Любовь в эпоху ненависти. Хроника одного чувства, 1929-1939

* * *

Единственное письмо, которое в 1929 году Владимир Набоков, будущий великий, а пока неизвестный писатель, написал своей жене, содержит только два слова и один восклицательный знак: «Таис поймана!» Может быть, он кладет это письмо ей на кровать, пока она еще спит в залитой солнцем комнате в Ле-Булу в Пиренеях – там, в маленькой гостинице, они проводят свой первый настоящий отпуск. А та, кого он поймал, – бабочка, редкий испанский представитель семейства парусников, и Вера улыбается, видя записку, она знает, что ее муж ничего не любит так сильно, как бродить ранним утром по лугам, когда ботинки намокают от ночной росы, и ловить белым сачком бабочек.

А саму Веру Владимир Набоков несколькими годами ранее поймал с помощью слов, которые адресовал ей через газету русских эмигрантов Руль в виде стихотворения под названием «Встреча (И странной близостью закованный…)». В нем были строки, понятные одной ей: «Еще душе скитаться надо. Но если ты – моя судьба…» Вскоре скитания неспокойного сердца закончились, и он понял, что его судьба – Вера. И Владимир Набоков написал: «Должен сообщить тебе одну вещь… Может быть, эту вещь я уже тебе сообщал, но на всякий случай сообщаю еще раз. Кошенька, это очень важно, – пожалуйста, обрати внимание. Есть немало важных вещей в жизни, например теннис, солнце, литература, – но эта вещь просто несравнима со всем этим, – настолько она важнее, глубже, шире, божественнее. Эта вещь – впрочем, нет нужды в таком долгом предисловии; прямо скажу тебе, в чем дело. Вот: я люблю тебя».

И Вера, эта яркая и редкая бабочка, поняла, что хватит порхать. Они поженились и стали пробивать себе путь в таком странном Берлине двадцатых годов. Большинство русских, бежавших в Германию после Октябрьской революции, давно уже перебрались в Париж. Вера занимается переводами и работает в адвокатской конторе, Владимир дает уроки тенниса, снимается в массовке на студии UFA, обучает смышленых мальчиков из Груневальда шахматам, а пожилых дам – русскому языку. Но, разумеется, больше всего он пишет. И этот замечательный отпуск на юге весной 1929 года они смогли позволить себе благодаря издательству Ullstein, которое действительно издало сначала фрагмент, а потом и целый роман «Король, дама, валет» и выплатило Набокову огромную сумму в 7500 марок. А тот, кстати, описал в книге свое с Верой счастье: «Он давно заметил эту чету, – они мелькали, как повторный образ во сне, как легкий лейтмотив, – то на пляже, то в кафе, то на набережной. Но только теперь он осознал этот образ, понял, что он значит. У дамы в синем был нежно-накрашенный рот, нежные, как будто близорукие глаза, и ее жених или муж, большелобый, с зализами на висках, улыбался ей, и по сравнению с загаром зубы у него казались особенно белыми. И Франц так позавидовал этой чете, что сразу его тоска еще пуще разрослась».

Вера и Владимир Набоков – очень необычная пара, потому что они счастливы вместе сейчас и останутся счастливыми в будущем.

