121.
Когда Ронберг вернулся в Гроанбург уже рассвело. У ворот его встретил Баногодо, абсолютно трезвый и хмурый. Он сообщил, что Хишен пожелал видеть своего старшего бриода. И поскольку дежурившие возле Цитадели Эрим и Банагодо не смогли исполнить желание мивара, они были подвергнуты беспощадной ругани и угрозам. Особенно досталось Банагодо, которого мивар почему-то счел пьяным. Ему было велено немедленно, хоть у себя из задницы, достать Старого и явить его пред ясные очи повелителя Гроанбурга. И вот уже который час Банагодо мается возле ворот, опасаясь возвращаться в город и ожидая так не вовремя пропавшего бриода. Всё это было высказано Ронбергу в весьма неприветливых выражениях, но тот воспринял недовольство Банагодо вполне добродушно. Ронберг, чувствуя как его хитроумный план обретает реальные черты, находился в приподнятом настроении. Тем более он и сам хотел встретиться с миваром, чтобы обрадовать его найденным решением по избавлению города от металлического чудовища.
Добравшись до Расплатной площади, он с удовольствием убедился, что повозка и тягловые кони для господина Шака уже приготовлены. Однако войдя в Цитадель, он, повинуясь внезапному импульсу, направился не на третий этаж, в личные покои мивара, а во внутренний двор. Застыв посреди почти идеально квадратной площадки, он с досадой глядел на торчавшую из земли изуродованную голову Сойвина. Ронберг давным-давно уже отучился и отвык от такого чувства как жалость. И довольно равнодушно воспринимал не только чужие страдания, но даже и свои собственные, без всяких сильных эмоций перенося тяготы и лишения походов, разламывающую, пронзительную боль от боевых ран и изматывающие пытки старческих хворей. Физические страдания с ранних лет стали неотъемлемой частью его бытия и не производили на него особенного впечатления. И всё же вид истерзанной человеческой головы тронул в его душе какие-то струны. "Вот же дурень молодой", с грустью подумал Ронберг. В его глазах поступок Сойвина представлялся неимоверной глупостью. Хотя и совершенно понятным. "Не головой ведь думал, а головкой". "Из-за смазливой девахи попёр против рожна". "Юбок тысячи, а жизнь одна, но разве жеребец-молодец может это уразуметь?" И всё же Ронберг не мог избавиться от чувства что есть что-то еще, трудноуловимое, ускользающее от него, непонятное ему, но что-то важное что двигало Сойвином. Ни в какое благородство Ронберг не верил, точно также как не верил в женскую верность, неподкупность судей и святость отцов церкви. А если Сойвин вдруг и решил играть в благородство, то Хишен прав это невозможно. Два года резал с ними торговых людишек и вдруг на тебе, святая душа на костылях, герой с пером на шляпе. Нет, так не бывает.
Сойвин казался мертвым. Неровно выбритая голова склонилась на бок, запавшие глаза сомкнуты, потрескавшиеся губы полуоткрыты, по засохшей крови из покалеченного уха и порезов на лбу и темени ползали мухи. Рядом с головой несчастного бриода валялись нож, шило, скребок, какие-то тряпицы. Возле подбородка остатки какой-то пищи или блевотина. А подойдя к голове поближе, Ронберг явственно ощутил запах мочи. "Добить его чтоб не мучился", сказал себе пожилой бриод, "ножом в шею". Но знал, что не рискнет вызвать гнев Хишена. Для того теперь эта любимая игрушка. Ещё бы, надо было быть полнейшим безумцем чтобы так унизить мивара перед разбойничьей братией, а потом отпустить его целым и невредимым. Сойвин был дурак вдвойне, втройне. Ему конечно следовало убить Хишена. Да, гроанбуржцы не пощадили бы его, но зато прикончили бы быстро и на месте, без всех этих полоумных издевательств. Ронберг пытался напомнить себе, что никогда тепло не относился к Сойвину, ибо в принципе ненавидел всех офицеров Королевского пограничного корпуса, под начальством которых ему довелось послужить, а потом еще и повоевать против них. Но это не срабатывало. Ненависти к Сойвину он не испытывал. Хотя бывший пограничник всегда оставался немного чужим для разбойничьей ватаги, упрекнуть его было не в чем. По понятиям воровского города он вёл себя достойно и мужественно и бриодом Хишен назначил его не за просто так, хотя тоже по началу относился к нему с сомнением. "Может придушить его по-тихому?", снова спросил себя Ронберг. Мивар никогда не дознается, что