Семиведьмие. Бронзовый котел

Никогда не видела Ниив столь благородных черт и столь совершенного тела, и оттого сердце ее забилось так часто, что казалось – вот-вот из груди выпрыгнет, а самой ей безумно захотелось поцеловать его сию же секунду.

– О, как хорош собой мой супруг! – воскликнула она в волнении столь сильном, что руки начали у нее дрожать, и, на беду, так сильно, что сорвалась со свечи капля горячего воска и упала на плечо спящего.

Тот вздрогнул и проснулся.

– Что же ты наделала, Ниив, – горько молвил он, увидев склонившуюся над ним девушку со свечой. – Всего-то ничего подождать оставалось, и был бы я твоим навечно, как и ты – моей, но теперь же…

– Что теперь?

– Теперь нам придется расстаться, и, боюсь, навсегда. На мне и всем моем королевстве лежит страшное проклятье, и сроку ему оставалось – до конца года. Днем я был оленем, а ночью – самим собой, но никто меня не должен был видеть. Но и не жениться мне было нельзя – коли не нашлось бы до конца этого же года девушки, что пошла бы за меня – остался бы я зверем навечно. А теперь твое любопытство погубило все! Злые чары заберут меня далеко на север, где поднимаются горы на границе моей земли и неба, и там сидит в моем прежнем замке страшная черная ведьма, что прокляла меня. Теперь она сделает со мной, что пожелает, а все мое королевство достанется ей. Прощай, Ниив. Больше мы никогда не увидимся!

Только договорил он, как налетел страшной силы ветер, закружил все, и, казалось, начал сам дом рушиться, а ветер подхватывал камни и перебрасывать их, играя.

Зажмурилась несчастная Ниив крепко-крепко, закрыла голову руками и в тот же момент разум ее померк, точно окунули девушку в глубочайший сон какими чарами.

Когда пришла она в себя, то не было уже ни дома, ни знакомой полянки, и оказалось, что лежит она посреди какой-то неприветливой прогалины в глухом ельнике, сумеречно вокруг, так что неясно – то день такой непогожий или же сумерки собираются? Да еще туман наползает седыми клочьями

Огляделась Ниив, да приметила тропку – ровно серая нитка пряжи, меж папоротников затерявшаяся!

Ухватилась за нее – и пошла вперед, не сидеть же среди леса босой да одетой лишь в одну рубашку!

Сколько шла она – незнамо то, но ноги исколола, устала, и чуть не плакала уже с досады, страху и боли, когда впереди затеплился живой яркий огонек, рыжий, как кленовый листок во мхах.

Собрала остатки сил – и устремилась к нему, такому долгожданному. Вот, глядь – вырос огонек, оборотился окошком избушки такой крохотной, что, казалось, выросла та избушка-землянка сама, ровно гриб после дождя, оттого приземиста и неказиста, шляпка кривая, стенки мхом обросли… а все жилье, да не нечисти какой – вон, над входом и «тривершие Лорахо³» прицеплено, странное, из веток да трав с камушками какими-то сплетенное, а все же – оно, натурально.

Не успела Ни в дверь постучать, как та сама раскрылась перед ней, а из глубины домашнего тепла, что пахнуло из налитой светом очага утробы дома, раздался скрипучий, но приветливый голос:

– О, гляди-ка, живая душа на огонек забрела! Заходи, милая, заходи, уж темнеет, да ты, верно, притомилась… издалека ли идешь?

Ниив шагнула внутрь и увидела крохотную сгорбленную старуху с волосами, что паутина, белыми да клочковатыми, и носом таким длинным и острым, что та старуха им в очаге мешала угли, точно кочергой.

– Издалека, наверное, бабушка…

– Чаво, милая, потерялась, штоль?

– Да, – вздохнула Ни, – потерялась, совсем потерялась!

Старуха была ласкова и приветлива с девушкой, накормила, напоила, одежды выдала из своих запасов, крепкой и ноской, зеленое с голубым, как дома Ни привыкла носить.

А в ответ девушка поведала все, что с нею приключилось.

