Фаворский свет

– Разве это изменит что-то?

– Может, и не изменит. Просто уже надоело.

Возбуждал исходящий от неё лёгкий холодок опасности. Мне казались мелкими пустые выходы на демонстрации, хотя бодрит физическая опасность. И живой эфир на экране, с кусанием за икры власти, и отделённые временными промежутками страсти в печати. Как изрёк Конфуций: «Когда я участвую в тяжбе, я не лучше других. То, чего я стремлюсь достичь в первую очередь, так это вообще не принимать участие в тяжбах».

Мое равнодушное отношение к власти её как-то не злит, хотя ощущаю враждебную стену. Боюсь, что злю я. Может быть, власть мне безразлична из-за относительной самодостаточности? Самодостаточные и обеспеченные удивляются: чего это радикалы мутят! Из опасения, что могут устроить хаос, то есть отъём того, что накопили непосильным трудом.

Всё гораздо сложнее. Для меня олицетворённого зла нет. Оно – в отношениях, замороженной глухоте друг к другу, вызывающей злые ответы и действия. Эту проблему наскоками не решить. Разве можно изменить личность каждого в целой массе людей? Всегда найдётся сволочь, что украдёт, изнасилует, зарежет, бросит бомбу в метро. Но никто не знает – в результате какого-нибудь общественного потрясения может произойти чудо: люди заговорят стихами. Жизнь непредсказуема.

Я решился спросить.

– Ищу однокурсников, где-то здесь. Учились вместе, как одна семья. Может, знаете?

– Хотите сказать, девушку?

– И её тоже.

– Не, не знаю. Здесь, на нашей окраине, затеряться недолго. Поселилась тут одна, в Черёмушках.

У меня ёкнуло сердце. Она резко оборвала разговор.

– Ну, вот! Не дал побыть одной. Побежали!

За столом уже сворачивались.

Ехали в гостиницу в уютной темноте среди садов и белеющих домов за низкими декоративными штакетниками заборов.

– Наши Черёмушки! – оживилась Светлана. – Мы здесь живём, и нигде больше не хотим.

Гостиница в Черёмушках похожа на дворянскую усадьбу – дом с колоннами в парке. Приятный для глаза, по новому учению «видеоэкологии». Разобрали с Олегом вещи. В регистратуре встретили пьяную компанию с привычной терпеливо вежливой настороженностью. Светлана что-то сказала, и мы ввалились в номер, небольшой, с продуманными удобствами, до мелочей, с ванной, холодильником и телевизором.

Местные стеснялись, как в чужой квартире. Писатель и незаметный защитник лесов чинно сели на кровать, благожелательно глядя на галдящих молодых. Директор, со сноровкой бывалого таёжника, и Гурьянов распоряжались с принесённой едой и напитками. Все забыли о должностях и убеждениях, в празднике общения, пили из одной бутылки на брудершафт (в номере стаканов было всего два). Даже Гурьянову не было повода для спора.

Светлана включила плеер на животе – и пошла залихватски плясать. Олег поймал её за талию, пытаясь целовать загорелые плечи, неуловимые для поцелуев губы.

– You are women, I am man, – пел он. – Let’s kissing. Давай поцелуемся! Как соратники по борьбе!

Его наглость была мне противна. Я пригласил Эльнару, из ревности тоже пытался её обнять, слыша откровенный смех Светланы.

– Отойди, постылый! – отмахивалась она от Олега. – У нас так не принято.

И запела:

– Мужчины вы, мужчины, коварные сердца…

«Сладкая женщина» по-бабьи заголосила с застывшим лицом:

– Вы любите словами, а сердцем никогда!

Я почувствовал облегчение. Эльнара стыдливо отодвигала толстую щёку. Её не удавалось расшевелить. Что-то древнее, хранящее целомудрие, было в её натуре. Память старинного обычая аборигенного народа.

Моя Беатриче бесцеремонно отобрала меня у подруги, обняла и закачалась, тесно прижавшись.

– Это ты? – шепнул я ей в ухо.

– Это я, – без удивления сказала она.

Олег не выдержал и вмешался в наше качание.

– Эй, полегче! Изменяешь Сладкой женщине? Давай, Эльнарочка, им тоже изменим?

И взял за талию покорную Эльнару.

Светлана обернулась, крикнула своим безоглядно откровенным тоном:

– А что, тебе не слабо жениться? Давайте поженим мою подругу с Олегом! Соглашайся, подруга, представляешь, поедешь в столицу, будешь в центре политической жизни, вместе будете брать власть.

