Охота на лиса

Всё это только усиливало её сомнения. Женщины, занимающие должность до неё, исполняли свои обязанности чисто номинально: они нанимали других, чтобы они посещали бедняг вместо них. Почему же она настояла на том, чтобы делать это сама?

– Ты строишь из себя святую, – усмехался Риго. – Быть олимпийской чемпионкой тебе уже недостаточно? Быть моей женой недостаточно? Теперь ты должна стать святой Марджори, жертвующей собой ради бедноты?

Тогда это задело её, хотя на самом деле это было неправдой. Золотая медаль была взята задолго до того, как они поженились. Правдивый ответ на его вопрос был бы таким: золотой медали ей явно было мало. К тому же это было давно. Теперь ей нужно было что-то сопоставимое, что-то уникальное, какое-то совершенно новое достижение. Одно время она думала, что этим может быть её семья, её дети, но, похоже, всё было совсем не так…

Итак, она попробовала благотворительность, но это тоже не сработало. Стиснув зубы, она решительно шагнула в грязь и направилась к следующей лачуге. Когда через несколько часов она вернулась в свой ховер, она чувствовала себя усталой, грязной и глубоко погруженной в депрессию. Одну из «её» девочек на той неделе казнил демографический патруль. Двое детей в одной семье умирали, вероятно, от чего-то заразного, чего можно было бы избежать, если бы нелегалам разрешили прививки, чего не приходилось ожидать. Тысячу лет назад население Бридертауна можно было бы переправить в Австралию. Несколько сотен лет назад им, возможно, разрешили бы эмигрировать на дикие планеты-колонии. Но Святой Престол вмешивался и угрожала всякий раз, когда люди пытались расселиться по иным мирам, отчего настоящей колонизации по факту не было. Некуда было отправить лишних людей, кроме планеты Покаяние, если они проживут достаточно долго, чтобы добраться туда. Но это могло оказаться не лучшей альтернативой.

Теперь, Марджори была почти уверена, что продолжать было бессмысленно. Пока правил Святой Престол, не было законного способа сделать что-то существенное. Каждую неделю появлялась новая девушка, беременная или готовая забеременеть, снова и снова, и так без конца. Даже если Марджори потратит все свои деньги, всю свою кровь, всё равно это не принесёт ощутимой и долговременной пользы. Какая у них будет жизнь на Покаянии, у тех, кто туда попал? Погрязшие в неведении и обидах, наверное, они умрут там молодыми…

Марджори стиснула зубы, запрещая себе заплакать. Конечно, она могла уйти. Были десятки оправданий, которые она могла бы преподнести правлению, и все они были бы приемлемы для обоих сторон. Но она сама взяла на себя эту обязанность, и было бы, конечно же, грешно вот так просто всё бросить…

Она яростно тряхнула головой, отчего летательный аппарат завернул дугу и ушёл в головокружительный крен. Рёв предупредительной сирены из консоли привёл её в чувство. Машина свернула с ховервея и приземлилась в поместье. Проследовав мимо конюшен, Марджори махнула рукой старшему конюху, мысленно молясь, чтобы Риго не был дома, чтобы он не устроил ей допрос, где она была и что делала. Она была слишком усталой и подавленной, чтобы спорить с ним. Что же, в своём намерении совершить красивый поступок, поступить благородно она потерпела фиаско, вот и всё. Что тут было обсуждать с Риго?

Возможно, Риго был прав с самого начала. Возможно, она действительно хотела стать святой. Даже если и так, то что?

На лице Марджори проступила кривая усмешка. По крайней мере, на этот раз ей не придется объясняться перед Риго. Его не будет дома до вечера. Родриго Юрарье, истовый старокатолик, безупречный сын церкви, должен был совершить немыслимое. Он был вынужден ответить на призыв Святого Престола и отправиться на Святость.