унизивший его человек умер не своей смертью. Закопанные во дворе к неудовольствию Хишена недолго служили ему развлечением и мерли как мухи на морозе. От Сойвина уже кроме мочи воняло какой-то гнилью, он явно был не жилец. Но Ронберг знал что не решится. Внутренний двор опоясывала на втором этаже крытая галерея, на которой мог в любой момент возникнуть Хишен. И Ронберг без всяких кривляний честно признавался себе, что очень боится этого дикого человека и не пойдет на риск вызвать его яростный гнев. Но всё же ему хватило отваги принести ковш воды и присев возле головы, поднести его к губам несчастного. Даже если Хишен увидит его за этим занятием то вряд ли сильно рассердится, нашептывал ему тихий голосок в глубине души, в конце концов таким образом он продлевает жизнь молодого бриода, а значит и его страдания. Ронбергу стало неприятно, но всё же он ощутил какое-то облегчение увидев, что после того как он влил немного воды в раскрытый рот, Сойвин ожил и принялся глотать драгоценную жидкость. Спустя полминуты закопанный с трудом разлепил глаза и мутным взором ужасных красных глаз поглядел на старого разбойника. Сойвин зашевелил губами, но что он говорил было не ясно. "Просит убить", догадался Ронберг. Он наклонился чуть не к самой земле чтобы расслышать слабый голос несчастного. К своему удивлению он разобрал: "Смотрю, не любят тут у вас погранцов". Он решил, что ослышался, но вглядевшись в лицо молодого человека, понял, что его исковерканные губы изгибаются в жуткой улыбке. Ронберг недоверчиво усмехнулся. "Ну паря", восхищенно подумал он, "И правда жаль что сдохнет".
– Не любят, но тебе следовало подумать об этом раньше.
– Ничего, – прошептал Сойвин. – Будет мне уроком на будущее.
Ронберг вернулся в Цитадель в каком-то замешательстве. С одной стороны ему хотелось, чтобы Сойвин скорее умер, чтобы не мучился, а с другой ему всерьез захотелось чтобы он выжил, потому что он ему неожиданно по-настоящему понравился.
Хишен пребывал в мрачном расположении духа. В просторной комнате, которую он именовал "кабинетом", сидя за широким столом, на котором стояло несколько разнокалиберных пузатых бутылок, широкое блюдо с кусками вяленого мяса, пара гладких человеческих черепов со срезанным теменем, исполняющими роль чаш, один с бодрящей жевательной смесью из стой-травы, другой с драгоценной чуть мерцающей "алмазной пылью" – убийственным наркотиком, лежал обрубок перекушенной Китом сабли, боевой топор и какие-то тряпки, он занимался тем что бросал пару игральных костей, затем отсчитывал из колоды карты по выпавшему количеству на костях и последнюю открывал.
– Всё время пики, – сообщил он и затем, уставившись в замершего перед ним Ронберга тяжелым взглядом, поинтересовался: – Ты где это шляешься по ночам, старый хер?
"Как сговорились", неприязненно, но с усмешкой подумал Ронберг.
– Ходил о душе подумать. В одиночестве.
Хишен недобро глядел на своего бриода. Мивар явно успел потребить немало содержимого стоявших рядом бутылок, но Ронберг давно уже знал, что Хишен, сколько бы не влил в себя алкоголя, практически никогда не пьянел. И потому не боялся, что тот по пьяной лавочке рассвирепеет и казнит его прямо в этом кабинете, только потому что ему что-то не понравилось. Нет, Хишен не таков, он всегда понимает что делает и зачем. И всё же вид повелителя Гроанбурга немного встревожил бриода. Мивар сидел голый по пояс и его грудь и живот были туго замотаны плотными тряпицами пропитанными какой-то зеленоватой мазью. Из под тряпиц виднелись жуткие багрово-синие кровоподтеки, кое-где сверкающие стеклянным блеском. Видимо мивар втирал "алмазную пыль" в тело чтобы унять боль. Обычно пухлое круглое лицо Хишена несколько осунулось, маленькие глаза казалось еще глубже погрузились в глазницы, под которыми залегли тени, а на голове по бокам проступила чахлая поросль, обычно тщательно выбриваемая.
– Какой ещё душе? Нет у нас никаких душ. Совсем что ли на старости лет спятил? Или баки забиваешь? Опять пики. Что это за херня такая! Пики это к смерти что ли?
Хишен глядел на Ронберга и тот понял, что мивар ждет ответа. Старый бриод пожал плечами:
– Да окстись, Голова, какой смерти. Пики это ж вроде мечи, оружие. Тогда уж к войне. Да и вообще все эти карточные гадания бабий трёп.