Олег несколько опешил.

– А что? Звучит: я и Эльнара Олег ибн Сидоров.

Светлана зажглась перспективами подруги, и мы с ней наперебой стали дополнять её новую жизнь увлекательными подробностями. В захмелевшем взгляде Эльнары мелькнул невозможный интерес, смутная обида, и она замкнулась окончательно.

Писатель внимательно смотрел на веселье молодых, и только пробовал напитки. Он не мог углядеть ничего плохого в живых существах.

Выпивший директор веселился естественно и с полной отдачей, как всегда действовал и говорил. Рассказывал о своей первой любви.

– После армии, в Перми, узнал, что любимая девушка не дождалась, вышла замуж. С тех пор всегда хотел встретить. А недавно к нам с делегацией приехала… однофамилица? У меня был испуг. Мне сказали: посмотри в зеркало! Хочешь увидеть такую же старуху? И я не стал с ней встречаться.

От этой искренности я отрезвел, увидел его другим. И тут же его отвлёк звонок мобильного телефона.

Светлана, в танце прижавшись щекой, шептала мне в ухо:

– Наш директор мудр и хитёр, как лис. Много пережил. Предательство в любви, рейдерские захваты фирмы – наша самооборона отбила.

– Какая самооборона? – шептал я в её ухо.

– Не знаю, чем кончится, – вдруг сказал директор. – От меня требуют отказаться от поддержки нашего самоуправления.

Олег приобнял его.

– Надо продержаться. У нас есть серьёзный план поддержки, отец.

Мне стало жалко директора. Вдруг понял, что его кипучая деятельность, хотя и принесла признание и некоторое успокоение, но надорвала его неиссякаемые силы. Сумеет ли он пережить ещё одно лихое десятилетие?

Гурьянов любовно поправил уголок платка в карманчике пиджака.

– Чего ждать? Им на нас наплевать, надо поднимать народ. Весь мир засилья мы разрушим. Звучит по-новому, а?

Мы провожали наших гостей по дорожке между садами – все они жили здесь, в Черёмушках.

Светлана болтала. По её словам, жизнь здесь не то, что в центре – скучнее и проще: более открыто выраженная борьба (меньше чего делить, разве что приватизируемые старые предприятия, бюджетные деньги и власть); торговлю захватили филиалы столичных сетей; наивные люди, увлечённые в бездны предпринимательства, но измотанные постоянными поисками разных уловок, чтобы дело шло и развивалось; власть, лоббирующая свои уполномоченные предприятия и фирмы при принятии решений, в газетах, на телевидении и радио; свои политики – оппозиция, готовящаяся к местным выборам, ожидающая поддержки от вас, оппозиции из центра; своя мафия, проникшая во власть, убийства при дележе бюджетных денег; более откровенные, чем в столице, журналисты, открыто за деньги рекламирующие те или иные политические и мафиозные силы; свои чудаки – правозащитники и независимые газеты, смело вступающие в схватку с властью, старики, возделывающие на своих клочках земли ботанические сады из диковинных местных растений и деревьев.

– Но наши Черёмушки – в стороне от этой тусовки.

Молчаливый защитник лесов сказал мне на ухо:

– Вы со Светланой не вяжитесь. Могут и того…

– Чего того?

– Опасно.

Мне это показалось странным.

Мы с Олегом распаковали вещи, лежали на кроватях, в изнеможении от полноты событий командировки. Олег лёг поверх постели, голым натренированным телом с волосатой грудью и ногами, – экземпляр сытого, довольного своим сложением и здоровьем плейбоя. Мне без привычки было неловко раздеваться, совершать интимные действия перед посторонними волосатым чужаком. Он сладко ёжился на постели – в конце утомившей энергии дня, закинул руки за голову, с наслаждением содрогнулся.

– Женщины так же нужны, как непреодолимое желание потягиваться.

Я воображал мою Беатриче, и снова удивлялся, что во мне нет былой скорбной пустоты.

– Они меняют нашу жизнь, – сказал я. – Женщины созданы, чтобы стать нам родными. Это же половина мира, где действует любовь и нежность. Странно, могут излечить сами по себе, без всеобщего счастья.

– Ну, ты идеалист!

Знал бы ты, что знаю я.

– У тебя есть жена?

