– Друг, друг, – вытолкнул слова Григорьев из осипшего горла.
Они побежали к стрелке. Несчастный, как мог, присел на влажный рельс и смотрел на свою ногу.
– Ну, давай, что делать-то? – спросил Григорьев у мужичка.
– Лом надо, – бросил тот и побежал вдоль путей, осматривая землю между рельсами.
– Ну, что там? – крикнул Григорьев. Мужичок всё бежал вдоль путей – отвечать было некогда. Через минуту он остановился, присматриваясь к чему-то, и подобрал какую-то палку.
– Арматурина! Тонкая, правда! – крикнул он Григорьеву.
– Давай, давай! – махнул Григорьев рукой, и услышал шум поезда. – Идёт, гад, – прошептал он.
– Сань, ну чё там? – по-ребячьи жалобно всхлипнул Михеев.
– Ни чё! – крикнул Григорьев, – идёт уже!
– Кто идёт? – тихо спросил Михеев, уставясь сквозь слёзы на появившееся вдали серое пятно.
– Быстрей беги! – крикнул Григорьев мужичку, который уже и так подбежав, сунул арматурину в стрелку, и, потянув её обеими руками, хотел чуть-чуть раздвинуть стальные клещи. Но жёстко сомкнувшееся железо не поддалось человеческой силе.
Поезд шёл быстро. «Скорый!» – мелькнула у Григорьева мысль.
Михеев плакал, чуя скорое и неизбежное, держась за зажатую ногу, пытаясь ею двигать в разные стороны, но всё было бесполезно: поезд уже был на расстоянии двухсот метров. Слёзы мешали Михееву рассмотреть приближавшуюся громадину, и он махнул по глазам грязным рукавом шинели, отчего на переносице и щеке вспух розовый след.