Прокурору города было лет под шестьдесят. Высок, худощав, подтянут, с проблесками седины в густых чёрных волосах. При виде Николая Николаевича радостно поднялся и протянул для приветствия правую руку, держа в левой трубку телефона и продолжая говорить:
– Так я тебя предупреждаю, Борис Сергеевич, если ты не взял на работу Русскую по причине её национальности, то не усидишь на месте… Если вакансия есть… Я всё понял, но имей это в виду и будь крайне внимателен. Я обязательно проверю.
Положив трубку, прокурор, сел, предложив то же гостю, и, как бы продолжая разговор по телефону, пожаловался:
Представляешь, чем приходится заниматься? Пришла ко мне женщина с фамилией Русская, а по национальности оказывается еврейка. И заявила, что её не взяли на работу лаборантом из-за того, что она еврейка. Сейчас мне кадровик объяснил, что вакансия лаборанта действительно была, но перед приходом этой Русской, которая на самом деле еврейка, успели взять на эту должность другую женщину.
Любопытная ситуация у нас стала в последнее время. Когда-то я не знал, что знаменитый актёр Аркадий Райкин еврей. Не знал, так как меня это и не интересовало. Ну, какое для нас имело значение, что, например, любимая актриса Быстрицкая еврейка по национальности, что поэт Роберт Рождественский тоже еврей? Мы любим их за прекрасное творчество, за талант. Еврей, армянин, таджик, русский – разве национальность важна, а не человек сам по себе? У каждого народа есть хорошие люди и плохие. И дело тут не в национальности или расовой принадлежности, а в воспитании и условиях жизни. Я так понимаю, исходя из большой практики общения.
И вот на тебе – родили проблему с Израилем. Пригласили туда всех желающих евреев. И началось. Тот оказывается еврей и этот нерусский. Один хочет в Израиль, а его не пускают почему-либо. Другой не хочет уезжать, но его начинают третировать за то, что его друзья или просто соплеменники предали Родину и уехали, а, стало быть, и он может это сделать. И где бы теперь еврею в чём ни отказали, он уж готов сразу жаловаться. Если по той же причине отсутствия места на работе не взяли русского человека или украинца, то тем и жаловаться нельзя, так как они не относятся к национальному меньшинству – то есть не крымский татарин, не грек, не еврей, которых теперь даже в престижные институты учиться принимают чуть ли не в первую очередь, что б только они не начали волокиту с жалобами по поводу того, что им занизили оценку и не приняли по причине национальности. Вот и получается, что даже в Москве изгоем становится русский.
Прокурор встал со стула и начал вышагивать по кабинету крупными медленными шагами, продолжая говорить словно сам с собой, не ожидая ответа:
– Нет, надо признаться, что приглашение русских евреев в Израиль и наше согласие с этим было тонко рассчитанным ходом, направленным на дестабилизацию национальных отношений в стране. Очень тонкий и точный ход. Ну, посмотри. Эмигрировал кто-то один первым, а все смотрят как ему там. И пусть твой друг еврей проработал с тобой половину жизни бок о бок, ты даже и не думал раньше о его национальности, но теперь невольно думаешь, а доверять ли ему свои тайны, а не уедет ли и он, бросив на произвол судьбы порученное ему важное дело. Он-то отправился к новой жизни, плохой или хорошей, как получится, а тебе здесь с оставленными им проблемами воевать. Так и рождается недоверие.
Самое смешное, что я это понимаю, но кадровиков предупреждать приходится об обратном, так как закон не позволяет делать различия по национальностям.
Ленин совершенно справедливо писал в своих записках по национальному вопросу…
Прокурор остановил своё вышагивание возле книжного шкафа и после секундного размышления продолжил:
– Хотел сказать на память, но зачем, если книги под рукой и найти не трудно?