***

Сотня золотых ангелов стоят на шпилях башни теократии, расправив крылья, воздев к небесам трубы, освещённые внутренним огнем, заставляющим их сиять, пылать словно тысяча солнц. Кристаллические башни Святости возвышаются друг над другом, излучая захватывающее дух сияние на фоне тьмы пустого неба. По словам церковных патриархов, и днём, и ночью они являются маяками, проводниками для душ великой диаспоры человечества, рассредоточенных по ближайшим мирам, в тёмных водах глубокого космоса.

Они также являются путеводными звёздами для туристических кораблей, которые целым роем зависают в пятидесяти километрах от них; все смотровые площадки забиты зеваками. Корабли не подпускают ближе, во избежание нештатных ситуаций, но туристы всё же могут разглядеть огромных ангелов на вершинах башен и прочитать слова, горящие в зеркалах на высоченных стенах: Святость. Единство. Бессмертие.

Сам Святой Престол доступен для обозрения только избранным: Иерофантам, служителям, послушникам. Для всех иных Святость являет себя лишь издалека, на линии горизонта, видимая, но далекая и неприступная. Для мужчин – мирян посещение штаб-квартиры Святого Престола строго регламентировано – сначала нужно получить соответствующие документы. Женщинам же вообще вход заказан. Затем, имея на руках все необходимые разрешения и допуски, нужно проследовать к охраняемому пропускному пункту. Если охранники будут удовлетворены, они позволят сесть в транспортное средство, которое доставит посетителя через тихие туннели в приёмную, находящуюся на значительном расстоянии от священного сердца теократии. Этим сердцем являются подземные покои самого Иерарха, расположенные намного ниже башен с ангельскими шпилями. Иерофанты высших степеней занимают апартаменты поблизости. Над ними располагаются машины, потом часовни, и уже потом приёмная. В нижних комнатах башен обитает свита духовенства среднего уровня. Чем выше уровень здания, тем ниже в табеле о рангах он находится, по крайней мере, таково расхожее мнение. Чем выше, тем дольше спускаться оттуда к часовням и туннелям, где свершается ритуальная деятельность Святого Престола. Чем выше человек живёт, тем меньше он ценится. На самом верху, у самых облаков, размещаются простецы- новообращённые, у которых слишком мало ума, чтобы быть годными для чего-либо серьёзного.

Именно там, на самом верхнем этаже самой высокой башни, Риллиби Перезвон проводит свои свободные часы, сидя на корточках в мнимой медитации в укутанной облаками тишине, или же растянувшись на своём узком одиноком ложи во время наступления тусклых, заполненных прерывистым сном ночей. Утром он встаёт, умывается, надевает свои мягкие домашние тапки, чистый, неброского цвета костюм с узким капюшоном и припудривает лицо. Во время утренних процедур он краем глаза наблюдает, как птицы выстраиваются в длинные V-образные ряды, направляясь на юг, в тёплые земли, к дому Риллиби. За сверкающими башнями начинается арктическая тундра, где царят лёд и многовековой холод.

Но внутри башен температура поддерживается неизменной. В тихие коридоры не проникает ни шум дождя, ни шорох падающего снега. Здесь ничего не растёт. Если бы Риллиби серьезно заболел, его бы увезли, и другой служка занял бы его комнату, выполнял бы его работу. Никому нет дела до того, что один ушёл, а другой пришёл. В Святом Престоле на слуху только два имени: Иерарха Карлоса Юрарье и начальника отдела миссий Сендера О'Нила.

Иногда он смотрит на соседнюю башню, пытаясь разглядеть сквозь сверкающую поверхность кого-то ещё.

«Я Риллиби Перезвон», – шепчет он себе под нос. «Родился среди кактусов пустыни. Друг птиц и ящериц». В его памяти всплывают образы птиц, ящериц, ряды уток над головой, плоские кукурузные лепёшки, приготовленные на раскаленной сковороде, вкус острых бобов, память о Мириам, Джошуа, Певчей птице, какими они были когда-то, давным-давно. «Ещё два года», – шепчет он себе под нос. «Два года».