* * *

Восьмого июля 1929 года Жан-Поль Сартр всё-таки встречается с Симоной де Бовуар, впервые вне стен Сорбонны. На этот раз в компании Рене Майо, в своей маленькой комнатке студенческого общежития. Всего 76 студентов со всей Франции допущены к «агрегасьон»^[8] в École Normale; тот, кто сдаст этот экзамен, может потом всю жизнь преподавать философию в высших школах Франции. Письменный экзамен позади, сейчас все готовятся к устному, который считается убийственно трудным. Обстановка накалена, кандидаты должны знать всю историю европейской философии. Когда Симона де Бовуар входит в комнату Сартра, ее смущают грязь, беспорядок и запахи, но она старается держать себя в руках. Все садятся, и она сорок минут излагает свое понимание метафизики Лейбница. Сартр и Майо не мучат гостью вопросами, они ожидали более неформальной встречи, особенно Майо, который весьма увлечен Симоной и теперь разочарован таким официальным визитом. Во время доклада она только раз сбивается, когда замечает, что абажур ночника сшит из красного дамского белья. Она не знает, что это подарок Сартру от Симоны Жоливе, его любовницы из Тулузы, элитной проститутки с литературными амбициями, – и хорошо, что не знает. После ухода Симоны двое друзей подыскивают для нее прозвище. Сартр хочет назвать ее Валькирией, потому что она показалась ему целомудренной нордической богиней войны. Нет, отвечает Майо, она похожа на бобра, который разгрызает древо познания и строит из него новые дома, поэтому она – le Castor. Оба согласны. И во время следующей встречи Симона де Бовуар получает титул «Бобёр». Этому имени она будет верна всю свою жизнь. Семнадцатого июля объявляют результаты письменного экзамена, Сартр и де Бовуар сдали и допущены к устному экзамену, а познакомивший их Рене Майо провалился. Он немедленно уезжает из Парижа. А Жан-Поль Сартр в этот вечер впервые приглашает Симону де Бовуар на ужин, заказывает хорошее вино и говорит: «Отныне я буду заботиться о вас, Бобёр». Но на следующее утро им нужно снова учить философию – в результате они не расстаются еще две недели. Только он и она, в обществе Канта, Руссо, Лейбница, Платона. Иногда чашка кофе, вечером бокал вина, потом вестерн в кинотеатре. И на следующий день она начинает заниматься в восемь утра. Никакими нежностями пока и не пахнет. Но с другой стороны, их мысли уже тесно переплелись. Тридцатого июля объявляют результаты устного экзамена. Первое место занял Жан-Поль Сартр, второе – Симона де Бовуар. Счастливая обладательница второго места на следующий день уезжает с семьей к тете в деревню, чтобы провести долгое лето среди полей и холмов Лимузена. Она бродит по лугам, думает о Сартре, но гораздо чаще – о его симпатичном друге Майо, и записывает в дневнике: «Я нуждаюсь в Сартре и люблю Майо. Я люблю Сартра за то, что он дает, а Майо за то, какой он есть». Но потом она неожиданно приглашает навестить ее в Сен-Жермен-ле-Бель не Майо, а Сартра. Тот сразу садится на поезд, заселяется в небольшую гостиницу поблизости, и они видятся ежедневно, лежат на поляне в каштановой роще, пьют сидр, едят сыр с багетом и философствуют. Тепло, август, с гор дует легкий ветерок. Они осторожно целуются. А когда темнеет, они мечтают об общем будущем. Это лучшие дни их жизни.

* * *

Когда танцующая обнаженной Жозефина Бейкер и итальянский граф Джузеппе Пепито Абатино собираются пожениться в Париже, они просто устраивают пресс-конференцию в отеле «Риц». Во всем мире пишут об этом событии, все рассматривают фотоснимки счастливой смеющейся пары, и с этого момента они считаются мужем и женой. История Золушки, родившейся в трущобах Сент-Луиса и покорившей сердце элегантного европейского графа. На этом всё. В ЗАГС жених идти не собирается, потому что там неизбежно выяснится, что он вовсе не итальянский граф из древнего рода и не прославленный лейтенант кавалерии, а всего лишь сицилийский каменотес.

Зато Жозефина Бейкер – это настоящая Жозефина Бейкер, раскованная двадцатиоднолетняя афроамериканка, которая не училась в школе, лишена ложного стыда и чувства времени, зато имеет безупречное чувство ритма и неподражаемый танцевальный талант. Но сначала каменотес Пепито превращает ее тело в абсолютно современную скульптуру. Еще в двадцатые годы стало понятно: он сделает это тело брендом. Он воспевает ее талант, подчеркивает ее причуды и уничтожает ее критиков. Жозефина Бейкер превращается в «Жозефину Бейкер» – она воплощает в танце не только свое имя, но даже кавычки, они так красиво порхают спереди и сзади, прямо как ее фирменный знак – юбочка из банановых листьев.