– Охохохохо! Ну и в историю ты попала, милая! – заохала старуха. – Как же угораздило тебя… муж твой – это ж в самом деле король всей здешней земли, от окраины моего леса и до ледяных гор на севере! И теперь изведет его черная злая ведьма!

– Так что же мне делать? Неужели никак помочь нельзя?

– Помочь-то? Помочь, милая, всегда можно, да только хватит ли у тебя духу на то? Это не прогулка за ромашками будет, совсем!

– Готова, бабушка! На все готова! Я все испортила – мне и поправлять!

– На все? Да знаешь ли ты, на что обрекаешь себя, прежде чем словами такими бросаться?

– Я люблю его! И я хочу вернуть своего мужа! Я не только свою судьбу на клочки разломала, так тем более не могу отступиться. Как бы так снова склеить то, что разбито?

– Склеить, милая, никак. Судьба – это тебе не миска и не горшок! Судьба – она как полотно из нитей разных – где яркая, нарядная, пестрая, где простая серая, а где черная, как боль… Склеить – никак. А вот новую нитку выпрясть и ею разрыв зашить – то можно. Но, повторю я, то будет так сложно и так тяжело, что никто, кроме тебя самой, не сможет у тебя этого испросить.

– Я согласна, только скажи, знаешь ли, как мне быть?

– Ну слушай, храбрая. На свою голову спросила – теперь слушай! – и старуха, сплеснув крыльями старой, серой, что перья зимней совы, шали, подскочила на месте. Метнулась по стене ее тень, огромная и изломанная – да не напугалась Ниив ни капли. Не осталось места для страха в девичьем сердце уже, верно.

– Слушай! – крикнула старуха, и голос ее возвысился, став гулким и грозным, точно порыв ветра в вершинах древних елей. – Муж твой – под властью черной ведьмы Ангарвы, и прикован теперь он к скале, на самом высоком пике из гор, что далеко на севере! Обращенный в черного оленя, день и ночь он силится сбросить зачарованную цепь с себя и умчаться прочь – но стерегут его злые собаки ведьмы Ангарвы! Только тот смог бы помочь, кто знал бы, как одолеть колдовских собак и снять зачарованную цепь, но ничем той цепи не разбить, кроме как разрыв-травой синецветной. Траву эту тоже добыть наука мудреная – долго идти за нею, за небывалою. Синяя та трава вся, целиком – выросла она там, где неба кусок на землю упал, оттого и цвета – небесного. Поет трава и днем и ночью, выплетает заклинания, что могут одолеть замки и препоны любые, что меняют пути и прядут новые нити в ткани судеб, разрывая прежнее, спутанное да неказистое. Срезать траву эту можно лишь золотым лезвием, на которое чары накладывали три дня и три ночи, чтоб победить природную мягкость золота и заставить светоносный металл стать крепче, чем слезы скал⁴! Ибо трава эта, Синецветной прозываемая, грозовой травой и разрыв-травой, поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти!

Ничем ее не взять, кроме этого клинка!

Старуха металась, как залетевшая в дом сова, перед огнем очага, размахивая руками и сверкая глазами – и голос ее то взмывал вверх, как коршун под облака, то падал до шипящего ужом в траве шепота.

– Тяжело будет найти траву, непросто запомнить, какое заклинание поет Синецветная – без него, хоть весь луг выкоси, не отомкнет и скотной калитки эта трава, и еще тяжелее – сыскать дорогу к той самой вершине, где в злом полоне томится олень-король. Укрывать станет ведьма пути, путать тропы – но упрямое сердце да отыщет дорогу и не убоится тяжкой дороги наверх, по скалам, где только горные козы вольготно скачут.