Ещё два года срока его службы. Не то чтобы он был заложен своими родителями, как сыновья Освящённых или обещан в обмен на то, чтобы его мать получила разрешение родить сына. Только среди Освященных женщины должны были приносить своих сыновей в залог, отдавая их на службу в Святость. Семья Риллиби не принадлежала к ним. Нет, Риллиби призвали, усыновили, назначили на эту службу, потому что просто так было угодно Святому Престолу.

Ещё два года, говорит себе Риллиби. А если он не может продержаться так долго? Иногда он задает себе этот вопрос, опасаясь ответа. Что происходит с теми, кто не может отслужить свой срок?

– Чёрт, – сказал попугай когда-то давным-давно, рассмешив Мириам. – Проклятие. Дерьмо.

– Чёрт, – шепчет теперь Риллиби.

– Пошлите мне освобождение, дайте мне умереть, – шепчет Риллиби, протягивая руки к светящимся шестикрылым серафимам на башнях.

Ничего не происходит. Ангелы, сколько их не проси об этом, не могу никого сразить.

Каждый день он выходит из своего отсека и идёт к жёлобу. Какое-то время он стоит там, глядя на него, задаваясь вопросом, хватит ли у него смелости прыгнуть вниз. Он нашёл для себя приемлемую альтернативу. Внутри бездонных колодцев желобов есть толстые металлические скобообразные перекладины, установленные там, чтобы люди могли взбираться по ним, когда нужно произвести чистку или ремонт. Тысяча футов вниз. Тысяча футов вверх. Риллиби спускается и поднимется по ним каждый день. Для этого ему приходится вставать пораньше.

После его ждёт столовая, в которую он ходит вот уже десять лет, каждый день с тех пор как ему исполнилось двенадцать. Столовая. Вечно полная вонючими испарениями от неудобоваримых блюд. Он не остается, чтобы поесть.

Он поднимается дальше, затем спускается в дежурный зал, отыскивая свой номер среди тысячи других на освещённом табло. RC-15-18809. Канцелярские обязанности в офисе Иерарха. Обязанность гида. Третий уровень минус, комната 409, 1000 часов.

Работа для Иерарха. Странно, что они назначили сопровождать Иерарха кого-то столь молодого и безответственного, как Риллиби. Или нет?

Пора идти в Снабжение. Пора подняться на уровень выше, в магазин и купить что-нибудь похожее на настоящую еду. Пора пойти в библиотеку и выбрать что-нибудь для отдыха. Он боится идти туда, где есть люди. Лучше идти туда, где почти никто не ходит. Ещё один спуск на уровень часовен, неторопливая прогулка по коридору, комариный визг динамиков над каждым алтарем. Выбрав наугад часовню, Риллиби входит и садится, надев наушники, которые замедляют комариный визг до понятной скорости речи. Поёт тпротяжный бас. «Артемус Джонс. Фаворелла Бископ. Дженис Питторни». Риллиби снимает наушники и вместо этого смотрит на алтарь.

Каждый день за алтарем сидит старейшина, ожидая, пока анонимный послушник представит список новорождённых. Старейшина кивает головой, и послушник начинает: «В мире планеты Семлинг, девочка, рождённая Мартой от Генри Спайка, которую назвали Алевией Спайк. На Победе, мальчик, родившийся у Брауна Бриттла и Хард Лост Блю, которого назвали Броком, Нарушителем Тишины. На покаянии, сын Домала и Сьюзан Красмер, которого назвали Домал Винсенте II.

Каждому такому разуму старейшина низко кланяется, произнося слова, ставшие бессмысленными из-за чрезмерного употребления, слова, которые никто из них в башнях больше не слышит. «Святость. Единство. Бессмертие.» Смысл не имеет значения. Простое произнесение этих слов открывает заветную дверь. Простое слоговое бормотание заносит эти имена в списки человечества. Имена помещаются в файлы, а образцы клеток в банки тканей, и то и другое занимает бессмертное место в священной истории – для маленькой морщинистой Алевии, кричащего младенца Брока и сонливого Домала.

