Сцена четвертая
Исправительное заведение. Коридор. – Дитгельм, Рейнгольд, Рупрехт, Гельмут, Гостон и Мельхиор.
Дитгельм: Вот монета двадцать пфеннигов.
Рейнгольд: Ну и что же?
Дитгельм: Я положу ее на пол, вы станете вокруг. Кто в нее попадет, тот и берет.
Рупрехт: Хочешь к нам, Мельхиор?
Мельхиор: Нет, спасибо.
Гельмут: Иосиф Прекрасный!
Гостон: Ему нельзя. Он здесь на даче.
Мельхиор (про себя): Это не умно, что я их чуждаюсь. Все обращают на меня внимание. Я должен быть с ними, – или все пойдет к чорту. – Тюрьма ведет их к самоубийству. – Сломаю себе шею – хорошо. Уйду – тоже хорошо. Я могу только выиграть. – Рупрехт будет моим другом, он все здесь знает. Я угощу его главами про Фамарь, невестку Иуды, про Моава, про царицу Васти и Ависалу сунамитку, про Лота и его присных. – В этом отделении у него самая несчастная физиономия.
Рупрехт: Беру!
Гельмут: И я попал!
Гостон: Попадешь послезавтра.
Гельмут: Теперь, сейчас! Боже! Боже!
Все: Summa-summa cum laude!
Рупрехт (схватывая монету): Спасибо!
Гельмут: Сюда, собака!
Рупрехт: Ах ты, свинья!
Гельмут: Ворона с виселицы!
Рупрехт (ударяя его в лицо): На тебе! (Убегает).
Гельмут: Я его убью!
Остальные (бегут): Куси! Куси, моська! Куси! Куси!
Мельхиор (один, обернувшись к окну): Вниз идет громоотвод. – На него надо намотать носовой платок. – Когда я думаю о ней, кровь бросается мне в голову. И мысль о Морице ложится свинцом в ногах. Я пойду в редакцию. Платите мне сотню, – я буду разносить! – Буду собирать новости, – писать местную хронику – этически – психологически… – Теперь не так легко умереть с голоду. Народная столовая, Cafe Temperance. – Дом в шестьдесят футов в вышину и штукатурка обваливается… – Она ненавидит меня, она ненавидит меня за то, что я отнял у нее свободу. Если я действую, как хочу, получается насилие. – Я могу надеяться только на одно, – что когда-нибудь постепенно… – Через неделю новолуние. Завтра я заброшу удочку. У субботе во что бы то ни стало должен знать, у кого ключ. – В воскресенье вечером припадок каталепсии… – Бог даст, других не будет больных. – Все так ясно, точно уже свершилось. Через оконный карниз я перескачу легко – один прыжок, – хватиться рукой, – только надо намотать носовой платок. – Вот идет великий инквизитор.
(Мельхиор уходит налево. Доктор Прокрустус и слесарь входят справа).
Доктор Прокрустус: … Правда, окна в третьем этаже, а внизу растет крапива. Но разве эти выродки побоятся крапивы! – Прошлую зиму один вылез из слухового окна и нам пришлось таки повозится, – поймать, привезти, посадить…
Слесарь: Так вы желаете решетку кованного железа?
Доктор Прокрустус: Да, кованного железа. И чтобы ее нельзя было высадить, – с заклепками.
Сцена пятая
(Спальня. – г-жа Бергман, Ина Мюллер, и медицины советник, доктор Браузепульфор. – Вендла в постели).
Доктор Браузепульфор: Но сколько, собственно говоря, вам лет?
Вендла: Четырнадцать с половиной.
Доктор Браузепульфор: Я прописываю пилюли уже пятнадцать лет, и в большинстве случаев наблюдая поразительный успех. Я предпочитаю их всем другим средствам. Начните тремя, четырьмя пилюлями в день, и повышайте на сколько вы вынесете. Барышне Эльфрид баронессе фон-Вицлебен я прописал принимать каждые три дня на одну пилюлю больше. Баронесса не поняла меня и повышала прием каждый день на три пилюли. И через три недели баронесса могла уже уехать на поправку с баронессою, своей мамою в Пирмон. – От утомительных прогулок и от усиленного питания я вас освобождаю. За это, милое дитя, вы обещаете мне тем больше двигаться и без стеснения есть, как только у вас появится аппетит; сердцебиение скоро пройдет, – и головная боль, и головокружение, и наши ужасные желудочные боли. Барышня Эльфрида баронесса фон-Вицлебен уже через неделю после начала лечения съедала за завтраком целого цыпленка с молодым картофелем.