Сумеет и злых псов победить – золотой клинок, коим траву добывать потребно, и против зверя справен, коли не робеть… клинок этот – второй ключ к свободе, и без него, как и без разрыв-травы, делать там нечего будет. Не думай, что довольно будет просто травяным пучком помахать потом да разрывные слова сказать – цепь-то падет, да только вот…

Старуха выцепила из печи уголек, покатала в ладони, остужая – и принялась размашисто чертить прямо на стене, приговаривая:

– Собаки Ангарвы не просто стерегут оленя. Кидаются они на заколдованного без устали, клацают страшными зубищами, рвут в клочья блестящую черную шкуру каждый день – а за ночь заживают нанесенные ими раны, и все начинается заново. И чем больше мучают его псы, тем меньше остается в черном олене от короля, тем больше он забывает, кто он есть, и рано или поздно станет он просто зверем, и тогда загрызут его собаки совсем.

Вторя словам, бегут по серой стене линии рисунка – оскаленные песьи морды, вставший на дыбы олень, стремительная мощь в едином рывке. Старуха поворотилась к замершей девушке и сверкнула круглыми желтыми глазищами, точно молния в них отразилась:

– Не узнает он спасителя своего, за еще одного врага примет – и кинется, насмерть стараясь сразить. Острые копыта, что бронзовый клинок, еще острее рога, а боли и отчаяния – выше горного пика! Тебе придется сразиться с ним. И победить – иначе не одолеть злых чар. Свой золотой клинок вгонишь прямо в сердце оленя, вот сюда, – старухин кривой палец ткнулся в рисунок, под поднятое копыто нарисованного зверя. – Ибо чары ведьмины клеткой вокруг него сомкнулись. Клинок, что режет даже разрыв-траву, клинок, заклятый три дня и три ночи, сможет их одолеть. Рухнут чары, и, если ты в самом деле его крепко любишь, муж твой встанет, жив, цел и невредим, и свободен от любого колдовства.

– Но если он умрет? Ведь олень – это ж он сам и есть!

– Если умрет – значит, недостаточно ты его любила, – отрезала старуха мрачно. – Ну так что, возьмешься за это страшное и непростое дело?

– Где взять золотой клинок можно, о котором говорила ты, почтенная?

Старуха каркающее рассмеялась:

– Отчаянная! А есть у меня он, есть! От Ангарвы и прятала, и все молила сокрытых, чтоб не стал никогда потребен он, но что уж делать… сама в пряже напутала, сама и разбирай теперь! Клинок этот я тебе дам, и тропку отсюда покажу поутру – но помни, что второй раз ошибиться или отступить права у тебя нету! Повернешь назад, отступишься, замешкаешь – не видать тебе мужа твоего! А королевство его все Ангарве достанется. Иль не поняла еще – все те карлики да карлицы, да звери разумные – то все люди под чарами ее злобными.

– Поняла бабушка, поняла… да только даже если бы за ним одним идти надо было хоть за самое северное море – так пошла бы.

– Ну-ну… отчаянное сердечко. Авось и сможешь – но силы, сколько у тебя есть, все понадобятся. И еще немножко сверху. А теперь спи давай, завтра коли в путь.

И со словами этими загасила старуха свечной огарок и заслонила очаг с дотлевшими уже угольями.

А поутру в самом деле выволокла из чулана старуха какой-то сверток, долго его распаковывала, а потом вручила Ниив клинок – чистое золото, но тверже слез скальных, острее любого другого клинка, что когда-либо из-под рук гаэльского кузнеца мог выйти!

Вывела на тропку, дала с собой узелок со скудным припасом в путь – и махнула рукой, иди, мол. Ниив и пошла – не оглядываясь, как старуха и велела.

То таяла тропинка средь зарослей, то снова становилась широка, и петляла, ровно убежать из-под ног норовила – а вцепилась в нее юная путница, ни за что не потерять чтоб, так крепко, что как та ни вилась, не смогла вывернуться.

Долго шла Ниив, так долго, что счет дням потеряла да начисто плакать разучилась. А про то, что ноги болят, так и вовсе вспоминать забыла, скорее, удивилась бы, если б те перестали ныть, как пудовыми чушками чугунными обвешанные. Лес миновала, поле перешла, по холмам петляла, еще один лес и еще луг раздольный, семь речек позади и три озера – ан не встретила нигде ни самой травы, ни того, кто бы слышал о ней, синецветной разрыв-траве, что поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, что меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти.