Когда ее менеджером и любовником еще был Жорж Сименон, великий, хотя что уж там, величайший автор детективов всех времен, он только следил за порядком в документах Жозефины, следил за тем, чтобы регулярно оплачивались счета за шелковое белье и чтобы она два раза в неделю вовремя являлась на свои ревю. Но Пепито этого мало, он желает не порядка, а богатства. И Жозефина Бейкер предоставляет ему такую возможность. Впервые белый мужчина не только ложится с ней в постель, но даже женится (ну, хотя бы на словах), и это дает ей моральную опору, которой так не хватало раньше. А Пепито не только обеспечивает ей стабильность, он разрабатывает для нее карьерный план. На афишах ее ревю в «Фоли-Бержер» теперь значится: «Joséphine Baker, графиня Пепито Абатино». То есть он подарил ей не только титул, но и французский аксан в написании имени.

Пепито добился того, чтобы у женщин была возможность покупать дочерям кукольных Жозефин-Бейкер, а себе – косметику марки Bakerfix, солнцезащитное масло, лосьон для тела и знаменитый гель для укладки волос, которым любили пользоваться и сама Жозефина, и ее менеджер. А что для мужчин? Они могут, сходив на ее ревю, мечтательно вспоминать красоту и непринужденность чернокожей танцовщицы. «Un vent de folie», ветер безумия – так Пепито назвал шоу Жозефины Бейкер. Он знает свое дело, это именно тот ветер, которого в конце двадцатых годов жаждет весь Париж. Однако в какой-то момент Пепито замечает, что эффект начинает ослабевать. Тогда он первым делом велит Жозефине опубликовать автобиографию – серьезная задача, когда тебе немного за двадцать. Получается простодушно и эксцентрично, она пишет о косметике, о животных, о своем розовом халате и о Париже. Потом они решают построить в Париже дом по проекту Адольфа Лооса, великого венского модерниста. Этот дом стал бы сенсацией, символическим сооружением – снаружи полоски черного и белого мрамора, внутри только сцена для Жозефины Бейкер, первой афроамериканской звезды в Европе, а в центре здания бассейн, и Жозефина – плавающая Венера. К сожалению, ничего не получилось, потому что звезда Жозефины в Париже стала закатываться. Тогда Пепито организует ее крупномасштабное европейское турне. Оно станет необычным путешествием, в котором будет много триумфа и расизма.

Перед отъездом Жозефина должна попрощаться со своими животными. С тяжелым сердцем она оставляет в Париже своих попугаев, кроликов, котов и поросенка. С собой в поезд она берет только двух пекинесов, Фифи и Бэби Гёрл. Еще в поезд грузят пятнадцать кофров, в них 196 пар обуви, 137 костюмов и шуб. Становится понятно, почему мама Пепито пишет подруге, что вообще-то Жозефина могла бы оставить ей побольше платьев и туфель. Еще в таможенной декларации фигурируют шестьдесят четыре килограмма пудры для лица. Хитроумный менеджер Пепито благоразумно отказался от продажи этой пудры под маркой Жозефины – если бы в мире узнали, что Жозефина Бейкер перед выступлениями пудрится, чтобы стать белее, ее заклеймили бы позором все чернокожие. А для белых в Восточной Европе недостаточно даже шестидесяти четырех килограммов пудры. На ночных сценах Вены и Будапешта все рукоплещут сенсационной танцовщице из Парижа, а днем на нее обрушивается тяжелая артиллерия. Повсюду активизируются консервативные круги и церковь. Когда она прибывает поездом в Вену, на платформе ее встречает восторженная толпа, но слышен звон колоколов Пауланеркирхе, которые осуждают сладострастие и порочные танцы, предостерегают от «черного дьявола». На утренних воскресных богослужениях священники так настойчиво и образно живописуют опасность постыдных танцев, которые Бейкер исполнит вечером, что многие прихожане сразу после «Отче наш» идут за билетами. Жозефина Бейкер несколько недель собирает аншлаг в театре Иоганна Штрауса.