Рука привычным жестом легко открыла стеклянную дверцу шкафа, за которым стояли рядами томики полного собрания сочинений Ленина и Маркса, безошибочно достал нужную книгу с большим числом торчащих закладок, бегло просмотрел их и раскрыл том на нужной странице. Понятно было, что с трудами классиков он знаком не по студенческой скамье, а постоянно используя их в работе.
– Вот что он писал в двадцатом году в своих тезисах по национальному и колониальному вопросам:
“… обязательность для сознательного коммунистического пролетариата всех стран относиться с особенной осторожностью и с особым вниманием к пережиткам национальных чувств в наиболее долго угнетавшихся странах и народностях, равным образом обязательность идти на известные уступки в целях более быстрого изживания указанного недоверия и указанных предрассудков. Без добровольного стремления к союзу и единству со стороны пролетариата, а затем и всех трудящихся масс всех стран и всех наций всего мира, дело победы над капитализмом не может быть успешно завершено”.
Прокурор закрыл книгу и, ставя её на прежнее место, продолжал мысль:
– Ленин писал и о том, что привилегии национальным меньшинствам нужны на период завоевания ими доверия к русским, но не навсегда же. Это доверие было получено, не смотря на всё, что пишут сейчас о Сталине. Да война расстроила многое, в том числе и национальную политику. Факт остаётся фактом, что предательство представителей национальных меньшинств у себя в родных местах было заметнее и наносило больший ущерб, чем предательство русских, которое тоже никто не оправдывает. И вот принято было решение о переселении крымских татар, чеченцев, ингушей. Конечно, это была трагедия, но вспомним, что никаких национальных войн не было после войны. А сейчас вражда появляется даже между русскими и украинцами. Репатриированные народы возвращаются в прежние места, но частенько отдельные их представители, мечтающие о руководящих политических портфелях и, полагаю, о крупных суммах денег для себя, приезжают и зовут сюда соплеменников не для объединения и равноправия с русскими, а для создания отдельных республик, а может в перспективе и стран. Вот ведь какая ситуация. Как сделать так, чтобы все жили единой семьёй, не выделяя друг друга? Это и можно было бы, если бы не мешали со стороны те, кому выгодно ломать и ослаблять нас. Слышите треск какой в печати по поводу партии и нашей революционной истории? Это трещат кости нашего государства. Рассохлись косточки-то, как ты думаешь?
С этим неожиданным странным вопросом прокурор упал на свой стул и, поставив локти на стол, облокотил подбородок на сложенные ладони, обратив глаза прямо в лицо Передкова. Тот не готовился к ответу, но застигнут врасплох не был, так как сам давно привык к подобного рода спорам. Тем не менее, первая фраза должна была быть нейтральной, для возможности хоть секунду обдумать ответ и она прозвучала, заменяя паузу:
– Признателен вам, Валентин Терентьевич, за вопрос. Вы напомнили мне сейчас образ Чичерина своей речью.
– Принимаю это как комплимент. Спасибо. Но я хочу знать твоё мнение. Почему? Скажу позже.
Вот теперь уже можно было говорить по существу. Николай Николаевич собрался с мыслями.
– Попробую быть столь же метафоричным, как и вы. По-моему колодцы истории не для того создавались, чтобы в них плевать без оглядки. А треск в печати именно этим отличается. Мне лично он очень не нравится. Мы должны сегодня и завтра избегать всего плохого, что было, но для этого надо правильно понимать причины того, что имело место. А за сегодняшней трескотней журналистов и новых политиканов не поймёшь кто прав, кто виноват. Одно ясно, что хотят напрочь убить любовь и веру в Сталин, затем подберутся к другим революционерам вместе с Лениным, ну а завершат перечёркиванием всей революции с её идеями.
– Нельзя не согласиться с этой мыслью, хотя не хочется, но такие попытки действительно есть.