Бродила так она, пока не выцвели от дождей да солнца ее одежды, пока не стали рассыпаться в прах башмаки, да почти не позабыла гаэльскую речь живую, а больше разуметь стала, о чем звери да птицы переговариваются.

Наконец, улыбнулись ей боги из-за завесы туманов – выбрела Ни на поляну – точно кусок неба на нее упал! Синевой несказанной все залито, колышется та синева, точно вода под ветром, серебристые волны скользят – да не озеро то, а заросли грозовой-синецветной травы. И поет трава голосом неописуемым, на неведомом языке – от земли и до самого неба тянется напев.

Не веря себе, села девушка у края поляны, стала небоцветные травяные волны гладить, да вслушиваться в напев. А коль скоро смогла она его разобрать да повторить – тут и замолчала трава вся разом. Не мешкая, срезала Ниив пучок травы золотым клинком, завернула в платок, спрятала добытое за пазуху. Конечно, поклонилась низко поляне, да откупилась даром за срезанное – старуха, провожая, на крепко наказала: не брать без отдарка ничего. Приняли дар – снова потянулась еле слышная песня. Теперь иная уже совсем, но да Ниив слушать не стала, чтоб в памяти он не забил тот, прежний.

Приняли дар – и славно. Подвес с диковинным камнем отдала – тот, что с ее недолгой, но такой радостной жизни с заколдованным супругом ей остался. Жалко было – хоть плачь, да давно уже плакать Ниив не могла, высох колодец скорби до дна, только злое упрямство в нем теперь плескалось, все полнее и жгучее с каждым днем.

Не успела девушка далеко отойти от поляны, как грянул из лесной чащи собачий лай да рог охотничий громко возвестил – не одна она тут ходит. Глядь – и высыпают из-за могучих древесных стволов охотники на статных конях да серые длинноногие псы. Всадники все одеты красиво, снаряжение при всех богато отделано, а тот, что в рог трубил – так и вовсе князем глядит. Кудри лихие цвета медного жара, глаза что синь морская, улыбка веселая на устах играет. Глядит смешливо на Ниив и спрашивает:

– Кто ты будешь, девица, что в охотничьи угодья мои забрела?

– Ниив меня зовут, дочь своих родителей, что остались за тремя озерами и семью реками, а может, и дальше того. А что угодья твои – знать того не знала, да и кто ты будешь, сударь, не ведаю я того!

Расхохотался тот:

– Князь я, здесь недалеко – моя усадьба-гнездо. Негоже столь милой девице по лесу бродить одной! Давай проводим тебя, красивая!

Дальше повел он ладные речи, что рад-де внезапной такой встрече, что красива она и пригожа, и очень уж хочет он, князь, в гости ее хоть на вечерок к себе залучить, ведь раз так издалека. То, верно, устала и притомилась, и не годится ей на голой траве ночевать, верно, лучше будет на пуховой перине в его славном доме, где тепло и много всякого добра.

Как ни пыталась девушка отвертеться – а видит, не выходит. Плотнее подъехали всадники, а сам рыжекудрый князь сажает ее на коня, да держит крепко, и, сколь бы ласково да обходительно не говорил он – а чует Ниив, что отпустить он ее и не подумает. От красавца-охотника пахнет вином и дымом, и видно, девицу он вовсе не на один вечер в гости зовет. То-то таким хвастливым кочетом разливается, сколько у него всего есть, и какой удачный лов был, и как он без промаха копьем своим всегда дичь сражает!

Да только Ни виду не подает, слушает, кивает, иногда удивляется – ровно настолько, чтоб еще больше принялся князь хвастать да болтать.

Сама-то Ниив все подумывала, как бы вызнать что, что ей уйти потом поможет – да только к тому времени, как показалась княжья усадьба, успел рыжекудрый удалец влюбиться в девушку. Ну, или ему показалось, что влюбился – со хмельных глаз он громко возвещал, что нашел себе в лесу желанную подругу, и что никуда не пустит свою добычу, покуда не ответит она ему взаимною лаской и не согласится быть его женой.