Риллиби один или два раза спускался в банк, в его кудахтающие глубины во исполнении служебных обязанностей. Генеалогические машины там, внизу, стрекочут, присваивают номера и маркируют генетическую информацию в образцах клеток, информацию, которая послужит, если представится случай, для воскрешения тела Алевии, или Брока, или Дома, или любого другого человеческого существа, посредством клон-машин. Клонируют только тело, конечно. Никто ещё не нашёл способа записать память или личность. Что же, лучше тело, чем ничего, говорят Освящённые, отдавая образцы своих тканей. Если тело живет, оно будет накапливать память, и со временем появится новое творение, возможно мало чем отличающееся от старого. Кто сказал, что новая Алевия не будет с чувством дежавю вновь переживать свою прежнюю жизнь? Кто знает, может однажды Домал посмотрит в зеркало и увидит там призрак прежнего себя?

В глубинах Святого Престола хранятся имена каждого мужчины и женщины, когда-либо живших за всю историю человечества. Те же, для кого не удалось найти письменных свидетельств в истории, были вычислены гудящими машинами, их данные были экстраполированы на начало времён времен, когда ещё не было человечества как такового. Неважно, что никто из живущих не может говорить на языке Homo habilis; машины знают имена тех, кто на нём говорил. В их списках есть Адам, спустившийся с дерева, и Ева, почесывающая свою задницу рукой с оттопыренным большим пальцем. Там же находятся и их генотипы, вычисленные машинами и имеющие соответствующие последовательности ДНК. Каждый человек, когда-либо живший, находится там, в Святости/Единстве/Бессмертии – С/Е/Б

И всё это, каждая машина, каждая запись, каждый образец, всё это неусыпно охраняется. Повсюду снуют охранники, наблюдают, подмечают, докладывают. Наблюдают за теми, кто может не соответствовать идеалу С/Е/Б. Следят за послушниками, которые впадают в безумие. Шпионят за (Ветхими), членами секты, уставшими от беспокойной жизни и желающими тотального конца, окончательного уничтожения Святого Престола, Терры, сотни миров, самой жизни – конца всех тех мужчин и женщин, чьи имена заключены в вечном списке.

Каждый день в каждой из тысячи часовен части этого списка читаются машинами, читаются вслух, от рассвета к закату, от заката к рассвету. Когда список прочитан полностью, машины начинают заново. Комариному жужжанию чтения нет конца, поскольку оно воспроизводит в звуке всё человечество от проотца Адама до маленького Домала, снова и снова…

Риллиби сидит, уставившись на старейшину-клирика, вполуха слушающего имена, произносимым его помощником. Риллиби снова подносит механизм к уху: «Вайолет Уилберфорс. Ник Эн Чинг. Хербард Гастон». Все, кто когда-либо жил, но не он сам, Риллиби Перезвон. Он никогда не слышал своего имени в этом монотонном жужжании механического голоса. Возможно, его не зачислят в список, пока он не окончит двенадцать лет своей службы и не уйдёт отсюда. Наушники покрыты пылью. Давно уже никто не приходил сюда послушать молебен-именослов.

Клирик с помощником уходят.

Через некоторое время Риллиби явится на дежурство в комнату 409, уровень три минус. А пока он будет сидеть здесь очень тихо, в одиночестве, произнося вслух «Риллиби Перезвон», в этом пустом аду, где никто не называет его собственного имени.

***

Когда Риго Юрарье вышел из транспортной капсулы в приёмной глубоко под землей, он не очень удивился, испытав неприятное смешанное чувство, нечто похожее на суеверное отторжение, неприязнь отчего его кожа покрылась мурашками. Он вовсе не хотел приезжать сюда, но дядя Карлос прислал сообщение, в котором прямо-таки умолял его спешно приехать. Дядя Карлос был белой вороной в семье, скелетом в исповедальне, если можно так выразиться. Дядя-отступник, давно отрекшийся от старокатолической религии своего рождения, стал теперь Иерархом всего этого… этого. Риго огляделся вокруг. Этого улья. Это нечестивого муравейника. За пределами стеклянной комнаты, в которой он стоял, сновали одинаково одетые, напудренные фигуры, словно орда безымянных насекомых.