Потом она едет дальше по Европе, со своими пятнадцатью кофрами, двумя собаками и одним мужем. В Будапешт, Прагу, Загреб, Амстердам. Она выступает даже в Базеле, а вот в Мюнхене это невозможно, в Баварии в 1929 году уже не приветствуют нудизм. А сильнее всего протесты в Берлине – в том самом Берлине, где она в 1926 году имела грандиозный успех, где ее соблазнила Рут Ландсхоф и где ею восхищался граф Гарри Кесслер, написавший для нее балет… А она-то приехала, чтобы задержаться в Берлине как минимум на полгода, может быть, даже открыть филиал своего французского клуба «Chez Joséphine» – таким хорошим она запомнила этот город, его блеск и стремительность, его толерантность. Но ветер безумия стих. Когда она выступила со светловолосой немецкой танцовщицей, один критик на следующий день возмутился: «Как вам не стыдно заставлять нашу красавицу-блондинку Леа Зайдль выступать с какой-то негритянкой?» Газета Völkischer Beobachter^[9] называет ее «полуобезьяной». А те газеты, которые не публикуют расистских статей, публикуют антисемитские. Потому что организаторы турне – евреи, а сочетание обнаженной черной танцовщицы и еврейских устроителей – это уже чересчур для национал-социалистической прессы. Когда на одно из выступлений заявляется штурмовой отряд (СА) и разбрасывает зловония, Жозефина Бейкер прерывает программу, собирает вещи и исчезает. Шоу отменяется, а Жозефина и Пепито в начале лета 1929 года срочно возвращаются в Париж.

* * *

Когда Анаис Нин и ее муж Хьюго Гилер в двадцатые годы переехали в Париж, на рю Шёльшер, 11, что рядом с кладбищем Монпарнас, еще никто не догадывался ни о том, что это окажется ключевым событием для истории города любви, ни о том, что спустя тридцать лет Симона де Бовуар поселится в той же квартире. А тогда Анаис Нин записала в дневнике, разочарованная и недавним замужеством, и Парижем: «Лучше бы я сюда не приезжала. Надо уметь видеть Париж в романтическом свете, а так это сплошное фиаско». Ее муж, банкир Хьюго, беспрестанно дарит ей новые издания «Камасутры», которые покупает в книжных лавках на набережных, но Анаис пишет в дневнике: «Я люблю чистоту». Кроме чистоты она любит только свои дневники, да, они для нее – единственный эликсир жизни. На каждом из них есть маленький замочек, а ключ она носит на шее, на золотой цепочке. И только иногда она снимает ключ, когда учится танцу живота, но преподавательница считает ее слишком бездарной. Ей приходится искать что-то новое. Анаис Нин иногда целыми днями лежит в постели, пишет в дневнике о своем подавленном настроении, не понимает, что такое любовь, и поэтому буквально проглатывает роман Д. Г. Лоуренса «Влюбленные женщины». Ее впечатляет то, как Лоуренс отдается на волю хаоса, и она записывает в дневнике, что «погружение в хаос – примета нашей эпохи». А скоро оно станет приметой всей ее жизни.

* * *

А в Нью-Йорке в то же самое время Генри Миллер лежит в кровати у себя дома на Клинтон-авеню в Бруклине и тоже читает «Влюбленных женщин» Д. Г. Лоуренса. Сам он в этот момент испытывает изрядный недостаток любви со стороны этой части человечества. Генри Миллер не может смириться с тем, что его жена Джун просто взяла и привела свою любовницу Мару Эндрюс в их общую квартиру – а ему, законному супругу, пришлось взять подушку и перебраться на диван. Две женщины каждую ночь кутят в барах, и в один из вечеров Миллер в отчаянии вешает свидетельство о браке на зеркало в прихожей, чтобы они сразу увидели этот документ, когда ввалятся в квартиру, спотыкаясь и хихикая. Но они проходят мимо, сразу в супружескую постель.

