Аттила

V

Лошадиное ржанье раздавалось с севера, где мимо леса пролегала проезжая дорога. Вскоре между густых кустарников показался всадник. Видя, что дальше ехать нельзя, он остановил коня – великолепного вороного жеребца – и спрыгнул на землю. Бросив поводья на шею лошади, незнакомец поднес ладонь левой руки к ее ноздрям: она опять заржала, мотнула головой и посмотрела умными глазами на своего господина.

Погладив вороного, всадник направился к юной паре, стоящей у ручья. Он казался лет на десять старше Даггара, был меньше его ростом и коренастее. Драгоценный византийский шлем покрывал его черные волосы, падавшие прямыми прядями на плечи и спину. Темно-красный плащ греческой работы, с изящной, но не слишком роскошной вышивкой золотом, был застегнут на мощной груди серебряной заколкой.

Воин подходил к Ильдихо и Даггару медленно, почти торжественной поступью.

– Опять он! – прошептала девушка с беспокойством, но без гнева.

Взгляд королевича, устремленный на воина, также был хотя и серьезен, но не выражал враждебности.

Подошедший почтительно поклонился Ильдихо. В его поклоне было столько благородства, достоинства, сдержанности и вместе с тем явного обожания, что красавица волей-неволей ответила ему легким кивком головы: так склоняется стройная лилия, когда ее касается ветерок.

– Простите, благороднейшая королевна! – заговорил молодой человек. Его голос был мягок и звучен, но с оттенком печали. – Вам может показаться, что я не случайно забрел сюда. Как видно, однако, вас уже отыскал здесь другой. Привет вам от меня, храбрый королевич скиров, искусный музыкант и певец!

Последние слова были произнесены им на чистом скирском наречии, хотя до этого он говорил на языке ругов. Даггар подал воину правую руку; тот взял и пожал ее левой рукой, так как правая была у него искалечена.

– В самом деле, мое появление здесь может показаться вам подозрительным, – продолжал он, – а между тем я пришел к этому источнику исполнить священный обет. Когда мне выпало на долю счастье провожать вас, королевна Ильдихо, а также и ваших подруг в рощу богини Фригги и присутствовать при жертвоприношении у ключа, я заметил, как усердно вы молились про себя. И я тоже задумал поручить самое заветное из моих желаний милосердию здешней богини.

– Вы – Фригги? – воскликнула Ильдихо резким тоном, надменно вздернув брови. – Что общего может иметь гунн с Фриггой, белокурой богиней наслаждения?

На лице воина отразилось чувство горечи.

Это было странное лицо, как бы составленное из двух различных половин, противоположных друг другу и не гармонирующих между собой. Низкий, уходящий назад, чисто монгольский лоб, обрамленный прямыми прядями черных, жестких волос, и вместе с тем благородно очерченные брови, под ними – в слишком глубоких впадинах над выдающимися скулами – оттененные длинными темными ресницами карие глаза, исполненные печали и страсти; слишком короткий, немного плоский нос, совершенно не гуннского типа тонкий, крайне выразительный рот; наконец – мягко, чересчур мягко закругленный для мужского лица подбородок с редкой растительностью.

Таковы были черты лица молодого поклонника прекрасной Ильдихо. Они были благородны и привлекательны, в них преобладало скорбное выражение, но отражалась чуткая, нежная душа. Даже гордая королевна невольно поддалась тихому очарованию этой кроткой печали, когда взгляд воина с легким укором остановился на ней. Она раскаялась в своих резких словах, прежде чем он снова заговорил своим мягким, звучным голосом:

– Я почитаю богов всех народов нашего царства, точно так же, как стараюсь изучить их языки. Кроме того, вы забываете, благороднейшая королевна… Конечно, вы происходите от самой белокурой богини, матери наслаждения. Это заметно даже и тому, кто не знает старинного сказания о вашем высоком роде… – Тут говоривший прикрыл темные глаза, которые осмелились бросить на Ильдихо чересчур страстный и влюбленный взгляд. – Но ведь и я тоже на половину происхожу из германо-готского племени: моя несчастная мать была из рода амалунгов. Значит, и я имею некоторое право на покровительство благодатной Фригги. Я хотел молить ее исполнить одно… мое единственное желание и принес ей в дар кольцо, намереваясь украсить им верхний камень свода над источником.