– Была. По ней и сужу о бабах. А если кончится любовь? Надоедят, или лишат свободы? О чём подлинные мысли женщины, можно догадаться по тем бабам, кто воплотили все желания. Одна богатая старуха вышла замуж за двадцатилетнего: удовлетворила свои комплексы.

Трезвый Олег, видно, тоже был под обаянием Светланы.

– Хотел посмеяться над простушкой, но загляделся на её плечи, – мечтал он. – Даже забыл, зачем приехал. Как Чехов, увидел гордую бурятку на коне, она презрительно глянула на его шляпу, хлестнула коня и ускакала.

– Что ты хочешь сказать? Я не вижу её простой.

– То-то она к тебе льнёт.

Во мне возникло нечто тупо горделивое.

– Что ж, и Эльнара симпатичная сладкая женщина, – сказал Олег. – Жаль, что ты не видишь в ней поэзии.

Он говорил, что пробовал писать стихи, но понял, что не его. Не было нужного забвения, хотя поэзию любит. Ему хватало того, что даёт податливая реальность, – риск, обаяние власти, женщины, тяга к готовке кулинарных блюд. В нём поражало неумение быть одиноким, несчастливым, словно родился на виду и легко переживёт любую беду. И потому не было сожалений и жалости.

Засыпая, он бормотал откровения:

– Снаружи между нами и бабами отношения паинек. Они не догадываются, что в воображении мы делаем с ними всё, что хотим. А узнали бы – скорее, приятно изумились. Так уж устроено – мы фальшивы вне нас.

Мы заснули в ослепительных волнах, где волшебным образом исчезает негодование устройством жизни.

* * *

На втором заседании продолжалась торжественная скука нормативной правды. В начале дали слово высоким представителям из центра – они по обыкновению куда-то торопились, хотя здесь, в командировке, это могли быть только приятные прогулки на губернаторском катере. Записанные же в программе выступающие стремились высказаться в присутствии начальственных лиц, достучаться, чтобы те их услышали, пока не ушли.

В докладах было словесное оформление планирования зыбкой живой жизни: описывалось состояние обстановки, весьма правдоподобное, нужное для предлагающего решение, логически выводимое из неких каузальных связей. Таким образом сырая жизнь схватывалась в бетон программ, на время или большую перспективу. Метод зомбирования нормативностью не был изобретён, он был всегда, со времён Иисуса, но особенно глубоко проник в советское семидесятилетие.

В зале не были настроены на выслушивание успехов. Гурьянов, дежуривший у микрофона в зале, весь устремился вперёд, – с выпученными глазами в чёрных ободах круглых очков он выглядел устрашающе.

– Скажите мне, господа хорошие, а что вы сделали путного для простого человека? Не для абстрактного народа? Это как после афганской войны – солдаты вернулись в страну, где оказались никому не нужны. Как можно! Как можно!

Он повторял давно знакомое всем: власть не даёт ничего населению, хотя твердит о приоритете социальных программ, власть принадлежит олигархии, получившей лучшие куски экономики, она, как богач, не способна братски поделиться с бедным населением, потому что нет на неё узды, обязанности помогать, и только страх перед бунтом и изгнанием вынуждает отдавать ему крохи.

– Забюрократили конференцию! – заволновались в зале. Очередной докладчик из центра заторопился, стремясь донести важные цифры в длинном выступлении.

Молодой закалённый замминистра в президиуме схватил микрофон.

– Ничего подобного! Вы должны увидеть общую цель, выработанную экономической наукой, как бы это ни было скучно. На основе анализа состояния региональных уникальных проблем. Это программа, выработанная правительством и губернатором. Не срывайте, пожалуйста, заседание.

В шуме весёлых протестов так и не дали докладчику донести окончательное доказательство, и он, уязвлённый, сошёл с трибуны.

К трибуне уверенно поднялся столичный гость – представитель набравшей силу оппозиционной партии Олег Иванович, всё такой же – с гламурной щетиной на лице, в джинсах и модной белой майке под расстёгнутым пиджаком. Молча и нагло воззрился в чинный зал. Шум стих.

– У вас ещё сохранилась искренность и честность народа, способного к свободному творчеству.

В зале бурные аплодисменты. Он мощно заиграл молодым голосом.

– Но о беспомощности властей говорят эти документы форума, их тупой сленг. Насколько ещё живы предрассудки людей, выращенных в прокрустовом ложе тоталитаризма! Пётр Первый требовал от каждого говорить своим языком, чтобы дурь его видна была. Застывшая логика мысли в ваших докладах, может быть, будет любопытна через тысячу лет, когда их откопают как артефакты окаменелостей истории.