* * *

Рут Ландсхоф целуется только с открытыми глазами. Она буквально смотрит в рот тем, кто ей нравится. Как беспокойная птица, порхает она в конце тех самых двадцатых годов по Берлину, не переставая щебетать, от Жозефины Бейкер к Мопсе Штернхайм, к Клаусу Манну и Карлу Фольмёллеру^[10], из кафе в клуб, из клуба в варьете, к вершинам и пропастям любого пола, и люди пугаются, когда она решает угомониться или даже замолчать. Но когда она улыбается, восходит солнце. Когда она не улыбается, кажется, что она плачет.

Сегодня она встречает в аэропорту Чарли Чаплина. Она должна показать ему Берлин. Но она покажет ему главным образом себя.

* * *

Шестого июля 1929 года пятидесятилетняя Альма Малер наконец выходит замуж за писателя Франца Верфеля, на одиннадцать лет моложе ее, за своего «мальчика», и теперь ее зовут Альма Малер-Верфель. Они уже десять лет прожили в «диком» браке, и Верфель очень благодарен за то, что сразу после женитьбы может вернуться в дом Альмы в Брайтенштайне. Дело в том, что они женятся в момент, когда они на самом деле на грани разрыва. Альма хочет, чтобы Верфель писал литературу «мирового уровня», а он хочет, чтобы его почаще оставляли в покое. Ведь Альма постоянно болтает только о сексе – у кого с кем сейчас отношения. Когда она входит в раж и жадно выпивает рюмку за рюмкой своего любимого ликера «Бенедиктин», стремясь к «сильным ощущениям», изнуренный Франц собирает чемодан, хватает шляпу и удаляется в тишину гор. Еврей Верфель стал бояться антисемитских выпадов своей жены. Поэтому ему нравится, что обычно она в отъезде. Когда она после свадьбы умчалась в Венецию, Верфель тайно вернулся в иудаизм – за месяц до свадьбы Альма потребовала от него выйти из иудаизма (и его родителей-евреев она на свадьбе тоже старательно избегала). Она записывает в дневнике: «Я пью, чтобы быть счастливой». А он пишет одну книгу за другой, чтобы не стать несчастным.

* * *

Он смертельно устал, едва появившись на свет в 1874 году. «Не властен я с век своих поблекших / Стряхнуть усталость племен забытых»^[11], – написал Гуго фон Гофмансталь, будучи восемнадцатилетним вундеркиндом. В те годы Вена, наоборот, только просыпалась, мировой дух пробудил дикие творческие энергии – Эгон Шиле, Георг Тракль, Людвиг Витгенштейн, Зигмунд Фрейд, Артур Шницлер, Карл Краус и так далее. А Гуго фон Гофмансталь просто постоял рядом, беспомощная жертва модернистского урагана, в двадцать пять лет он уже стал легендой, а теперь, в пятьдесят пять, он элегантный динозавр, аристократ духа, невыносимый сноб, иногда сочиняющий либретто для Рихарда Штрауса. Иногда он позволяет себе немного прозы, столь же изящно закрученной, как кончики его усов. Он провозгласил, что главной целью двадцатых годов должна быть «консервативная революция». Для него это означает в том числе непрерывное утверждение института брака. Да, все его комедии и либретто – на самом деле пафосные гимны браку; своему другу Карлу Буркхардту он пишет, что в его пьесах сказано всё, что он думает по этому поводу. Но сказано, наверное, так завуалированно, что даже его собственной жене Герти приходится долго разбираться. Потому что большой теоретик брака не очень активен на практике. Кажется, его главное достоинство как мужа – терпение. Он находит совершенно правильным, что жена не интересуется темами, которые он обсуждает с друзьями. И что она уходит из комнаты, когда он собирается прочесть вслух что-то из написанного. «Брак состоит не в том, чтобы всё было общее», – полагает Гофмансталь.

В книгах он выражается несколько сложнее. Например, в «Ad me ipsum» он пишет, что брак разрешает «две антиномии бытия – времени и срока, одиночества и общности». Поэтому, с его точки зрения, жизнь без связи ведет к жизни без предназначения, и тот, кто не женится, влачит бесполезное «предсуществование». Ничего удивительного, что с такими теориями Гуго Гофмансталю приходилось нелегко в Берлине и Париже золотых двадцатых годов. Зато в Родауне, аристократичном пригороде Вены, куда он перебрался, и на театральных фестивалях в Зальцбурге супружеские пары с благосклонной улыбкой слушают арии с его тезисами, держась за руки.