Г-жа Бергман: Позвольте предложить вам стакан вина, господин медицины советник.
Доктор Браузепульфор: Спасибо, милая г-жа Бергман, меня ждет мой экипаж. – Не принимайте так близко к сердцу. Недели через две наша милая маленькая пациентка будет снова свежей и бодрой, как газель. Не робейте. До свидания, г-жа Бергман. До свидания, милая девочка. До свидания, сударыня. До свидания.
(Г-жа Бергман провожает его до двери).
Ина (у окна): А ваши платаны снова зацвели. – Тебе с постели видно? Такая кратковременная роскошь! Почти не стоит радоваться, когда видишь, как она приходит и снова уходит. – Однако, мне пора уйти. Мой Мюллер будет ждать меня у почты, а еще мне надо зайти к портнихе. Сегодня Муки получил свои первые штанишки, а Карлу необходим новый костюм трико к зиме.
Вендла: Иногда мне становится так хорошо, – Все радостно, все солнечно блестит. Думала ли я, что может быть так легко, так хорошо на сердце! – Мне хотелось бы на воздух, – пройтись вечером по лугам, поискать цветов у реки, посидеть у берега, помолчать… И вдруг приходит зубная боль, – мне кажется, что завтра я умру; меня бросает то в жар, то в холод, в глазах темнеет, и вкрадывается чудовище. Когда бы я не проснулась, я вижу – мама плачет. О, мне это так больно, – я не могу высказать тебе, Ина!
Ина: Не поднять ли тебе подушку?
Г-жа Бергман (возвращаясь): Он думает, что возможна и рвота; а потом ты себе встанешь. И я думаю, Вендла, что было бы лучше, если бы ты поскорее встала.
Ина: Когда я приду следующий раз, ты, может быть, уже будешь бегать по комнате. – Прощай, мама, мне надо к портнихе. Да хранит тебя Бог, милая Вендла! (Целует ее). Скорее, скорее поправляйся.
Вендла: Час добрый, Ина. – Принеси мне цветов, когда опять придешь. Adieu. Поклонись от меня своим мальчикам.
(Ина уходит).
Вендла: Что он там еще говорил, мама?
Г-жа Бергман: Он ничего не сказал. – Он сказал, что у барышни фон-Вицлебен была предрасположена к обморокам; это, кажется, почти всегда бывает при малокровии.
Вендла: Он сказал, мама, что у меня малокровие?
Г-жа Бергман: Ты должна пить молоко, есть мясо и овощи, когда вернется аппетит.
Вендла: О, мама, мама, я думаю, у меня не малокровие.
Г-жа Бергман: У тебя малокровие, дитя. Успокойся, Вендла, успокойся. У тебя малокровие.
Вендла: Нет, мама, нет. Я это знаю. Я это чувствую. У меня не малокровие, у меня водянка.
Г-жа Бергман: У тебя малокровие. Он положительно сказал, что у тебя малокровие. Успокойся, девочка, ты поправишься.
Вендла: Мне не поправиться, мамочка. У меня водянка. Я умираю, мама. О, мама, я умираю!
Г-жа Бергман: Ты не умрешь, дитя. Ты не умрешь… – Милосердное небо, ты не умрешь!
Вендла: А зачем же ты так жалобно плачешь?
Г-жа Бергман: Ты не умрешь, дитя. У тебя не водянка. У тебя, девочка моя, будет ребенок. У тебя будет ребенок! – О, зачем ты мне это сделала!
Вендла: Я ничего не сделала.
Г-жа Бергман: Не отрицай уж, Вендла. Я все знаю. Видишь, я не решалась сказать тебе хоть одно слово. – Вендла, Вендла моя!
Вендла: Но ведь это невозможно, мама! Ведь я же не замужем!
Г-жа Бергман: Великий, милосердный Боже! – В том то и беда, что ты не замужем. Ведь это – самое ужасное! Вендла, Вендла, Вендла, что ты сделала!
Вендла: Видит Бог, что я ничего не знаю! Мы лежали на сене… Никого на всем свете я не любила, только тебя, мама.
Г-жа Бергман: Сокровище мое!
