? – Я приезжаю на борт «Раттлснейка» за пожитками и получаю приказание убираться. – Учтивое расставание родственников. – Я отправляюсь в Лондон навстречу всякого рода несчастиям, разбойникам и своему дяде.

Я и сам не знал, радоваться или огорчаться этому приговору. С одной стороны, это был почти смертельный удар моему будущему повышению по службе; с другой – рекомендация адмиралтейству очень подслащивала приговор, и я рад бы расстаться с капитаном Хокинзом и получить возможность ехать к несчастной сестре. Я почтительно поклонился судьям, и заседание тотчас прекратилось. Капитан Хокинз последовал за капитанами на квартердек. Но никто не хотел с ним говорить – так много обнаружилось при моем процессе обстоятельств, для него не выгодных.

Я отправился на борт захватить свои пожитки и распрощаться с товарищами. По прибытии туда я нашел, что капитан Хокинз опередил меня: он был на палубе, когда я входил на корабль. Я поспешил в кают-компанию, где встретил сожаление товарищей.

Капитан Хокинз послал ко мне мичмана с приказанием оставить корабль. Я ответил, что исполню это с величайшим удовольствием. Поспешно захватив свои пожитки, я велел сказать второму лейтенанту, что готов. И он отправился просить позволения снарядить бот. Но капитан Хокинз отказал, сказав, что я могу ехать на береговом боте. Я подозвал один из них к кораблю, пожал руки товарищам, и когда вышел на квартердек в сопровождении Суинберна и некоторых из лучших матросов, капитан Хокинз стоял у нактоуза, задыхаясь от ярости. Я подошел к нему, снял шляпу и почтительно пожелал ему доброго утра.

– Если вы имеете какие-нибудь поручения к моему дяде, капитан Хокинз, – прибавил я, – то я с удовольствием возьму на себя исполнить их.

Это замечание, показавшее, что мне известны их родство и связи, привело его в такое бешенство, что он, почти задыхаясь, закричал:

– Оставьте корабль, сэр.

Я снова снял шляпу, спустился в бот и отчалил.

Прибыв в Саллипорт, я привез свои вещи в гостиницу «Голубые Столбы», вынул то, в чем наиболее нуждался, снял свой форменный мундир и опять стал джентльменом на свободе. Я нанял место в почтовой карете до городка, находящегося на полпути к дому, написал благодарственное письмо с вложением нескольких банковских билетов моему адвокату, а потом сел и написал длинное послание О'Брайену, извещая его обо всем случившемся.

Отослав письмо О'Брайену в адмиральскую контору, я решил пообедать. Но не мог ничего есть. Наконец в семь часов вечера сел в почтовую карету. Я чувствовал себя нездоровым: сильная лихорадка и страшная головная боль мучили меня; но я помышлял только о сестре.

Мне стало еще хуже, когда мы прибыли в пункт назначения. Однако я пробыл в нем не более часа. Карета, в которую я пересел, направлялась к местечку, находящемуся в сорока милях от нашего дома, а оттуда я решил добраться до него проселками. К вечеру на следующий день я прибыл на место, нанял кабриолет и отправился домой. Я едва мог держать прямо голову, до того был болен. Прислонясь к углу кабриолета, впал в какую-то дремоту, так как не мог спать из-за сильной боли в голове и висках.

Было около девяти часов вечера, когда мы очутились на страшно ухабистой дороге, тряской до крайности. Это усиливало мои страдания. Вдруг двое каких-то людей остановили кабриолет и вытащили меня вон. Один стоял возле меня, а другой обшаривал экипаж. Извозчик, казалось, был с ними заодно. Он спокойно оставался на козлах, и лишь только они вытащили все мои вещи, повернул назад и уехал. Забрали все, что было на мне, оставив только брюки да сорочку, и после короткого совещания приказали идти в направлении, по которому я ехал, притом поторапливаться, грозя, в противном случае, размозжить мне голову из пистолета. Я исполнил их требование, считая себя счастливым, что отделался тек дешево.