А как часто сам Гуго фон Гофмансталь держит за руку свою Герти? Трудно сказать. В его прозе и письмах никогда не упоминаются два человека – Герти и он сам; даже друзья считают его молчуном в том, что касается его внутреннего мира, а также еврейских корней. Это относится и к будущему, уже в двадцатые годы он панически предостерегает всех от попыток написать его биографию, потому что это «нелепо», и обещает оставить после смерти необходимые распоряжения, чтобы «не допустить подобной дешевой болтовни».

Он наглухо закрыл свои внутренние, ранимые области, и над его сверхчувствительной душой властвуют телесность и эротика. Брак для него – умственное понятие, можно сказать, весьма убедительная концепция. Замечает ли он, что ее, как и многие хорошие концепции, довольно трудно воплотить в жизнь? Герти родила от него троих детей: в 1902 году Кристиану, в 1903 году Франца и в 1906 году Раймунда, но Гуго фон Гофмансталь каждый раз устраивает так, что роды происходят во время его длительных поездок и выступлений за границей. И он не спешит возвращаться домой. Да, всю свою жизнь он виртуозно уклонялся. От друзей, обязанностей, детей, работы. А от женщин? Этого мы не знаем. В юности он отверг ухаживания Стефана Георге, но среди его близких друзей много геев – Леопольд фон Андриан, Рудольф Александр Шрёдер, граф Гарри Кесслер. Именно прозорливый граф Кесслер однажды записал: когда Гофмансталь разговаривает с женщинами, он становится «похож на дипломата, на восьмидесятилетнего старика». А Гофмансталю тогда было всего тридцать.

После знакомства со своей будущей женой Герти Шлезингер он пишет ее брату и поясняет, почему выбрал ее в жены: «Она относится к жизни с доверием и совсем без тоски». Кажется, его это успокаивает. Герти «так удачно лишена всякой тяжеловесности». Или, иными словами и без обиняков: она обладает чудесной способностью «легко и радостно принимать факт некоторой ограниченности своего интеллекта и не претендовать на то, что ей недоступно». Причем такая ситуация ее полностью устраивает, и нет никакого смысла в том, чтобы «как-либо просвещать ее с помощью книг или разговоров». Вот так Гуго фон Гофмансталь представляет себе идеальную жену.

Да, когда Гофмансталь говорит, что «не может помыслить жизни без брака», то в этом громогласном пафосе слышится какое-то заклинание от дурного глаза. Тогда получается, что брак в его случае – это идеальная форма одиночества. Бесконечная попытка скрыть за красивыми словами свои гомосексуальные склонности. Автор либретто оперы «Кавалер розы»^[12] как будто хочет предъявить публике блестящий образ «идеального мужа», чтобы защититься от самого себя. Создается впечатление, что с помощью непрерывного украшения фасада, под лирической оболочкой искусства он надежно спрятал от себя свои истинные желания. В его произведениях нет никого вроде Густава фон Ашенбаха, с вожделением наблюдающего за юношами на острове Лидо, нет ловкого официанта, бродящего по страницам дневников, как у Томаса Манна. С браком у Гофмансталя дела обстоят примерно так же, как с героизмом: во время Первой мировой войны он повсюду воспевает храбрость, волю к победе и мужественную жертвенность солдат, а сам из кожи вон лезет, чтобы добиться перевода с опасного для жизни фронта в теплый административный кабинет.