Риго категорически не желал приезжать сюда, даже с миссией милосердия, как назвал это дядя Карлос в своём послании. Миссии милосердия – это дельце впору Марджори, а не ему, Риго; он ни капли ни сочувствовал ей. Бесполезно всё это. Нельзя спасти людей, которые слишком глупы, чтобы спасти себя самих; то же самое относилось и к Святому Престолу. Затем, как ни странно, отец Сандовал призвал Риго ответить на просьбу дядюшки. Несомненно, у святого отца были свои причины. Вероятно, ему понадобились какие-то данные; он хотел знать всё о Святилище, как оно выглядит, что там происходит. М-да, старокатолическому духовенству разрешалось совершать экскурсии на планету Святость примерно так же часто, как дьяволу помогать на мессе.

Далее последовала долгая прогулка по разветвленным коридорам в сопровождении разодетого напудренного проводника; миновали часовня за часовней, все они были пусты, все они гудели от пронзительного произнесения бесконечных списков имён.

Было бы лучше, подумал Риго, если бы они просто позволили одной машине тихо и вечно повторять имена. Можно было бы вполне обойтись без этого комариного звона в ушах, от которого начинала побаливать голова. Его собственное имя несомненно было где-то там, в этом шуме. Его собственное, Марджори и их детей. Избежать этого было невозможно, даже несмотря на то, что их семьи официально подали соответствующие «формы об освобождении», заявив тем самым, что они исповедуют другую веру и не желают быть внесёнными в список Святого Престола, не хотят, чтобы их дети были внесены в этот список, не верили в механическое бессмертие и не тщили себя надеждой на физическое воскрешение посредством клонирования, лучшее из того, что могла предложить Святость. Несмотря на страстные выпады отца против высокомерия Святого Престола и его притязаний, несмотря на истерику матери и кроткое негодование отца Сандовала, теократия всё равно поступила бы так, как ей заблагорассудится. Все знали, что формы об освобождении были фикцией; их регистрация была сигналом для одного из миссионеров выследить освобожденных и любой ценой получить от них образцы генетического материала. Подойдёт любая людная улица или пешеходная дорожка, чтобы подкрасться к своей жертве. Быстрый укол и образцы у них в кармане. Они были как крысы, эти миссионеры, тайная гвардия, приносящая сюда имена и образцы тканей, чтобы сделать их частью этого… этого.

Святость/Единство/Бессмертие. Слова эти были со всех сторон от него, выгравированы на полу, вставлены в стены, отлиты на поверхностях дверных ручек. Там, где не было места для слов, начальные буквы испещряли каждую поверхность: С/Е/Б.

«Кощунство, извращение», – бормотал себе под нос Риго, цитируя отца Сандовала. Он старался делать более короткие шаги, чтобы не наступить на пятки своему проводнику, с каждым шагом жалея, что поддался на уговоры и прилетел сюда.

Сопровождающий в капюшоне остановился, быстро взглянул на Риго, как будто проверяя, правильно ли он одет, затем постучал в глубоко утопленную дверь, прежде чем открыть ее и жестом пригласил Риго войти. Это была маленькая безликая комната с тремя креслами. Послушник в капюшоне вошёл и уселся в одно из них. Воздух в комнате стоял затхлый, словно бы на старом чердаке.

В другом кресле, поставленном у приоткрытой двери, скорчился старик, словно живой труп с тусклыми, глубоко запавшими глазами. Его перевязанные руки тряслись, а голос дрожал.

– Риго?

– Дядя? – неуверенно произнёс Риго. Он не видел старика с десяток другой лет. – Дядя Карлос?

Тряска перешла с рук на голову, и Риго воспринял это как кивок. Слабая старческая рука указала на пустое кресло, и Риго сел. Неожиданно для себя, он почувствовал жалость. Послушник на другом стуле готовился делать заметки, уже настроив своего клирика – устройство для записи и расшифровки.