Вендла: Мама, зачем же ты мне не сказала?
Г-жа Бергман: Дитя, дитя, не делай нам обеим еще тяжелее. Овладей собою. Не мучай меня, дитя мое. – Сказать это четырнадцатилетней девочке! Пойми, я скорее могла подумать, что солнце погаснет. Я с тобою поступила, как моя милая, добрая мать. – Вендла, положимся на милосердного Бога, будем надеяться на его милость, и сделаем сами, что можем. Видишь, еще ничего не случилось, дитя. Если мы не будем падать духом, Бог нас не оставит. – Будь бодрее, Вендла, будь бодрее. – Так вот сидишь иногда у окошка, положишь руки на колени, – потому что все благополучно, и вдруг врывается это, и сердце разрывается на части… Что ты дрожишь?
Вендла: Кто-то постучался.
Г-жа Бергман: Я ничего не слышала, сердце мое. – (Подходит к двери и открывает ее).
Вендла: А я слышала так ясно. – Кто там?
Г-жа Бергман: Никого. – Мать кузнеца с Гартенштрассе. – Как хорошо, что вы пришли, бабушка, – добро пожаловать!
Сцена шестая
Сборщики винограда, мужчины и женщины, в винограднике. На западе солнце опускается за вершину горы. Из долины доносится чистый перезвон колоколов. Гансик Рилов и Эрнест Ребель вверху лежат в засохшей траве над свешивающимся утесом.
Эрнест: Я переутомился.
Гансик: Не будем грустить. – Жаль мгновений.
Эрнест: Вот видишь, как всюду они висят, но больше не могу, – а завтра их выжмут.
Гансик: Я не выношу усталости так же, как и голода.
Эрнест: Ах, я больше не могу!
Гансик: Еще этот светлый мускат.
Эрнест: Больше не помещается.
Гансик: Когда согнешь лозу, она начнет качаться ото рта ко рту. Даже и шевелиться не надо. Откусим ягоду за ягодой все и отпустим лозу.
Эрнест: Только решишься, – и снова воскресают исчезнувшие силы.
Гансик: И эта пламенеющая твердь! – И вечерний звон!.. – Я не жду большего от будущего.
Эрнест: Порою я вижу себя уже священником, – добродушная хозяйка, богатая библиотека, почет и уважение ото всех. Шесть дней думай, а на седьмой рот открой. На прогулке школьникам и школьникам протягиваешь руку, а когда придешь домой, дымится кофе, на стол ставятся пироги, а через дверь из сада девочки вносят яблоки. Можешь ли ты себе представить что-нибудь лучше?
Гансик: Я представляю себе полузакрытые веки, полуоткрытый рот, турецкие драпировки. Я не верю в пафос. Смотри, наши старшие строят длинные лица, желая прикрыть свои глупости. Между собою они называют друг друга ослиными головами, как и мы. Я это знаю. – Если я буду миллионером, я поставлю памятник Богу. – Представь себе будущее, как молоко с сахаром и корицею. Один проглатывает и ревет, другой смешивает и потеет. А почему бы не снимать сливок? – Или ты не думаешь, что этому можно научиться?
Эрнест: Буду снимать сливки.
Гансик: Что останется, склюют куры. – Я уже столько раз вытаскивал голову из петли…
Эрнест: Будем снимать сливки, Гансик. – Чему ты смеешься?
Гансик: Ты уже опять начинаешь.
Эрнест: Кому-нибудь да надо начать.
Гансик: Если мы в тридцать лет подумаем о таком вечере, как этот, то он, может быть, покажется нам неслыханно прекрасным.
Эрнест: А теперь все делается так, само собою.
Гансик: Так что ж!
Эрнест: А когда случайно останешься один, – тогда, может быть, станешь плакать.
Гансик: Не будем грустить. (Целует его в губы).
Эрнест (Целуя его): Я ушел из дома с мыслью только поговорить с тобою, и сейчас же вернуться.
Гансик: Я ждал тебя. – Добродетель одевается не худо, но для нее надо иметь импозантную фигуру.
Эрнест: Она все еще вьется вокруг нас. – Я не успокоился, если бы не встретил тебя. – Я люблю тебя, Гансик, как не любил еще никого.