Молодой человек вынул из складок пояса, на котором у него висело оружие, широкий перстень. Солнечный луч пронзил в эту минуту зеленый свод из буковых ветвей и упал прямо на драгоценный камень, искусно вделанный в кольцо. Камень засиял несравненным блеском, отливая всеми цветами радуги. Ослепленная Ильдихо невольно опустила длинные ресницы, и даже зоркий охотничий глаз Даггара не смог вынести этого яркого сияния.

– Какое великолепие! – невольно воскликнул он. – Это ведь алмаз? Но какой крупный и блестящий…

– Его недавно прислал нам византийский император, – ответил воин. – Однако, – продолжил он, пристально всматриваясь в юную пару, – я вижу, что опоздал со своим даром благодатной Фригге. Но все равно! – с живостью прибавил печальный воин. – Я не возьму назад того, что посвятил белокурой богине. Мое кольцо не будет украшать ее святыню, потому что у меня больше нет ни одного желания в жизни. Но, белоснежное божество, возьми свою собственность и унеси ее прочь отсюда! Пускай никому не достанется мой перстень, и пусть никто не узнает, что я хотел вымолить за свой драгоценный дар!

И с этими словами воин бросил кольцо далеко в ручей.

– Что вы делаете? – воскликнул Даггар.

– Какая жалость! – огорченно сказала Ильдихо. – Это было огромное богатство.

– Да, девушка: это было богатство, заключавшееся в одном единственном желании… Будьте счастливы! Я сейчас уйду и никогда больше не загляну в жилище короля Визигаста.

Он поклонился обоим с печальным видом и пошел к оставленной лошади. Вороной конь встал на колена перед своим господином и, когда тот вскочил в седло, поднялся с радостным ржаньем на ноги.

Вскоре лошадь и всадник исчезли из виду.

Даггар задумчиво смотрел им вслед, опираясь на копье.

– Да! – произнес он наконец после долгого молчания. – Когда нам удастся извести старого вепря со всем его проклятым отродьем, лишь этого одного мне будет жалко от всей души!

VI

В то же самое время приблизительно на один день пути от последнего пограничного города Византийской империи Вминациума двигался к северу большой караван, состоящий из всадников, телег и пеших путников. Он шел в царство Аттилы по направлению к реке Тиссе. Авангардом, указывавшим дорогу, служил ему отряд гуннов, гарцевавших на маленьких, взъерошенных и тощих, но необыкновенно выносливых лошадках.

Гуннские всадники, охраняя караван, ехали также по обеим сторонам старой римской дороги, еще довольно хорошо сохранившейся. Путешественники медленно продвигались вперед. Хотя иностранцы в богатых одеждах имели превосходных лошадей, но тяжелые повозки задерживали движение, несмотря на то, что каждая из них была запряжена шестью, восемью и даже десятью мулами или лошадьми. Эти широкие фуры, похожие на тачки, были нагружены целыми горами клади, некоторые из них походили на громадные сундуки: четыре стенки из крепкого дубового дерева покрывались сводчатой железной крышкой, запиравшейся толстыми железными задвижками и замками. Другие фуры были старательно увязаны и покрыты непромокаемыми недублеными кожами и кожаными же фартуками для защиты от дождя и солнца.

На железных замках сундуков и на концах веревок, затянутых на клади, пестрели крупные печати. Каждую повозку сопровождали пешие воины в полном вооружении: люди высокого роста, белокурые, голубоглазые, с крепкими копьями, висевшими за спиной. Они держали себя серьезно, осмотрительно, зорко поглядывая во все стороны; их лица были спокойны, напряженны и между ними царило безмолвие, тогда как византийские рабы и вольноотпущенники, ехавшие верхом на переднем и заднем муле каждой повозки, беспрерывно болтали на ломаном греческом и латинском языках, перебранивались, спорили, смеялись.

Кроме погонщиков, караван сопровождало еще человек двадцать пять таких же рабов и вольноотпущенников на конях и пешком. Но едва кому-нибудь из них удавалось потесниться поближе к запечатанной клади, как копье молчаливого стража довольно чувствительно ударяло своим древком по спине римлянина.