Настойчив рыжий лорд был да упрям, как только рыжие бывают упрямы – и не слушал возражений. Ниив быстро поняла – говорить тут бесполезно, думать надо. А самое что недоброе – отнял князь у девушки золотой клинок, подивившись красоте и необычности его, заявил, мол, приданым будет.

Велел со своим копьем в отдельной каморке при оружейной схоронить – копье у него и самого было колдовское, не от удали небывалой рыжий князь на охоте неудач не знал, а от того, что копье тоже чаровное, зверя само разит без промаха, лишь направь да не струсь. Ну, трусом-то он и не был, хотя и зазнайкой да гулякой всяк его признавал.

Опечалилась да разозлилась Ниив, что ее не спросившись, да еще при живом-то супруге, снова замуж пророчат, а то и, страх сказать, вовсе даже не замуж, а так, удаль молодецкую потешить!

Но да виду снова не подала – толку-то!

Вот провели ее в комнату, вот усадили на богатое ложе, выдали одежды всякой, купальный чан с водою теплой, травами благоухающей, водрузили, яств лакомых принесли – а дверь снаружи подперли да юного воина с копьецом поставили – сторожить.

Хозяин сам с товарищами да домашними пировать по поводу удачного лова направились, а Ниив ждать да думать осталась.

Сперва, не будь глупой, девушка и искупалась, и поела, и чистую-новую рубашку натянула – а вот дорогие наряды не тронула. Думала, думала – ну и надумала. Дождалась глубокой ночи, когда уснул ее незадачливый сторож, взяла разрыв-траву, помахала крест-накрест на засов, прошептала нужные слова – и тут же засов рассыпался в прах. Прокралась она к оружейной – клинок свой золотой вызволять. И там запоры легко и просто все отомкнула синяя трава. Вот и клинок золотой, вот и копье зачарованное… и еще всякого снаряжения разного. Ниив, не будь простушкой, быстренько переоделась в мужское охотничье платье, волосы собрала в узел по-воински, шпильку-шип вплела так же, как юноши делают, сама в плащ закуталась, чтоб фигуры толком не было видать, погуще складки на плече собрала, серебряной фибулой закрепила. Клинок золотой к поясу, копье в руку – глядь, и не отличить от воина-дружинного, по первому году от совершеннолетия которые! Уже не таясь, прошла по коридорам – запасов в сумку дорожную покидала, свои старые вещи хотела забрать тоже, чтоб на первой же стоянке их в костре сжечь.

Парень-соглядатай так и не проснулся, к слову – зато, уже собираясь уходить, услыхала Ниив тихий плач в темном самом углу. Девичий плач при том. Услышала и рыдающая шаги, вскинулась:

– Кто это тут? Хинви, ты это, что ли? Чего эту перепелку бессмысленную не сторожишь?

– Я, – низким голосом, подражая мужчине, отозвалась Ниив. – Чего это я сторожить ее должен, когда все вино пьют да кабанятину печеную уплетают? А ты чего тут сидишь?

– Да чего! Поймал себе какую-то пичужку, скотина рыжая! Жанюсь, мол, на ней! Клинок золотой в приданое возьму! Люблю, говорит! Поганец подлый…! Что я столько лет жить без него, лешего неверного, не могу, ему наплевать! Баб всех с округи уже перелапал, а на меня хоть бы взглянул! Пойду вот, прирежу эту его девку лесную, и пусть хоть казнит на утро – сил никаких нету уже! И ведь, Хинви, ну скажи, скажи, чем она-то лучше? Посмотреть – так один в один с лица как я!

Вышла тут из угла говорящая – Ниив смотрит – и в самом деле, как сестра, на нее похожа девушка!

– Не плачь, – говорит Ниив. – Не соперница она тебе, не хочет за князя идти, плачется, отпустить просит…

– Ну так и отпусти! Хинви, родной, выпусти ее! Хочешь, я скажу, что это я сделала?