В рядах редкие хлопки.

Замминистра, в президиуме, не смутившись, глянул на выступающего.

– Зато сленг либеральной оппозиции призывает к хаосу. О вас вообще не вспомнят, потому что вы всё разрушите.

– Пора перестать ставить на эту власть, – продолжал Олег. – Это надо внести в резолюцию: опора только на самоорганизацию!

Замминистра улыбнулся.

– Так и запишем в резолюцию: от власти нам ничего не нужно, обойдёмся без неё.

Олег, не смущаясь, произнёс страстную речь о будущих переменах после того, как его партия выиграет выборы. Не сомневайтесь, уже сейчас прогнозы показывают превосходящую поддержку населения.

У него было преимущество перед остальными ораторами: верил так, что мог говорить без бумажки и бесконечно, даже если разбудят. И чувствовалось, что пойдёт на всё, даже если арестуют, желательно не больше, чем на пятнадцать суток. И выйдя, заросший и с нездоровой кожей лица, будет проповедовать с петлёй на шее. В нём горел огонь Данко.

Замминистра пощёлкал по микрофону, чтобы остановить оратора.

– Вы приехали издалека, не знаете наших достижений.

– Понаехали тут, да? – гоготнул Олег, сходя с трибуны.

А у трибуны уже оказалась моя Беатриче. Она не удосужилась переодеться – была в лёгком сарафане со спадающими с загорелых плеч бретельками. Повела по залу очами.

– Я не хотела выступать, это стихийно. Что за ерундовина происходит? – И удивленно глянула в президиум. – Вы как будто стараетесь спрятать настоящую жизнь под формальными словами. А ведь как это просто! Возьмите и снимите цепи ваших постановлений, опутавших людей. Дайте нам свободу! Неужели так трудно, а? Я прошу вас, будьте мужчинами.

Она просительно посмотрела в зал, там смеялись и хлопали в ладоши. В президиуме потные «випы» в костюмах и галстуках не поняли, в залежи их привычек такое не входило: откуда взялась эта провинциальная дура без руля и без ветрил? Замминистра нервно придвинул микрофон.

– Почему вне программы? Тебя же уволили! Иди домой.

– Вот-вот. Я знаю изнутри всю вашу лавочку. Возьмите хотя бы экологию. Как вы исхитрились привести к разрушению и деградации водную систему, луга, дубравы, плодородные почвы?

Зал услышал узнаваемое, одобрительно зашумел.

– Будьте корректны! – перешёл на «вы» замминистра, и обратился к залу. – Это же из-за отсутствия осадков долгое время. Засушливое и маловодное лето, уменьшилась площадь и глубина водоёмов, погибла рыба, от засух – пожары, засохли озёра. Суровые зимы, промерзания водоёмов, отчего были массовые заморы рыбы. Крайне низкий паводок – рыба шла только в основные ерики. Конечно, и нерациональный расход воды. На этих трудностях легко раскачивать лодку.

– Да, виновата погода! А сами потакаете браконьерам. Мы видели, при гостях, на другом берегу браконьеров, которые ловили неводом рыбу, открыто и нагло. Кому они дают откаты?

Замминистра бросил на неё такой взгляд, словно для неё всё было предрешено.

– Ничего не можем поделать, нет закона о браконьерстве. Это к федералам.

Боязливый защитник лесов шепнул мне:

– Это не первый раз. Они всё время ссорятся.

Олег с места крикнул, на людях его голос становился зычным:

– Дело не в мелочах. Мы видим, что у вас всё прогнило, в руководство надо набрать новых, молодых и независимых.

– У нас и так молодым везде дорога! – ободрился замминистра и победоносно огляделся. – Каждый местный скажет. И я не старый.

В президиуме и в зале поднялся гневный шум.

– Кто их пригласил?

Когда улёгся шум, заседание вошло в обычное русло. Дали слово мне.

Я рассчитал хитро – говорил их же суконным языком, иначе не поймут и посчитают болтуном. Но суть была в том, чтобы приблизить к настоящей реальности, к поэзии то, что говорил прозой. В моей уверенности, что взаимная ненависть власти и оппозиции не даёт ничего. Поразить врага можно не концепциями, но конкретным бизнес-планом всеобщего объединения честно работающих – от властных структур до малых предприятий – в единую корпорацию «на горизонтальном уровне», куда могут войти все организации и предприятия, вплоть до научных и образовательных, даже малые, которые сейчас никому не нужны.