Посреди каравана виднелось также несколько раззолоченных паланкинов, которые несли на своих плечах рабы. В боковом окне одних носилок, закрывавшихся подвижными деревянными ставнями, часто показывалась любопытная, с резкими очертаниями лица и черепа, голова. Когда мимо паланкина проезжал роскошно одетый и хорошо вооруженный всадник, человек, сидевший в носилках, непременно подзывал его к себе. Этот всадник, германский воин, по-видимому, руководил всем караваном; он часто останавливал своего скакуна, выслушивая доклады от авангарда или от разведчиков, подскакивавших к каравану с севера, потом отдавал краткие, четкие приказы.

– Остановись же, Эдико! Одно слово! Только одно слово! – крикнул ему по-латыни человек из паланкина.

Но всадник молча проехал мимо. Тяжелые фуры медленно, с трудом поднимались на довольно крутую возвышенность. Двое всадников в блестящем византийском одеянии остановились на ее вершине, значительно опередив караван. С высоты открывался прекрасный вид на окрестности. Всадники спешились и стали разговаривать, прохаживаясь взад и вперед.

– Какая безотрадная пустыня! – со вздохом заметил старый и, очевидно более знатный из них, мужчина лет шестидесяти – с серебристыми волосами, выбивавшимися из-под круглой войлочной шляпы и придававшими его лицу еще более внушительный вид.

– На всем пространстве, которое можно окинуть взглядом, – продолжил он, протягивая руку к горизонту, откинув полу роскошно вышитого золотом плаща, – ни следа человеческого жилища! Нигде, даже вдали не видно ни башни, ни городских укреплений. Хоть бы крыша какого-нибудь здания или дымок над двором земледельца. Ни деревни, ни крестьянской избы, ни пастушечьего шалаша. Деревьев, даже и тех нет, одни кусты, одна безлюдная степь, покрытая сухой травой, – пустыня и болото! Как непривлекательно царство гуннов!

– Да, патриций! – ответил спутник византийца, кивая головой с видом подавленного гнева. – Дикие варвары превратили эту страну в пустыню. Она была богата и процветала несколько десятков лет назад. Тут были прекрасные города, веселенькие виллы, окруженные фруктовыми садами и виноградниками. Здесь в изобилии росли всевозможные плоды и родился знаменитый синий виноград, дающий искрометное вино, – недаром римские виноделы селились тут еще со времен Пробуса. На необозримых полях вызревала золотистая пшеница, волнуясь под ветром, как необъятное море. Все это была римская земля, на которой обитали племена великого готского народа: остготы, гепиды, руги, скиры… Они храбро охраняли свою страну и прилежно возделывали почву. Во время моих странствий я не встречал лучших земледельцев. Городская жизнь им была не по душе. Один аллеман назвал при мне город западней, где человек бывает лишен воздуха, свободы, движения! Другое дело – быть свободным хлебопашцем, который трудится для себя, своей верной жены и белоголовых ребятишек. В этом деле с ними не могли соперничать наши ленивые рабы и колонисты, потому что работали из-под палки для ненавистного господина, стараясь делать как можно хуже и сберегая свои силы. Двадцать лет тому назад я проезжал этой же дорогой, когда императрица Пульхерия послала меня к королю остготов. В то время здешняя страна кипела изобилием!.. Но с тех пор ее поработили гунны…

– Пускай бы только поработили, но зачем разорять то, что стало их собственностью? – вздохнул патриций. И добавил немного спустя: – Кто знает, может быть, их владычеству не будет предела? Зачем же они все уничтожают?

– Потому, что таково их назначение, Максимин. Потому, что они не могут иначе! Видел ли ты когда-нибудь саранчу, опустошающую поля? Цветущая плодородная местность после их нашествия надолго приобретает вид безотрадного запустения.

– Отвратительный народ!

– А наши цари в Византии и Равенне уже десятки лет ухаживают за ними, льстят им, стараются привлечь их на свою сторону богатыми дарами! Им уступают все больше и больше земли, прежде это делалось даже совершенно добровольно. А с какой целью? Для того чтобы вытеснить отсюда с помощью гуннов трудолюбивых германцев! Между тем не значит ли это, что они призывают волков в овечье стадо в острастку орлам?

Оба византийца надолго замолчали, всматриваясь в бескрайнюю, безжизненную степь.

VII

Молчание нарушил патриций Максимин, устало махнув рукой.