Хишен отбросил карты и пытливо воззрился на Ронберга.
– Брешешь ты, Старый, всё. Как блядун церковный. Вижу по твоей хитрой морде задумал что-то. Свинью мне готовишь или просто умыкнуться хочешь?
У Ронберга ёкнуло сердце, но внешне он остался спокоен. Погладив бороду, он сказал:
– Да что ты мелешь, Голова. Мне ли в такие игры играть, когда бесы на том свете уже котел с моим именем на огне разогревают. Во двор я заходил, Сойвина видел, жаль его стало. Я воды ему дал. И придушить хотел, чтоб не мучился, да тебя черта лысого побоялся.
Хишен внимательно смотрел на своего бриода.
– Считаешь меня чудовищем?
Ронберг поглядел в сторону и пробормотал:
– Все мы тут не ангелы, отродья пигритовы.
Хишен помолчал и спросил:
– Ты слышал о восстании дэфоров?
– Слышал, конечно, – немного удивившись такому повороту в разговоре, ответил Ронберг. – В Сайтоне лет тридцать назад бунтовали против власти, жаловались горемычные, что дрочат их все кому не лень и по старой вере отцов жить запрещают. Целую провинцию, забыл название, под себя подмяли, хотели от Сайтоны отделиться. Да не вышло у них ничего, залили доблестные сайтонцы ту провинцию кровью по самые небеса, а бунтовщиков, те что в битвах не полегли, потом еще несколько месяцев пытали по городам и весям в назидании прочим и на потеху толпе.
– Тесалия, – задумчиво проговорил мивар. – Хорошее место, плодородное, холмы, озёра, живи и радуйся.
– Так ты был там. – Ронберг с удивлением глядел на Хишена. В ту пору ему едва ли исполнилось 15-16 лет и тем не менее будущий безжалостный главарь гроанбургской шайки уже махал саблей, истребляя несчастных дэфоров. Старому бриоду стало слегка не по себе. Сидевший перед ним человек оказывается заливал землю кровью чуть ли не с самого отрочества. Ронберг как и многие был наслышан о зверствах творимых сайтонцами над дэфорами, но раньше ему как-то не доводилось встречать никого из тех кто непосредственно творил эти ужасы. Не то чтобы его это потрясло и всё же немного взволновало.
– Вначале они вырезали всех подчистую, стариков, детей, баб, – всё так же задумчиво продолжал Хишен. – Младенцев нанизывали на копья как бусины и носили как знамена. Девок всех насиловали, пока желание оставалось, а потом пихали им во все дырки что не попадя, кулаки, дубинки, бутылки, кнуты, рукоятки топоров, всяких ползучих гадов и ржали как безумные, пока те выли, дергались и извивались в судорогах. А мужиков вкапывали в землю по голову, десятками и даже сотнями, целое поле голов. А потом устраивали дикие скачки по этим полям, раскалывая головы как тыквы. На тех кто оставался жив срали и мочились, напускали на них голодных собак и крыс, мазали их патокой, приманивая на них огневых муравьев, каменных пауков и жуков-резунов, которые забирались в головы, неспешно так выгрызая себе в них норки. Ещё сайтонцам нравилась забава, которую они прозвали "драконья голова". Дэфору вливали в горло горючую смолу и поджигали. Дэфор катался по земле, мотал головой, а пламя изнутри выжигало ему череп. Очень это их веселило
Ронберг, не веря своим ушам, глядел на Хишена, до бриода постепенно доходило, что мивар был вовсе не одним из сайтонских карателей.