Однако ему не удается сбежать с самой страшной своей битвы. Летом 1929 года перемирие между ним и сыном Францем переходит в изнурительную позиционную войну. Потрепанный жизнью сын в двадцать шесть лет возвращается к родителям, в их дом в Родауне. Франц пытается выйти из тени знаменитого отца, сочиняет стихи, безответно влюбляется, бунтует против родителя, отдающего предпочтение его сестре. Но раз за разом он осекается, гневно молчит, как будто не может сформулировать то, что мучит его душу. А ночью 13 июля в комнате сына раздается выстрел. Гуго фон Гофмансталь и его жена Герти вскакивают в своих спальнях. Франц застрелился. Гуго фон Гофмансталь может только апатично сидеть в кресле. Пятнадцатого июля он хочет подняться, чтобы пойти на похороны сына, и умирает от инсульта. Нет – от разбитого сердца. «Имеющий сына имеет жизнь; не имеющий сына не имеет жизни» (1 Ин 5:12). Два дня спустя Гуго фон Гофмансталя хоронят на Кальксбургском кладбище рядом со свежей могилой Франца фон Гофмансталя. Поскольку он был близок ордену францисканцев, согласно последнему желанию его хоронят в одеянии францисканца. Так великий теоретик брака закончил свой путь целомудренным монахом.

* * *

Есть и еще один сын, прекрасно понимающий несчастного сына-самоубийцу, – это Клаус Манн. Он пишет некролог Гуго фон Гофмансталю, который на самом деле посвящен скорее Францу фон Гофмансталю. Он так хорошо понимает желание уйти из жизни, когда тебя недостаточно любят. Когда тебя подавляет слава отца: «Он умер, как один из нас, как наш брат. Там, где оступился он, могли оступиться и мы – едва ли мы сильнее его. И поскольку мы продолжаем жить, то мы несем часть ответственности за его смерть; а также за последующую смерть его отца». Какие пугающие слова один сын адресует другому – он признается и в том, что знает, как он мучит своего отца, Томаса Манна, своей демонстративной гомосексуальностью. Почти нет совместных фотографий Томаса и Клауса Маннов – а на тех немногих, где они вместе, мы видим не обычного Клауса-денди в элегантных позах, а зажатого человека с неуверенной улыбкой. Совсем скоро, в том же 1929 году, давление на Клауса Манна увеличивается еще сильнее – его отец получает Нобелевскую премию по литературе. После известия о премии Клаус Манн начинает помимо кокаина принимать морфий, чтобы заглушить свои чувства. Он не едет на церемонию вручения Нобелевской премии в Стокгольм. Отец не пригласил его.

* * *

Царит невероятный культ невозмутимости, того, что называется «cool», и когда у кого-то наворачиваются слезы, его сразу начинают убеждать в том, что сердце – всего лишь мышца. А романтизм – всего лишь художественное направление девятнадцатого века. «Все мы были обычными детьми Холодного Мира, хладнокровными ледышками, и большинство понимало, что вскоре нас ждут неприятности», – говорит Лиза Маттиас, многострадальная Лотхен Курта Тухольского. Послевоенные травмы, ужасы холода и темноты привели к тому, что многие мужчины сопротивляются любым сильным чувствам. Вальтер Гропиус в строгих костюмах и с неподвижным взглядом руководит Баухаусом в Веймаре и Дессау, у Макса Бекмана – «Автопортрет в смокинге», Эрнст Юнгер на обложке «В стальных грозах» – в меховом воротнике. Художники «новой вещественности» довели до крайности холодный снобизм по отношению к себе и к другим. Прежнему экспрессионистскому идеалу «аутентичности» теперь противопоставляется искусственность, художники смотрят на свои модели, как врачи: раздевайтесь, пожалуйста, но не раскрывайтесь передо мной.

Отто Дикс, любитель Ницше, называет себя «путешественником на Северный полюс», а Джордж Гросс хвастает своим «ледяным характером». Бертольт Брехт носит жесткую кожаную куртку, пишет «Хрестоматию для жителей городов», в которой требует, чтобы все застыли: «Восхваляйте холод!» Эрнст Юнгер требует «литературы ниже нуля». А что конкретно нужно делать для этого? Курт Морек в своем «Путеводителе по порочному Берлину» рекомендует новые бары на Курфюрстендамм: «Посреди ослепительной чистоты стекла и никеля можно охладиться изнутри с помощью восхитительных американских коктейлей со льдом».