– Мне до сих пор не верится, – сказал он, – что я, по воле судеб, попал в страну гуннов. Я! Честный, порядочный, не виновный ни в каком преступлении римский гражданин!

– Мне нужно дивиться еще больше тебя, – с улыбкой ответил его спутник. – Я – сын моего отца, вынужден отдыхать на этом холме, обвеваемом степными ветрами, вместо того, чтобы мирно сидеть у себя дома в Византии, в уютной рабочей комнате, описывая мои прежние путешествия в качестве посланника. Очень не хотелось мне предпринимать эту новую поездку, да еще куда? К Аттиле! К грозному царю гуннов, которым матери пугают детей от Тибра до Босфора. Кто знает, вернусь ли я отсюда назад к моим запискам, свиткам и дневникам? Может быть, им напрасно придется ожидать меня, лежа в образцовом порядке на полках библиотеки! Гуннский царь не раз навсегда удерживал у себя посланников, которые ему нравились, а иногда и тех, которые не успели ему угодить. Но им обыкновенно приходилось недолго томиться в неволе.

И говоривший с грустной покорностью сжал губы, окончив свою полушутливую речь.

– Прости меня, друг Приск! – ответил патриций. – Это я буду виноват, если книга о твоих путешествиях с посольской миссией, так сильно интересующая всех образованных людей в Византии, не будет доведена до конца.

– Вот как! Значит, ты насчитываешь всего семнадцать образованных человек в нашей столице, то есть настолько образованных, что они не ограничились одними похвалами, но и купили первую часть моего обширного труда!

– Да, я буду виноват, – продолжал Максимин, – если вторая часть твоего сочинения не допишется до конца и если блестящий византийский ритор не будет больше очаровывать слушателей своим мощным словом в зале красноречия. Но, по крайней мере, я разделю его участь, живой или мертвый!

– Ну, в этом мало утешения, сенатор!

– Видишь ли, когда государь назначил меня посланником, а ведь я вообще не пользуюсь особенной милостью во дворце с золотыми куполами…

– Само собой разумеется, патриций! Твоя честность колет глаза. Ты неподкупен, а что еще важнее – не желаешь подкупать других. Кроме того, неужели ты счел свою настоящую посольскую миссию к степному волку знаком особого монаршего благоволения?

– Ну, конечно нет! И потому, прежде всего, я написал духовное завещание. А затем подумал: «Нужно непременно взять с собой друга Приска. Иначе я умру от скуки во время длинного путешествия, а не то сойду с ума в приятном обществе других членов посольства или взбешусь от сознания всемирного бедствия, жалкой беспомощности в этой совершенно неизвестной мне стране, пустынной и варварской. Между тем Приск – прекрасно владеющий иностранными языками, желанный спутник всех посланников, знакомый со всеми частями света – знает также и землю гуннов. Приск должен сжалиться над своим несчастным другом или, по крайней мере…

– Благодарность к тому, кто спас ему жизнь и честь, возьмет в нем верх над всеми прочими соображениями! – с живостью подсказал обычно сдержанный, рассудительный ритор, беря за руку сенатора. И он продолжал с жаром: – Когда, года два тому назад, это воплощение низости…

– То есть Хризафиос!

– Да! Когда гнусному евнуху не удалось уговорить меня, чтобы я по возвращении с посольством из Персии выставил перед императором нашего пограничного наместника как человека образцовой честности…

– Двоюродного брата Хризафиоса!

– Против которого у меня были собраны неопровержимые улики, тогда Хризафиос уверил государя, будто я подкуплен персами и потому добиваюсь удаления ненавистного им, за свою добросовестность, правителя пограничной области. Тотчас после этого доноса меня бросили в тюрьму бессмертных…

– Почему ты называешь так городскую темницу?

– Потому, что никто не выходит оттуда смертным!.. Тогда ты, не побоявшись всемогущего евнуха, поручился за меня всем своим имуществом. Я был выпущен на свободу и благодаря тебе успел оправдаться, вполне доказать свою невиновность. Никогда не забуду я твоего благодеяния, Максимин. И если Аттила действительно разинет на тебя свою волчью пасть, которой кормилицы пугают детей, то клянусь: я положу туда собственную голову. Но почему император назначил тебя, именно тебя в посольство к гуннам? С этим нам нужно еще хорошенько разобраться. Скажи, как было дело?