– Слушай, у меня идея получше – вот тебе ее тряпки. Князь наш пьян был, как девчонку-то подобрал, а с лица вы и в самом деле похожи. Скажи, что ты – это она и есть. Да еще скажи… в общем, что карлики на усадьбу набегали, поворовать – и что…

– Погоди, ты ж не Хинви! Ты та девка и есть же…!

Ниив теряться не стала, подскочила, девчонке рот зажала и говорит на ухо:

– Да, да, только не вопи, прошу тебя. Мне своего мужа выручать надо, а не у других девушек неверных возлюбленных отбивать. Не нужен мне твой рыжий князь, но если хочешь за него – так прикинься мною, вот мое старое платье, можешь и имя мое себе взять, ни к чему оно мне теперь – звали меня Ниив, да давно уже никто не зовет, и если не выйдет сделать, что задумала я – так и некому будет! Садись себе в мои покои, жди своего рыжего князя, а про карликов скажешь – оружейную обнесли, да Хинви-сторожа по голове стукнули… Парень-то в самом деле головой о порог стукнулся, потому как вина перебрал, сопит вон в сторонке. Ну так как?

Девушка горячо закивала, соглашаясь – и так они с Ниив и сделали. Заперла та ее снаружи – не на замок, так, подперла дверь копьецом горе-стража, а сама прочь от усадьбы двинулась.

Сердце говорило – недолго уж идти остается, и от того точно сил прибавилось.

Так шла Ниив еще сколько-то, и все встречные принимали ее за юношу – а она и не спешила разубеждать.

Так оно как-то спокойнее было.

И еще сколько-то дней да ночей осталось за плечами, постарел юный месяц на небе, нагулял полные бока, точно бык на выпасе, ночи стали росны и холодны, и только тогда увидела Ниив тот самый горный кряж и пики каменные, царапающие небо. Увидела и ту самую гору – скалистый зуб, вспарывающий облака.

Сжалось все в груди – хоть кричи! Но собралась она с силами, дошла до подножья – и там осталась ночь пережидать. Всю ночь сидела она у огня, молилась Сокрытым – Миане, Лорахо, Этиве, Охотнику. Не знала даже, кому пуще нужно – страшное, большое ее ждало что-то, а страшней всего не самой сгинуть было – а не суметь сделать, зачем пришла. И оттого раз за разом шептала – помоги, матерь Миана, огради, Лорахо-Защитник! Этива, не попусти оступиться! Охотник, пусть не дрогнет рука, не собьется лезвие, не вспыхнет страха в груди, не сделается от слез моих неверным удар!

А на утро – на утро, как рассвело, пошла искать тропинку, что выведет ее к высокому пику.

А об ту пору сидела Ангарва в замке, да смотрела в блюдо с водой, и хохотала, как безумная:

– Юнец! Сопляк! Чего задумал! Не выйдет же – знамо дело, чары только девица снять может! Была у хитрого пленника жена – да вот же она, сидит на свадебной подушке, под новым плащом, рука об руку уже с другим – эвон каков, рыжие вихры да улыбка от уха до уха! Быстро она его забыла!

Хохочет и приплясывает черная ведьма Ангарва – всего ничего ей осталось подождать, вот как луна дополна уже нальется да снова умрет, так совсем ничего в черном олене от прежнего короля не останется! Погаснет разум вовсе, и тогда одолеют его ангарвины колдовские псы, растерзают на клочки, а сама Ангарва себе из оленьей головы похлебку сварит, из кости дудку смастерит, рога на рукоятку ножа пустит!

И не станет здешнего короля, и вся земля ее будет, а народ его ей служить станет!

Вот веселится ведьма – а глядь, у порога покоев крапивник выплясывает, щебечет:

– Слушай, слушай! Молодой охотник с копьем в руке тропу отыскал – идет он к самой высокой горе, где прикован черный олень!

– А ну кыш! Крута тропа, часты в горах обвалы, а мужчине ни во век не снять заклятья!

Убрался крапивник прочь.