* * *

Охлаждение – исключительно мужское занятие? Конечно же нет. Тамара де Лемпицка всю жизнь учится, рисует, экспериментирует с материалами и их эффектами и наконец находит свой стиль. Холодная кожа – гладкая, как эмаль, напоминающая кричащие краски рекламных плакатов; стройные изогнутые фигуры, как у итальянских маньеристов. Потом окажется, что эти фигуры идеально подходят к благородной элегантности французской мебели того времени, и живопись Тамары де Лемпицки назовут ар-деко, а еще позднее, когда ее поклонником станет Энди Уорхол, выяснится, что еще более точным определением было бы поп-арт-деко. Но сейчас, в 1929 году, это настоящий экстракт современности. И каждому, чей портрет она пишет, кажется, что он становится иконой. Тамара де Лемпицка, переехавшая в Париж из Польши, несет голову на плечах гордо, как трофей, а ее фигура так же пластична, как пеньюар, она – женское воплощение денди, воплощение новой эпохи, и портретируемые готовы платить бешеные деньги, в том числе потому, что одним портретом дело зачастую не ограничивается. «Для вдохновения мне нужны любовники», – говорит Тамара де Лемпицка. Мужчины вдохновляют ее так же, как и женщины.

А вот итальянский писатель и эротоман Габриеле д’Аннунцио обломал об нее зубы. Он пригласил Тамару де Лемпицку в свое имение, чтобы она написала его портрет. Но сначала он желает отправиться с ней в постель. В первый же вечер шестидесятитрехлетний д’Аннунцио заявляется к ней в комнату и раздевается (не буду смущать вас деталями). Она просит его одеться. Он не понял, что для нее первым делом – работа, а развлечения потом. А она не поняла, что ему нужны портреты только от тех, в чьем безусловном восхищении собой он уверен. Выставленный за дверь, он сразу находит утешение у служанки, которая вынуждена повиноваться. На следующий день Тамара де Лемпицка уезжает. И рисует саму себя: «Автопортрет в зеленом „бугатти“» – работа по заказу берлинского журнала Die Dame, оригинал такой же маленький, как обложка журнала, 35 на 27 сантиметров, тем не менее это одна из важнейших картин эпохи. Рука дамы в светло-коричневой перчатке на черном руле. Чувствуется, что ее нога на педали газа. Красные губы, глаза подведены, взгляд свеж и неудержим, потому что «взгляд вперед ничего не выдает нам» (Уильям Бойд).

Вообще-то у самой Тамары де Лемпицки тогда был всего лишь «Рено», но она понимает, что нужна постановка, и рисует на улице красивый «бугатти», стоящий перед «Кафе де Флор», а потом в мастерской садится в него на своем холсте. Когда Рут Ландсхоф, Аннемари Шварценбах, Эрика Манн, Мод Тиссен и Клеренора Штиннес увидели эту картину на обложке Die Dame, им всем показалось, что они смотрят в зеркало. Кстати, место в машине рядом с Тамарой де Лемпицкой на картине пустует. Новой женщине не нужны спутники.

Она сама знает, куда ехать. И где тормозить. В 1929 году к ней в мастерскую входит несметно богатый барон Рауль Куфнер, крупнейший землевладелец бывшей Австро-Венгерской монархии и любовник андалусской танцовщицы по имени Нана де Эррера, и она соглашается писать портрет его парижской пассии. Тамара де Лемпицка в ужасе оттого, как безобразно та одета, и поэтому просит ее раздеться. Теперь она приходит в ужас от того, как мизерна эротическая привлекательность этой женщины. И вот Тамара де Лемпицка впервые пишет свою визави именно такой, какой она ее видит, ничего не преувеличивая и ничего не сглаживая. За неслыханный гонорар от миллиардера она с почти демоническим наслаждением пишет картину, на которой его любовница выглядит страшной, зажатой и намного старше своего возраста. Когда барон снова приходит в мастерскую и видит на картине, как непривлекательна его возлюбленная и насколько симпатичнее художница, он сразу затевает роман с Тамарой де Лемпицкой. Получается, что она превратила заказной портрет в заказное убийство. Теперь она знает, что с помощью живописи можно получить что угодно и разрушить что угодно. В том числе любовь.