– Но потом милосердный король Сайтоны, Ленишан Благословенный, приказал прекратить резню, ибо людям, даже таким подлым как дэфоры, всё же можно найти лучшее применение. Теперь из всех пленённых выбирали каждого третьего, а потом каждого пятого, для показательных пыток и казней. А остальных отправляли на рудники, каменоломни и плантации. Меня выбрали, когда уже отбирали каждого пятого. Не повезло мне, – Хишен усмехнулся, – хотя думаю сайтонский капрал специально поставил меня 15-ым, я плевал в его рожу при каждом удобном случае. Наказаниями вероотступников у них занималось Святое воинство, монастырские задроты, не знавшие в жизни ни вина, ни женщин и окончательно обезумевшие от тоски и церковных служб. Меня пытал "святой воин" по имени Гамрилон. У него были черные зубы и гниющий нос, да к тому же он был хромой. Так что вымещать злобу ему было за что. – Хишен снова усмехнулся. – Но по части пыток он был мастер. Я изведал и дыбу, и каменных пауков, и "дамский сапог", и "ведьмин гребень", и "шершавый перст", и "веселый стул", но особенно мне запомнился "поцелуй дьявола". Это когда раскаленными щипцами палач вырывает или выкручивает из тебя куски плоти. Вот видишь, – он указал на белесые звездообразные сгустки застаревших шрамов на груди и руках. – Я орал так, Старый, что мне казалось каменный мешок, где меня пытали, развалится на части, из горла и носа шла кровь и болело так словно по горлу прошлись наждачкой. Мне вообще часто думается, что я тогда всё же умер. Я несколько раз отрубался, а когда приходил в себя, то видел жуткую рожу Гамрилона и был уверен что я в аду. А иногда Гамрилон уставал от пыточных дел и благодушно так поучал нас, мол, зря вы, дэфоры, рыпались. Молча и терпеливо сносили бы все страдания, сейчас по-прежнему тихонько прозябали бы в своей славной Тесалии. А то вот взяли и затеяли бунт, нехорошо это, нехорошо. А страдания это наоборот очень даже хорошо. Страданиями, мол, душа совершенствуется и человек духовно преображается. Так что, Старый, дивись на меня, духовно преображенного человека с совершенной душой. Правда сдается мне этот хромоногий гнилой сайтонец ошибался и страдания калечат людей и превращают их в уродов.
– Как же ты вырвался от них? – Тихо спросил Ронберг.
– Глупый Гамрилон, перевозя меня и еще нескольких дэфоров в очередной город для представлений, столкнулся с бароном Глубой и повздорил с ним. Барон был пьян и недолго думая расколол Гамрилону башку, ну а люди барона заодно уж на всякий случай прирезали и всех остальных гамрилоновских прихвостней, а нас взяли с собой.
В комнате повисла тишина. Ронберга не слишком потрясли повадки святых воинов Сайтоны, за свою жизнь он видел немало человеческой жестокости и свыкся с ней. Но мысль о том, что жуткий грозный повелитель Гроанбурга один из несчастных дэфоров всё же несколько ошеломила его.
Хишен встряхнулся и сел прямо.
– Ну так что с этой треклятой псиной? Решили вопрос?
Ронберг, обрадовавшись что можно переменить тему, обстоятельно и охотно рассказал о всех перипетиях борьбы с демоническим псом, о всех домыслах и предложенных способах уничтожения на сходке бриодов, с особым удовольствием о своей отважной беседе с чудовищем и о том как он, Ронберг, сумел убедить монстра покинуть город. И почти победно завершил рассказ сообщением, что повозка уже на площади и как только он выйдет из Цитадели то сразу же прикажет грузить присмиревшую псину на колёса и вон из города. Ронберг был доволен собой, хоть он никак не выпячивал свои заслуги в этом деле, по всему и так выходило, что он лично добился самого лучшего и бескровного решения.
Но к своему ужасу он услышал:
– Точно, закопать!
Хишен пришел в восторг от этой идей, о которой в своем рассказе для пущей живости упомянул Ронберг.
– Закопать эту сучью морду в землю на десять метров. Сверху камней накидать и пусть он там гниет хоть тысячу лет. А сверху сортир поставить, ха-ха! Лично буду ходить туда и срать ему на голову. – Дальше Хишен перешел почти на сплошной мат.
Ронберга словно оглушили, весь его хитрый план распался в труху в одно мгновение. Он даже не находил сил отругать себя за то что не догадался умолчать о бредовой идеи Альче. Собравшись с духом, он попытался отвлечь Хишена от глупой затеи и убедить его, что пса непременно нужно вывезти из города, что это есть самый безопасный и легкий путь решения собачьего вопроса. Но Хишен больше не хотел ничего слушать, он уже выбирал место где копать яму. Ронберг попытался зацепиться за место, это могло стать выходом. Он предложил место за городом, подальше от стен, мол, он сам, рискуя жизнью, отвезет туда собаку. Но мивар, чуть послушав его, отмахнулся. Он жаждал закопать чудовище в Гроанбурге и мало того не где-нибудь, а возле Цитадели, чтобы ему было удобно ходить в туалет, который он твердо решил поставить над могилой глупой псины. Ронберг настолько впал в отчаянье, что начал сердиться и не боялся этого выказывать. Он даже принялся приводить дикарские доводы Эрима против закапывания пса в Гроанбурге, с отвращением рассказывая о навечно проклятом городе, ржавых мечах, скисшем вине, протухшем мясе, страшных бабах и немощных мужиках. Но Хишена это ничуть не испугало. "Бред!", категорично заявил он и указал копать на западе от Цитадели, мол, ему хочется смотреть на закат когда он будет гадить на могилу проклятой нежити.