Дальше веселится ведьма, предвкушая власть над обширными землями.

А на подоконнике, погляди-ка, серая облезлая ворона топчется:

– Каррррр! Слушай, ведьма! Молодой охотник в красивом нарядном плаще, опоясанный дивным клинком и с верным копьем в руке идет по тропе – не пугают его обвалы, не страшат ветра! Как пламя изнутри горит в нем!

– И ты брысь, сплетница! Не слышала, что ли – не может никакой живущий, буде он мужского пола, одолеть моих заклятий, что связали короля! Будет псам моим побольше поживы! Псов моих только чаровным оружием взять можно, а он что – какой-то охотник, тьфу!

Занялась Ангарва делом – скоро, скоро надо будет резец по кости в дело пускать! Заточить надобно, кровью живой отполировать…

Тут уж под ногами вертится, шипит:

– Вшшш-еееедьма! Торопишшшьсссся ты, торопишшьсссся! Вот ужччч-шшше поднялся по крутой тропе охотник в крепких сапогах со злыми желез-ссными подковами, и оружие при нем так и ссветится чарами колдовс-сссскими!

– Да сколько можно! – Ангарва топнула каблуком, норовя убить Ужа, да тот только меж плит скользнул прочь.

Уж не так радостно и весело ведьме сделалось, собственные слуги когда все поперек норовят сказать, да все равно – не сможет сопляк-юнец победить ее чар! Нету в мире золотого клинка, и не отыскал бы мальчишка-охотник синей травы нипочем!

А меж тем Ниив поднялась по крутой тропе – тяжек подъем был, били злые ветры ее об скалы, осыпи коварные поджидали, а только все вытерпела, все миновала она.

Видит – в самом деле, как носатая бабка в землянке говорила – прикован к скале могучий черный олень, тяжкая цепь синей стали захлестывает крутую шею и оплетает рога, а у ног ярятся злые косматые псы, жуткие пасти скалят, клыки их под розовой пеной – длиннее пальца, острее ножа!

– Эй вы, твари полночные, ведьмино порождение!

В крутые загривки тварей ударило по увесистому камню. Звонок голос юного охотника – так звонок, что ветер понес его эхом дробить о скалы.

Бросились псы на дерзкого юного элро, что стоял перед ними – да только Ниив-охотник не стала мешкать, изготовила княжье чаровное копье, уперев меж камней покрепче, и, как псы кинулись на нее, так все один за другим на то копье и насадились – так, что древко не выдержало веса туш их и треснуло. Но дело было уже сделано – погас алый огонек в глазах злобных тварей.

Вот вытащен из-за пазухи приберегаемый до той поры пучок волшебной травы, и сказаны нужные слова – падает, рассыпаясь в прах, цепь из синей злой стали!

Все, как старуха-сова говорила – не узнал!

Не слышит голоса, не узнает с лица – зажигается злая искра в светлых глазах, острое копыто роет землю, взвивается на дыбы черный олень, норовя обрушить удар на юркого охотника, что стоит перед ним. А у того в руке – золотой, сверкающий, точно солнечный луч, клинок.

«Будет у тебя времени чуть, хватит только на один удар – и уж вложи в него всю свою силу» – говорила старуха с совиной тенью. Как кривой старухин коготь ткнул в прочерченный углем рисунок, помнит Ниив до последней капельки. И, извернувшись, подныривает под занесенное бронзовое копыто, и, выставив клинок, рывком навстречу черной груди бросает себя всем весом. Никакой бы воин не вложил в удар коротким сияющим лезвием столько силы, с какой сам же лесной бык налетел на острый клинок. Вошло яркое золото по самую рукоять прямо в сердце, оплетенное сеткой злых чар. И умерли чары – вместе с тем, на кого наложены были.

Едва-едва успела Ниив отскочить – с полным невыносимой боли криком упал могучий черный олень, точно срубленное дерево, смертной пеленой подернулись светлые зеленовато-голубые глаза, алым кружевом выступила легкая пена на оленьих ноздрях.