– Там все, кто вольётся, восполнят недостающие звенья. Это и есть необходимость друг другу, настоящее партнёрство и братство. Насколько легче было бы власти доходить до самого низа, который она видит лишь статистически! Это не утопия, а практическое слияние бизнеса с нравственностью.

Оказывается, я проповедовал тот самый «залив душ», о котором говорил одуванчик-философ. Или казался босым Ганди с его непротивлением злу насилием.

Никто не осмеивал, ведь я рассказывал о собственном опыте создания такой «эвристической» структуры – моей организации. Но слушали вяло – моя речь была без «жареных фактов», беззубой, как поэзия, не задевала самолюбий элиты, ничьих интересов.

В перерыве мы с Олегом вышли за ограду Белого дома.

Перед глазами – уходящие ввысь белые высотные столбы-здания правительства среди огромной площади парка, подчёркивающей их горделивое одиночество. Здания и улицы расположены так, что создают неуютный ветер. По длинному проспекту здания бизнеса, филиалы столичных сетевых магазинов с яркой рекламой и удивительными слоганами. Странное совмещение когда-то степного пространства с деловитым прямоугольным планированием современного рационального разума.

Где-то здесь живёт она, и я собирался найти её по справочной.

Прошлись в толпе по улице, глядя в большие окна магазинов – на секции с разноцветными тряпками, уникальными товарами народных промыслов, бутылками с надписью «Шумящий родник» из знаменитого природного источника. Там, внутри звучала тихая музыка, душа отдыхала в изобилии товаров и продуманной логистике типовых торговых залов самообслуживания.

– А городок дошёл до нужной кондиции, – рассуждал я, гуляя в полной отключке от прежней жизни. – Наконец, перестал быть уютным. Сплошное мельтешение, тараканьи бега.

Олег, шагая по-хозяйски, продолжал в моём тоне.

– В урбанистической цивилизации человечество перестало быть здоровым, женщины перестают рожать.

– Нужен иной тип отношений. В поселениях, где можно сохранить полноценную личность. Агрохолдинги, рекреационные зоны.

– Да, – остановился он. – Как у толстовцев, распространивших свои поселения по миру. Они оказались тоталитарными сектами.

Я понял, что он меня разыгрывает.

– Я о цельности человека в мироздании. Это тебе не толстовцы.

– Ещё один Руссо – о возврате к природе. Утопия! Создана прометеевская, фаустовская цивилизация, с этого пути не свернуть. А что до оазисов, то они есть – рядом с природой.

– Например, Рублёвка?

– И она тоже.

Часто моё обычное состояние при женщинах – это аура влюблённости, и тогда они тоже открываются чем-то лучшим в себе. А когда ауры нет, не вижу, что так возносило, не понимаю, кто я. Тогда кто-нибудь спрашивал голосом Иосифа Виссарионовича: «Почему у тебя глаза бегают?»

Но сейчас я чувствовал себя влюблённым. Мы со Светланой и подругой сбежали с очередной скучной лекции на воздух. С ними гораздо приятнее, чем с Олегом.

– Баба с возу – кобыле легче, – решительно говорила Светлана.

Проходили сквозь строй демонстрантов, встречающих нас у ограды Белого дома, и они приветствовали мою Беатриче, к моему удивлению. Я увидел её по другому.

Перед женщинами во мне открывается клапан юмора. Я становлюсь энергичен и остроумен, скрывая свою стеснённость из-за тёмных желаний. Они тоже не совсем естественны.

– Взяла в библиотеке «Божественную комедию», – удивлялась самой себе Светлана. – Задал ты мне задачу – прочитала только предисловие. Не могу осилить. Теперь понимаю, кто такая Беатриче. Честь для меня. Она руководила из рая. А я и не хочу карабкаться туда. Какая из меня Беатриче!

– Я же разглядел её в тебе, – лгал я.

Зашли в аптеку, чтобы купить тёмные очки – я разбил свои на реке, и глаза слепило от невозможного здешнего солнца. Я бестолково примеривал всё богатство очков на витринах – из разных стран, словно это был очковый край. Наконец, выбрал наугад. Девицы подхватили очки и кинулись в кассу. Предчувствуя, я подошел. Моя Беатриче широким жестом бросила деньги в окошечко.