Гансик: Не будем грустить… Если в тридцать лет мы вспомним об этом, мы станем, может быть, смеяться. – А теперь все так красиво. Горы пылают пожаром; виноград падает к нам в рот, а вечерний ветер трется о скалы, как ласковая кошечка…
Сцена шестая
Светлая ноябрьская ночь. На кустах и на деревьях шумит поблеклая листва. Под месяцем несутся разорванные облака. – Мельхиор карабкается через кладбищенскую стену.
Мельхиор (спрыгивая): Сюда не придет эта свора. – Пока они будут искать в публичных домах, я могу свободно вздохнуть и осмотреться… Сюртук в лохмотьях, карманы пусты, я не в безопасности и перед самым слабым. – Целыми днями я должен был блуждать по лесам. – Я свалил крест. – Цветы замерзли сегодня. – Кругом – голая земля. –
В царстве смерти!
Выкарабкаться из слухового окна было не так трудно, как идти по этой дороге. – Об этом я не подумал. -
Я вишу над пропастью, – все утонуло, исчезло, – ах, остаться бы там!
Почему она из-за меня? – Почему не тот, кто виновен? – Неисповедимый промысел! – Я бил бы щебень и голодал бы…
Что еще меня поддерживает? Преступление за преступлением. – Я брошен в болото. – Нет сил решится. -
Я не был скверным! – Я не был скверным! – Я не был скверным! -
Ни один смертный не проходил еще с такой завистью мимо могил. – Ах, у меня не хватило бы духу! – О, сойти бы мне с ума теперь же, – в эту же ночь!
Надо искать там, между последними. – Ветер из каждого камня выдувает различные звуки, – страшная симфония! – Сгнившие венки разрываются на части и обвиваются своими длинными лентами вокруг мраморных крестов. – Лес пyгал. – Пугала на всех могилах, одно ужаснее другого, – высоко, как дома, – от них бегут бесы. – Золотые буквы блестят так холодно. Плакучая ива охает и водит гигантскими пальцами по надписи.
Молящийся ангел. – Доска. – Облако бросает тень. – Как спешат. Как воют! – Точно войско поднимается с востока. – Ни звезды, ни небо.
Иммортель в палисаднике? – Иммортель! – Девочка.
?
Здесь почивает в Бозе
Вендла Бергман
Родилась 5 мая 1878 г.,
Скончалась от малокровия
27 октября 1892 г.
Блаженны чистые сердцем…
– Я ее убийца. – Я – ее убийца! – Мой удел – отчаяние! – Я не смею здесь плакать. – Прочь отсюда! – Прочь!
Мориц Штифель (с головой под мышками поднимается над могилами): Одну минуту, Мельхиор. Случай не так скоро повторится. Ты не представляешь себе, что связано с местом и временем. -
Мельхиор: Откуда ты?
Мориц: Оттуда – от стены. Ты свалил мой крест. Я лежу у стены. – Дай мне руку, Мельхиор.
Мельхиор: Ты не Мориц Штифель!
Мориц: Дай мне руку. Я убежден, что ты будешь благодарить меня. В другой раз это не дастся тебе так легко. Это – странно счастливая встреча. Я вышел нарочно…
Мельхиор: Разве ты не спишь?
Мориц: Нет, не то, что вы называете – спать. – Мы сидим на церковных камнях, на высоких фронтонах, – где захотим…
Мельхиор: Вы в вечном беспокойстве?
Мориц: Это нам доставляет удовольствие. – Мы летаем над березами, над одинокими часовнями. Мы носимся над народными собраниями, над убежищами горя, над садами, над гуляньями. – В домах мы таимся в комнатах и альковах. – Дай мне руку. – Мы не сообщаемся друг с другом, но мы видим и слышим все, что происходит на свете. Мы знаем, что все глупость, все, что делают люди, к чему они стремятся, и смеемся над этим.
Мельхиор: Какая в этом польза?
Мориц: К чему польза? – Нас ничто не может достигнуть, ни добро, ни зло. Мы стоим высоко, высоко над всем земным. – Каждый только для себя. Мы не сообщаемся друг с другом, потому что это очень скучно. Никто из нас не имеет ничего, что бы он мог утратить. Над горем, над радостью одинаково мы стоим недосягаемо высоко. Мы довольны собой, – и это все. – Мы презираем живущих несказанно, почти не можем сочувствовать им. Они забавляют нас своею суетою, – потому что им, как живущим, в самом деле, нельзя сочувствовать. Над их трагедиями мы улыбаемся, – каждый про себя, – и размышляем. – Дай мне руку. Если ты дашь мне руку, ты посмеешься над страхом, с которым даешь ее.