– Все вышло довольно странно. Часа в два пополуночи меня неожиданно разбудили рабы: Вигилий желал безотлагательно говорить со мной. Я спросил, не сошли ли они с ума, не рехнулся ли почтенный Вигилий или я сам? Ты знаешь, что презираю этого негодяя, как никто другой…

– Исключая Хризафиоса, – напомнил ритор.

– …таков приказ государя, – отвечали мне, – и через минуту противный человек уже стоял у моей постели, показывая при свете ночника письмо, написанное рукой евнуха и скрепленное подписью императора. Там говорилось, что я должен на следующий день, то есть сегодня, отправиться в Паннонию, царство гуннов, с Вигилием и посланником Аттилы, чтобы передать последнему ответ императора.

– Это нелегкое поручение. Тут надо снести на себе несколько центнеров позора, – проворчал ритор.

– Пурпуровые царские чернила незапечатанного письма не успели еще высохнуть: я понял, что во дворце происходило ночное совещание между императором, Хризафиосом, Вигилием и – что очень странно! – в нем участвовал еще один человек…

– Кто? – спросил удивленный Приск.

– Эдико.

– Посланник Аттилы? Откуда это тебе известно?

– От Вигилия. Хотелось бы мне узнать, какими путями Вигилий без всякой заслуги со своей стороны поднялся так высоко во мнении императора и самого евнуха.

– О, у него есть неоценимые достоинства!

– А именно?

– Его сделали переводчиком, так как он, кроме латинского и греческого, знает также готский и гуннский языки. У него способность к филологии, кроме того, природа одарила Вигилия замечательной изворотливостью, а он развил в себе это качество до совершенства. Теперь этот человек без запинки врет, по крайней мере, на шести языках. Отчасти по собственной охоте, отчасти по внушению Хризафиоса.

– Итак, Вигилий нечаянно проболтался об участии Эдико в переговорах. Когда же я стал отказываться от предложенной поездки и спросил, как он смеет принуждать меня к ней, негодяй воскликнул, пожимая плечами: «Неужели ты думаешь, что я сам избрал тебя своим спутником – ради собственного удовольствия? Тебя назначили по настоянию Эдико». – «Ведь он меня вовсе не знает», – возразил я. Вигилий ответил: «Разумеется, но он потребовал, чтобы самый почтенный из всех византийских сенаторов последовал за ним ко двору царя гуннов».

– И на тебя указали как на самого почтенного человека в столице, – досказал Приск.

– И еще одно: в противном случае, – так сказал Вигилий, – Эдико не взял бы на себя ответственность за столь опасное поручение.

Ритор с сомнением покачал головой.

– Вероятно, Вигилий все врет, – хмуро сказал он.

– Я сам так думал и высказал свою мысль посланнику Аттилы, когда нам удалось остаться с глазу на глаз. Ведь он не гунн, а германец, да и человек недюжинный.

Приск кивнул головой в знак согласия.

– Однако и непроницаемый, – прибавил он.

– Оказалось, что Вигилий на этот раз не соврал. Аттила действительно потребовал посланника сенаторского ранга. Я спросил у Эдико прямо: «Ты выбрал меня за мою правдивость?» – «Это ты узнаешь, когда придет время!» – ответил германец.

– Совершенно верно: когда придет время! – повторил позади друзей чей-то сильный голос.

Они с удивлением обернулись и увидели перед собой Эдико.

– Вы скоро узнаете все и поймете причину моих действий. А до тех пор будьте осторожнее, когда вздумаете секретничать, – предупредил он. – Опасайтесь не меня… а других.

Германец повернулся и пошел вниз, к подножию холма, навстречу поднимающимся повозкам. Там же стояла его лошадь, поджидая своего господина.

Вскоре он медленно проехал мимо полуоткрытых носилок.

– Эдико, Эдико! – послышался оттуда шепот. – Ах, эта проклятая боль в бедре! Как досадно, что она мешает мне сесть на коня, и я принужден оставаться в этом дурацком ящике! Мне необходимо переговорить с тобой еще о многом. Пожалуйста, дай мне сказать тебе хоть одно слово!

– Молчи, неосторожный! – отвечал Эдико не останавливаясь. – Оба твои спутника и без того смотрят на меня подозрительно. Неужели ты хочешь погубить нас обоих еще до исполнения великого плана?