Я стоял со своими деньгами, ощущая только досаду.

– Возьмите!

– Нет, не возьмём, – в нереальном мире улыбалась она. – Это не подарок гостю, а хитрость. Чтобы всякий раз вспоминал.

Они удовлетворённо, словно отомстили, показывали мне центральный район города.

Меня скребло что-то. Что? Чувство долга, в буквальном смысле? Не погубленный в нашем меркантильном мире стыд? Я не мог этого допустить. Чтобы какие-то девицы…

Мы подошли к секции женских сумок местного производства.

Женщины щупали мягкие разноцветные сумки, изучали швы, выворачивая наизнанку.

– Чистая кожа! Надо же, это кожа из нашей скотобойни. Её зовут Заплечной.

Я тоже стал щупать сумки, как заправский знаток, чувствуя себя идиотом. Они и вправду были мягкие, из хорошо выделанной кожи. Не хуже, чем, по моим понятиям, на Западе.

– Какие бы вы выбрали, девочки?

Они уже перещупали множество сумок. Цены кусались, поэтому жадности купить не было.

– Вот эта ничего. И вот эта.

На мой взгляд, пошловатой яркой окраски. Когда мы отошли, я попросил подождать и вернулся. Хотел сбросить что-то висящее на мне, даже путём безоглядной щедрости. Чертовски дорого, не для командированного! Смутно думая о трещавшем бюджете, купил выбранные сумки.

Когда вручил им подарки, у меня свалился камень с души. Как сладко быть в оазисе щедрости, когда исчезает желание обсчитать ближнего! Когда гол как сокол. Эльнара смотрела на меня как-то оглушённо, стыдливо отказывалась. Светлана перебирала подаренную сумочку, – Странно, ведь моя истёрлась, и не было надежды обновить. Это же чудо!

Она поцеловала меня в щеку, и в поцелуе не было насмешки, а почему-то ощутил беду.

– Ты что?

Она уткнулась мне в плечо, пряча лицо. Я обнял её.

– Что случилось?

Эльнара взяла её за руку, стала успокаивать.

– Не расспрашивайте её.

Я понимал, что не в сумочке дело. И пронзила жалость к моей Беатриче. Что же с ней происходит, если так мало надо, чтобы тронуть до слёз?

Она резко выпрямилась и засмеялась сквозь слёзы.

– Сама не понимаю, что на меня нашло.

Что-то со мной случилось – не мог отвязаться от желания видеть эту провинциальную девицу с загоревшими плечами под бретельками лёгкого сарафана, слышать её голос, безоглядно откровенный. Неужели влюбился?

Вечером моя Беатриче с подругой подвезли меня в гостиницу и собрались уйти. Я удерживал Светлану, не желая оставаться один. Олег таинственно пропадал где-то, организовывая филиал своей партии.

– Ты должна сопровождать меня везде.

– В постель не нанималась, – хохотнула она.

Я обнял её и ткнулся в губы, непонятно куда ушло моё чистое чувство, затмило что-то сильнее меня. Она прижалась, влепилась в мои губы, до зубов, и задрожала.

– Останься! – шепнул я.

Вдруг она отстранилась, словно совершила не то, что хотела.

– Нет, не надо. Я так не хочу.

Я пытался снова обнять её.

– Нельзя, милый. Так не делается.

– Почему? – молил я.

– Не могу. Ты же ищешь свою девицу.

Я отрезвел. Странно, что недавно от этого зависела жизнь, а теперь отхлынуло, и осталась только трезвая горечь, отдалившая мою любовь куда-то далеко.

Мы вышли, в темноте на дорожке ждала Эльнара.

– Ты куда дела Олега? – невпопад спросила Светлана.

– Почему я куда-то дела? Он сам по себе.

Я провожал их по каким-то уютным улицам, закрытым тёмными садами. Потом шел в темноте назад и думал: чего мне надо? Что так влечёт к этой провинциальной бедовой девице? Что в ней нашёл, кроме открытой сексуальности? Может быть, особенную женскую гордость, которую нельзя купить? К гордым женщинам я иду, как в пасть удава.

Мне казалось, что её испугала моя страсть – поглотившая меня потребность обладать. В мужском племени есть ненасытная потребность обладания. Хитрость и расчётливость в удовлетворении желания, что застилает настоящее чувство, искреннее и чистое. Но, в отличие от насильника, за этим непобедимым сиюминутным в нас скрыто главное – обожествление женщины.