Дернулся слабо черный бок, исчерченный шрамами – и затих могучий зверь. И пала густая тишина – лишь далекие вздохи ветра средь камней.

Подбежала ближе девушка, бросилась перед лесным быком на колени, смотрит, сама себе не веря – ну же! Что же ничего не происходит? Выдернула клинок из раны – ничего!

Вспомнила разговор полночный со старухой в землянке – и жутко ей стало так, как не было никогда до этого! Если умрет, – сказала та, – значит, недостаточно крепко ты его любила!

А что, похолодев, подумала Ниив, если обманула старая сова, и заодно она с той, что приковала его тут? А что, если не очнется мой король, и в самом деле я сама, вот сию же секунду его своими руками и убила?

Закричала девушка яростно, горько и страшно, упала на бездыханное тело, и заплакала – так горько, как не плакала вообще никогда в жизни! Покатились горячие слезы по черной шерсти, смывая кровь, и, едва только первые капли их попали в глубокую рану, так начала та затягиваться так быстро, что заметить и то было бы сложно, да Ниив и не смотрела. И не заметила, как вздрогнуло звериное тело и поплыло под ее руками, точно воск, переплавляясь в новую форму. Не заметила – до того горько плакала, да сквозь рыдания причитала:

– О мой король, мой любимый, единственный! О муж мой! Ты не услышишь уже о том, как дорог ты мне был! Не узнаешь, что свет без тебя мне не мил с этой поры!

– Ну отчего же, – в ухо девушке шепнуло знакомым голосом, а руки освободившегося от колдовства крепко обняли ее. – Может, если расскажешь, так и услышу!

Поднимает девушка голову – и видит: жив ее король! Столь же неотразимо прекрасен, как и помнила она, и на благородном лице играет ясная улыбка, ровно солнечный луч, жаркая да яркая!

Ахнула тут Ниив громко, закружилась у нее голова от неожиданной радости, обняла она в ответ своего супруга крепко-крепко – и в ту же секунду пропали все прочие злые колдовские происки Ангарвы, стали все заколдованные жители королевства из карликов да зверей снова теми, кем были – людьми да элро. На месте мрачных лесов – города да замки появились, на месте глухих троп – широкие дороги, а вместо гнилых болот – добрые поселения да хутора поднялись.

Уж как принялась метаться злая Ангарва в замке, увидав все это да поняв, что обманули ее! Хотела было она схватить свой посох да лететь прикончить дерзкую девицу – но вот беда, забыла ведьма, что, когда короля в оленя превращала, столько влила в те чары своей колдовской мощи, да столько лет потом их постоянно в силе оберегала, что ни капли колдовства в ней не осталось, чтоб на том посохе лететь. Так шагнула она с башни – да и расшиблась о камни у подножия ее, а там уж добрые люди собрали останки да бросили в костер, чтоб и духу поганого ведьминого на земле не осталось.

А Ниив стала королевой рядом с мужем своим, королем горным, и сыновей да дочерей от них пошло немало, прекрасных ликом и славных деяниями своими. Родители Ниив получили после свою собственную усадьбу, а вторая сестра Ниив замуж за племянника короля вышла, и жили они долго и счастливо все.

А может, и по сей день где живут, на мир смотрят да забывать, что храбрость, верность и большая любовь что угодно одолеет, не велят.

А что тот рыжий князек с влюбленной в него девицею, спросите? А ничего – клятву принес королю, за него воевал, если надобно было, ну а в остальном жил, как прежде – и дальше себе да охотился на своей же земле, а что девицу ему подменили, так ни он, ни его дружки не сообразили, верно Ниив сказала – пьян был излишне. Впрочем, никому бы жаловаться и в голову не пришло – жену он любил, ну а уж как она его!

Вот как оно бывает – иногда за счастьем девяносто раз по девяносто лиг отмахать потребно, а иногда вот оно, под носом – только глаза разуй.

На то и истории такие в сердцах людских да элфэйских оседают накрепко – чтоб тот, кто поумней, слушал да смекал себе, на чем мир-то стоит.