Ронберг мрачно взирал на своего атамана.
– Послушай, Голова, не испытывай судьбу, а? Этот пёс из дьявольской породы и самое умное это убрать его из города подальше.
– А мне кажется, Старый, это ты сейчас испытываешь судьбу, – сказал Хишен, впрочем вполне спокойно.
Ронберг, не убоявшись угрозы, продолжал настаивать:
– Пока это железное чудище согласно мирно убраться из города надо этим пользоваться. Я же тебе обсказал все наши потуги сладить с ним. Не хрена не вышло. Спасибо хоть все живы остались.
– Кроме моих бейхоров.
– Во имя Черного Элриха и Кровавой Марли, ты что не понимаешь что этот проклятый пёс не даст себя закопать просто так?! Безногий он там или не безногий, прознает что мы ему готовим, мало никому не покажется. Кто его знает на что он еще способен. И уже погибнут люди, а не твои чертовы бейхоры.
Хишен холодно поглядел на бриода и тот понял что погорячился, мивар любил своих чудовищных питомцев, возможно так как никогда и никого из людей.
– Ну вот и прояви смекалку, ты на то и Старый чтобы умом брать, а не силой.
Они почти с минуту неприязненно глядели друг на друга.
– Вот если бы ты придушил Сойвина, то я может быть и послушал бы тебя, – неожиданно заявил Хишен. – Или убил бы. А сейчас ты слушай меня. Копаете яму на западном пустыре, везете туда псину, сваливаете в яму и забрасываете валунами. Но прежде чем закопать зовете меня, хочу плюнуть в его металлическую харю, прежде чем на веки похороню его.
– Зря ты это затеял, Голова.
Хишен усмехнулся.
– Ты прямо как проклятый Гамрилон. Иди, Старый, время уходит.
Это было полнейшее фиаско. Ронберг вышел из Цитадели, едва переставляя ноги, весь дрожа от ярости и бессилия. В какой-то момент он уже был готов плюнуть на приказ мивара, увезти пса, а затем, получив золото, навсегда покинуть Агрон. Это казалось ему вполне выполнимым, тем более черные лоя могли укрыть его так, что не то что Хишену, но и всей Судебной Палате никогда его не найти. Повозка уже на площади, нужно просто созвать бродяг и погрузить собаку. Однако запал прошел. Ронберг, припомнив изуродованную голову Сойвина, смирился. Против Хишена он не пойдет. Тот вполне может заявится во время погрузки пса и поинтересоваться что тут происходит и почему не копают яму. Можно конечно попытаться что-то соврать, мол, везем пса к будущей яме. Но Хишен дьявольски сообразителен, да к тому же совершенно неизвестно, что устроит господин Шак, когда услышит все эти разговоры о яме. Ронберг окаменел. А ведь правда, металлический пес придет в ярость, когда узнает что его обманули. Старый бриод закрыл глаза. "Будь ты проклят Хишен", со всей искренностью души подумал он. "И ты тоже, Альче, со своими ценными предложениями". Всё шло так хорошо. И в один миг всё так усложнилось.
Ронберг вышел с площади так, чтобы оказаться подальше от места где лежал Кит. Бриод пришел к западной стороне Цитадели, оглядывая окружающий пустырь и прикидывая место для ямы. Копать придется так чтобы пёс ничего не увидел и не услышал, размышлял он, с ненавистью понимая что признал поражение и теперь ищет пути для воплощения безумного приказа Хишена в жизнь. Когда яма будет готова, можно будет погрузить собаку на телегу, отвезти к яме и столкнуть в неё. В принципе наверно это осуществимо, если всё сделать так чтобы металлическое чудовище ни о чем не догадалось. Но Ронбергу плохо в это верилось. Ведь в этом псе, асив он там или не асив, определённо что-то от дьявола. А пойди обмани дьявола. И с каким-то тоскливым предчувствием что всё это плохо кончится, Ронберг окольным путем направился к своему дому, намереваясь вызвать туда бриодов и организовать копательные работы.
Потом он со страхом подумал о "брехале", придется всё-таки им воспользоваться, чтобы сообщить Делающему Пыль о том что план поменялся и не видать им говорящего асива как своих ушей. Ронбергу стало совсем тоскливо.