Я все еще находился милях в тридцати от дома. Но, несмотря на нездоровье, считал себя способным пройти их пешком. Я шел всю ночь, но подвигался очень медленно, шатаясь от одной стороны дороги к другой и по временам садясь отдохнуть на обочине. Заря занялась, и я заметил недалеко от себя жилище. Туда я и направил свои шаткие шаги. Лихорадка свирепствовала, голова готова была треснуть от боли. Я дотащился до скамейки возле маленького, чистенького домика, находившегося у дороги. У меня осталось смутное воспоминание, что будто кто-то подходил ко мне, брал меня за руку. Но далее ничего не помню. Не раньше как спустя несколько месяцев, я узнал о том, что теперь рассказываю. Владелец домика был армейский поручик, вышедший в отставку по ранениям. Он человеколюбиво принял меня, уложил в постель и тотчас же послал за лекарем. Я лишился чувств, и им никак нельзя было узнать, кто я таков. Карманы мои были пусты и только по метке на белье они узнали, что имя мое Симпл. Три недели пробыл я то в бреду, то без чувств. В бреду я говорил о лорде Привиледже, О'Брайене и Селесте. Мистер Селуин, офицер, так заботливо ко мне отнесшийся, зная, что Симпл родовое имя лорда Привиледжа, тотчас же написал милорду, что один молодой человек по имени Симпл, упоминающий в бреду о нем, о капитане О'Брайене, находится в опасном положении в его доме, и так как он полагает, что это родственник милорда, то счел нужным уведомить об этом.

Дядя мой, догадываясь, что это, должно быть, я, решил воспользоваться таким благоприятным случаем и завладеть мной. Он написал мистеру Селуину, что будет у него дня через два, и в то же время благодарил за заботу о его племяннике, обещая возместить любые издержки. Когда прибыл мой дядя, кризис болезни уже миновал. Но от крайней слабости я все еще находился в бесчувственном состоянии. Он поблагодарил мистера Селуина за его попечение обо мне, которое, впрочем, заметил он, вероятно, бесполезно, потому что здоровье мое с каждым годом портится, и он опасается, что под конец я впаду в хронический лунатизм.

– Его несчастный отец умер в таком же состоянии, – продолжал дядя, проводя рукой по глазам, как бы в большом волнении. – Я привез с собой своего доктора, чтобы узнать, можно ли его перевезти. Я не успокоюсь, пока не получу возможности быть при нем днем и ночью.

Доктор (не кто иной, как лакей дяди) взял мою руку, пощупал пульс, взглянул мне в глаза и решил, что меня легко можно перевезти и что я скорее выздоровлю в более свежем воздухе. Разумеется, мистер Селуин не противоречил. Меня, бесчувственно лежавшего на кровати, одели и перенесли в карету. Удивительно, как я не умер, будучи в таком положении поднят с постели. Но, видно, так было угодно Богу. Случись так, мой дядя был бы рад больше, чем если бы я выздоровел.

Когда меня поместили в карете, дядя еще раз поблагодарил мистера Селуина, попросил его сказать, сколько следует заплатить, написал порядочный вексель для лекаря, который меня лечил, и, сев в карету, уехал со мной, все еще находившимся без сознания. Впрочем, я был не так бесчувственен, чтобы не замечать передвижения и не слышать грохота колес.

Несколько дней спустя (о путешествии я ничего не помню) я обнаружил, что лежу в постели, в темной комнате со связанными руками. Я собрался с мыслями и припомнил все, что случилось со мной до той минуты, как я лег при дороге. Где я теперь? Комната была темная, я был уверен, что посягал на свою жизнь, иначе; мне не связали бы рук. Я полагал, что находился в горячке и бреду, и теперь только выздоровел.

Я целый час размышлял о том, каким образом оставлен здесь один, как вдруг дверь комнаты отворилась.

– Кто здесь? – спросил я.

– А, – вы опомнились, – произнес грубый голос, – ну, так я вам дам немного свету.

Он открыл ставень, закрывавший окно, и в комнату потоком вторгнулся луч света, ослепивший меня. Я закрыл глаза и раскрывал их постепенно, приучаясь к свету. Оглядев комнату, я увидел голые стены, окрашенные белой краской, и окно, загороженное железной решеткой.

– Где я? – спросил я с ужасом у вошедшего человека.

– Где? – отвечал он. – В Бедламе!^[32]