Мельхиор: Тебе это не противно?
Мориц: Для этого мы стоим слишком высоко. Мы улыбаемся. – На моих похоронах я был вместе с живыми. Я забавлялся. Это величественно, Мельхиор. Я выл, как ни кто из них, и метнулся за стену, чтобы нахохотаться до упаду. Наша недостижимая высота является единственною точкою зрения, с которой можно переваривать эту нелепость… – И я, до того, как поднялся, был довольно смешон.
Мельхиор: Я не люблю смеяться над самим собою.
Мориц: Люди, как таковые, действительно, не достойны сожаления. Уверяю, я никогда бы этого не подумал. А теперь я даже и не понимаю, как можно быть таким наивным. Теперь я вижу все насквозь так ясно, что не остается ни облачка. – Как ты можешь колебаться, Мельхиор? Дай мне руку. В один момент ты вознесешься выше небес. Жизнь твоя – грех упущения.
Мельхиор: А вы можете забывать?
Мориц: Мы все можем. – Дай мне руку. – Мы жалеем юношу, когда он считает свою трусость идеализмом, и старика, когда у него разрывается сердце перед силою стоицизма. Мы не обращаем внимания на маску комедианта и видим поэта, в темноте надевающим маску. Мы замечаем довольных их нищетою, и капиталистов, погруженных в заботы и обремененных горестями. Мы наблюдаем влюбленных и видим, как они краснеют друг перед другом, предчувствуя в себе обманутых обманщиков. Мы видим, как люди рождают детей своих и кричат им: "Как вы счастливы, что у вас такие родители". – Мы видим, как дети уходят от них и делают то же самое. – Покой, удовольствие, Мельхиор. Тебе стоит протянуть мне мизинец, – ведь прежде, чем тебе снова представится такой удобный случай, ты поседеешь, как лунь…
Мельхиор: Если я решусь, Мориц, то только потому, что презираю себя. Я презренный. То, что мне придавало бодрость, лежит в могиле. Я уже не могу считать себя достойным благородных движений. Я уже не вижу ничего, ничего, что могло бы остановить мое падение. Я кажусь себе самой презренной тварью во вселенной.
Мориц: Так что же ты колеблешься.
(Появляется Человек в маске).
Человек в маске (Мельхиору): Ты дрожишь от голода. Ты совершенно не в состоянии решать. – (Морицу): Уходите.
Мельхиор: Кто вы?
Человек в маске: Это откроется. – (Морицу): Удалитесь. Что вам здесь надо? Почему на вас нет головы?
Мориц: Я застрелился.
Человек в маске: Так оставайтесь на своем месте. Ведь вы уже кончились. Не мешайте нам вашим могильным запахом. Непостижимо, – да посмотрите хоть на свои пальцы! Фи, чорт возьми! Все искрошилось!
Мориц: Пожалуйста, не гоните меня.
Мельхиор: Кто вы, сударь?
Мориц: Не гоните меня. Прошу вас. Позвольте мне хоть немного побыть здесь. Я ни в чем не помешаю вам. – Внизу так страшно!
Человек в маске: Так что же вы хвастаете вашим величием? Ведь вы же знаете, что все это – обман, чепуха. Зачем вы лжете так бойко, – вы, мертвец? – Впрочем, если это будет для вас таким благодеянием, оставайтесь. Но берегитесь хвастать, милый друг, – и, пожалуйста, бросьте вашу игру с рукою мертвеца.
Мельхиор: Скажете ли вы, наконец, кто вы, или нет?
Человек в маске: Нет. – Я предлагаю тебе довериться мне. Я позабочусь прежде всего о том, чтобы увести тебя.
Мельхиор: Вы – мой отец?
Человек в маске: Разве ты не узнал бы своего отца по голосу?
Мельхиор: Нет.
Человек в маске: Твой отец ищет теперь утешения в крепких объятиях твоей матери. – Я открою тебе глаза на мир. Беспомощность твоя возникла вследствие твоего жалкого положения. После горячего ужина мы посмеемся над нею.
Мельхиор (про себя): Это, наверное, один из чертей. (Громко). После того, что я сделал, горячий ужин не возвратит мне покоя.