– Мой мальчик, – раздался шёпот. – Мы просим вас кое-что сделать. Отправиться в путешествие. Пожить в одном месте в течении некоторого времени. Это важно. Это семейное дело, Риго. – Старик тяжело откинулся на спинку стула, слабо покашливая.

– Дядя! – Будь я проклят, если назову его Иерархом. – Вы же знаете, что мы не в числе Освящённых…

– Я не прошу вас сделать это ради Святого Престола, Риго. Прошу ради семьи. Ради вашей же семьи. Всех семьей. Я умираю. Но я не важен… Мы все умираем… – Иерарха сотряс пароксизм кашля.

– Нет сил объяснять, – пробормотал старик, закрыв глаза, – О'Нил объяснит тебе. Отведи его к О'Нилу, – обратился он к своему помощнику, затем снова повернулся к своему племяннику. – Пожалуйста, Риго.

– Но дядя! – начал было Риго.

Иерарх смерил Риго тяжёлым взглядом: – Я знаю, что ты не веришь в Святой Престол. Но ты веришь в Бога, Риго. Пожалуйста, Риго. Вы должны отправиться туда. Ты, твоя жена и твои дети. Все вы, Риго. Сделайте это ради всего человечества. Ты сможешь найти, что нам нужно благодаря лошадям… – Он вновь начал надсадно кашлять.

На этот раз кашель не прекращался, и в комнату вошли несколько слуг, чтобы унести властного старика прочь. Риго остался сидеть там, уставившись на напудренную физиономию служки напротив него. Послушник перекинул ремень священнослужителя через плечо и жестом пригласил Риго следовать за ним. Он повёл его по извилистому коридору, откуда они попали в коридор пошире.

– Как тебя зовут? – спросил Риго.

Голос послушника был глухим: – Мы не имеем права…

– Меня это не волнует. Как тебя зовут?

– Риллиби Перезвон, – слова послушника мягко падали в тишину, как капли дождя в пруд.

– Он умирает?

Минутная пауза. Затем тихо, как будто ему было трудно говорить послушник ответил: – Шепчутся, что так оно и есть».

– Что с ним?»

– Все говорят… чума, – сказал послушник и отвернулся, тяжело дыша. Это слово было трудно произнести. Это означало конец времён. Это означало, что двух лет ему может оказаться недостаточно, чтобы выбраться из этого места.

– Чума! – вырвалось из горла Риго, словно хрип.

Это означало только одно. Коварный медленно убивающий вирус, заставляющий тело пожирать само себя изнутри. Отец Сандовал настоял на том, чтобы Риго посмотрел запрещённый документальный фильм, снятый другим священником, ныне покойным, на станции помощи, где лечили жертв чумы и проводили обряды, которые могли бы их утешить. На кроватях лежали люди, некоторые из них все ещё были живы. Риго задохнулся от вони, пытаясь заглушить гортанный, мучительный кашель. Куб передавал не только картинку и звук, но также и запахи. Риго видел изуродованные тела, глаза, запавшие так глубоко, что лица казались похожими на черепа скелетов.

– Чума, – пробормотал Риго. Ходили слухи, что вирус перемещался с планеты на планету, десятилетиями пребывая в спячке, для того, чтобы, наконец, лавинообразно проявиться в одном мире за другим, не давая ни малейшего намека на свое происхождение, сводя на нет все попытки его остановить. Ходили слухи, что наука была способна изолировать моровую язву, но совершенно не могла остановить эту чудовищную пагубу, как только вирус вторгался в организм человека. Об этом судачили уже более двадцати лет.

– Если это о действительно так, то число жертв должно исчисляться миллиардами, – внутренне содрогнулся Риго. – Если мы не получим лекарство в ближайшее время, мы все умрём. Все мы.

Послушник повернулся и уставился на него испуганными глазами. – Я не должен был ничего вам говорить, сэр. Пожалуйста, не говори им, что я это сделал. Вот комнаты начальника отдела миссий, сэр. Если у вас есть вопросы, вы должны задать их начальнику отдела. Вы должны спросить Сендера О'Нила.

Родриго Юрарье остановился перед дверью, опустив глаза, с нахмуренными бровями.

Послушник откланялся и удалился, растворившись в бесчисленных коридорах Святости.

***

– Такое чувство, что я попала в царство вечной зимы, – со вздохом заметила Марджори Вестрайдинг Юрарье, глядя на угловатые черты продолговатого тяжёлого лица своего провожатого, обермуна Джеррила бон Хаунсера.

– Когда наступит лето, – сказал мужчина на терранском языке с сильным акцентом, который он использовал в качестве дипломатической речи, – вам также с непривычки покажется, что оно длится целую вечность. Впрочем, это касается всех времён года у нас на Траве. На самом деле, уже пришла весна.

Из окна главного дома, расположенного на небольшом возвышении, расстилающийся пейзаж казался безбрежным океаном в пастельных тонах серого и бледно-золотого; сухие травы колыхались, словно расходящиеся по водной глади волны. Лишь изредка виднелись разбросанные островки искривлённых деревьев с такими густыми ветвями на их вершинах, что издалека они казались чернильными пятнами на фоне затянутого облаками неба.

– Как вы определили, что сейчас весна? – спросила она, отворачиваясь от окна к своему спутнику.

Они стояли в огромном пустом холодном зале будущего посольства; слова их отзывались гулким эхом, отражаясь от толстых стен и высокого сводчатого потолка, покрытого узорами цвета слоновой кости. Высокие стеклянные двери вели сквозь прозрачные арки на террасу с балюстрадой; гладко отполированные полы отражали их движения, словно подёрнутый дымкой лёд. Хотя это была одна из главных приёмных эстансии, она не нуждалась ни в мебели, ни в портьерах, открывая смотрящему ошеломляющую пустоту своего пространства, как и дюжина других комнат, которые они посетили, таких же просторных и зябких, как эта.

Эстансия, хотя и содержалась добросовестно, некоторое время оставалась незанятой, и у Марджори, леди Вестрайдинг, возникло странное ощущение, что сам дом предпочитает именно такой образ жизни. Лишняя мебель была бы инородным элементом здесь. Они приспособились обходиться без неё. Отказавшись от ковров и занавесок в пользу этой холодной простоты, они в итоге остались довольны.

Обермун продолжил их разговор, произнеся, указав жестом: – Посмотрите на траву вдоль лестницы на террасу. Какого она цвета? Что вы видите?

Она посмотрела куда он показывал, с трудом разглядев, что аметистовая тень, которую она там увидела, была не просто эффектом от игры света. – Пурпурный? – спросила она. – Фиолетовая трава?

– Мы называем этот сорт «плащом королей», – сказал мужчина. – В этом мире есть сотни трав разных форм и размеров и невероятного множества цветов. У нас нет цветов в том смысле, в каком это понимают на Святости, ну да мы и не нуждаемся в этом.

Он использовал слово «Святость», как и большинство тех, с кем они столкнулись на Траве, как синоним Терры. Как и прежде, она хотела поправить его, но не сделала этого. Время, когда Святой Престол располагался на Терре, прошло много поколений назад, но нельзя было отрицать его вездесущность и фактическое всемогущество на планете – родине человечества.

– Я читала о Травяных Садах Клайва в одном из Снипопианских отчётах, – пробормотала она, не упомянув, что это было почти единственный источник, в котором она смогла хоть что-то прочитать о Траве. Святость ничего не знала. Терра не располагала информацией. Дипломатических контактов не было. Прошло почти два терранских года с тех пор, как как старый дядя Родриго – теперь уже покойный – умолял их прилететь сюда. Наконец аристократы на Траве заявили, что разрешат прибытие посольства. Теперь они должны наверстать упущенное время.

Она продолжила: – Я так полагаю, Травяные сады Клайва находятся в эстансии Дамфэльсов?

Её собеседник кивнул в ответ.

– Видите ли, Дамфэльсы, – сказал он, нарочито вежливо – Ставенджер и Ровена бон Дамфэльс были бы рады приветствовать вас, но сейчас они в трауре.

– Неужели? – произнесла Марджори спокойным тоном.

– Да. Недавно они потеряли дочь, – сказал он с выражением смущения на лице. – В первую весеннюю Охоту. Несчастный случай.

– Сочувствую их горю.

Она сделала паузу на мгновение, позволив своему лицу должным образом изобразить сострадание. Что она могла сказать? Будет ли её любопытство неуместным? Несчастный случай на охоте?

После достаточно долгой паузы, так и не дождавшись, когда же обермун продолжит, она решила заговорить первой, вернувшись к их недавнему объекту разговора: – Что значит фраза «когда низ Плаща Королей становится фиолетовым?»

– Видите ли, через несколько дней цвет травы будет наполовину выше её стеблей, и вы начнёте видеть румянец садов – розовые и янтарные, бирюзовые и изумрудные соцветия. Эта эстансия была названа Опаловым Холмом из-за особой игры цвета, которая бывает в здешних краях каждую весну. Эти сады молоды, но хорошо обустроенные. Плоское место внизу лестницы – это то, что мы называем Первой Границей. Во всех травяных садах есть такая вот закрытая плоская площадка с низким газоном. Это место, с которого начинаются все прогулки по саду. Отсюда тропы ведут от проспекта к проспекту. Через неделю ветер стихнет. Мы вступили в пору Весеннего сбора. К концу периода…

– Периода?

– Периода в шестьдесят дней. Это произвольная цифра, выбранная первыми поселенцами на Траве. Когда год длится более двух тысяч дней, более короткие промежутки времени имеют меньшее значение. Период равен шестидесяти дням, десять периодов составляют сбор, четыре периода – по одному на каждый сезон – составляют год. Мы отдаём дань нашему терранскому происхождению, разделив каждый период на четыре недели по пятнадцать дней, но это не имеет никакого религиозного значения.

Она понимающе кивнула, рискнув предположить: «Здесь нет дня Субботы».

– Никаких планетарных религиозных праздников. Это не означает, что у нас вовсе нет религии, просто вопросы веры были безвозвратно исключены из гражданского поля. Наши предки, хотя и получали выгоду от своего благородного происхождения по крови, происходили из разных культур. Они хотели избежать конфликтов в таких вопросах.

– Что же, нам предстоит многому научиться, – заметила Марджори, – Власти Святости почти ничего не рассказали нам о Траве.

– Простите, но терранцы почти ничего не знают о Траве. В прошлом они не проявляли особого интереса.

Опять эта путаница между Террой, планетой, и Святостью, религиозной империей. Она кивнула, принимая его упрек. В любом случае, это, вероятно, было правдой. Терранцам было наплевать на Траву. Также как было наплевать на Семлинг, на Жемчужные Врата, на Позор, Раскаяние, на любую из сотен заселённых людьми планет, дрейфующих в космическом океане и таких далёких от Святого Престола. Терра была слишком озабочена сокращением собственного населения и восстановлением своей экологии, фактически разрушенной требованиями ненасытного человечества. Святость расположилась у северной границы, контролируя жизнь своих адептов везде, где могла, в то время как все остальные на Терре продолжали пытаться выжить. Лишь раз в год Святой Престол показательно принимал у себя посетителей с других планет, с флагами и речами.

Святость – это не Терра. Терра была домом. Святой Престол – нет. Марджори захотелось сказать это вслух, но она сдержалась.

– Покажете мне ваши конюшни? – спросила она. – Я полагаю, наших земных лошадей погрузили в криосон и доставили сюда. Их уже пробудили?

Вопрос о лошадях заставил обермуна бон Хаунсера смутиться. Он замялся. В уголках его рта залегли еле заметные складки, что не преминула заметить наблюдательная Марджори. Она, имевшая золотые медали в выездке, конкуре и соревнованиях на выносливость, привыкла чутко считывать такие подергивания кожи. Такими знаками обычно общались между собой лошади.