– А что касается национального вопроса, то, мне помнится, одно время у нас назревал вопрос об отмене в паспорте графы национальности. То есть писать каждому – гражданин Советского Союза. Это было бы самым правильным. Тут ни русским, ни украинцам, ни евреям не должно было бы быть обидным. Нации и их традиции не устранялись бы, но равноправие для всех в стране обеспечилось бы наверняка.
– Вот это я и хотел от тебя услышать.
Прокурор опять поднялся и зашагал.
– Идеи национального равноправия витают давно. Пример более-менее близкого осуществления её, мне кажется в Соединённых Штатах Америки, поскольку территория страны заселялась различными нациями, а объединение происходило не по национальному признаку. Там, правда, существовала долгое время и сохранилась в какой-то степени расовая дискриминация. В то же время возможности для полного равноправия наций у нас в стране были гораздо выше. Но именно эти возможности начинают разрушаться. Не так?
– По-моему так.
Прокурор опять неожиданно сел и, откинувшись спиной слегка назад, подперев подбородок одной рукой так, что указательный палец оказался на щеке, вдруг сказал:
– Ты с чем пришёл? Мы тут заговорились о политике, а у тебя видно свой вопрос. Мои речи имеют определённую цель, но начнём с твоей.
Николай Николаевичу пришлось вновь резко перестраивать ход мыслей. Но это его не смутило.
– Валентин Терентьевич, заранее прошу извинить, если вам покажутся смешными мои размышления.
И он рассказал о случившемся в Ливадии, предположив в заключение, что, если человек умер от разрыва сердца в связи со сказанными перед этим ему словами, то, стало быть, сказавший эти слова и должен нести ответственность за смерть человека.
Валентин Терентьевич Берестов работал прокурором без малого тридцать лет, объездил немало городов, повидал многое, но впервые слышал предложение осудить кого-то за сказанные слова, вызвавшие смерть.
– То, что ты рассказал, не смешно, – заметил он. – Это любопытно, хотя в моей юридической практике такого не встречалось. Но как же доказать, что именно слова убили человека?
– Так там же было много свидетелей. Раз не падение и не ящики были причиной смерти, то остаются только слова, на которые среагировал пострадавший.
– Да-а, любопытно. А кто, ты говоришь, его подзуживал и дразнил?
– Я пока не знаю его фамилии, но там, по-моему, были все местные, так что установить легко. Он весьма заметный внешне человек лет больше шестидесяти, с бородкой и ядовитым взглядом.
– Любопытно, – в третий раз проговорил прокурор. – Значит Ливадия. И ты точно слышал слова “Это ты там был”?
– Думаю, не ошибаюсь. Так и слышатся в голове.
Прокурор задумался, по-прежнему держа правую руку у лица, но водя теперь кончиком указательного пальца от острия ровного длинного носа до лба и обратно.
– А не знакома ли тебе случайно одна фотография? – спросил он и, покопавшись в верхнем ящике стола, вынул папку, раскрыл её, взял оттуда снимок, который и предложил собеседнику.
Николай Николаевич оторопел. Перед ним была фотография бородача, о котором они как раз и говорили.
Видя изумление Передкова, прокурор заговорил, нахмурясь:
– Можешь не отвечать. Я и так понял, что ты узнал его. Другому говорить не имею права, но ты работник горкома партии и понимаешь, что наша беседа не должна быть достоянием чужих ушей. Дело весьма серьёзное. Почему я почти сразу догадался, кто это может быть? Потому что виной гибели в данном случае было воспоминание о событии во время войны, которое имело место быть в Ливадии. Но там сейчас почти никого не осталось из местных жителей того времени. А один из них, чьё фото ты сейчас видишь, был, возможно, в числе предателей, служивших в тех местах немцам. Это пока не доказано на сто процентов, поэтому говорить ни с кем на эту тему нельзя.
– А как же он мог скрываться до сих пор? Его же давно могли узнать.
– Дело в том, что он приехал в Ливадию с Урала не так давно. И, наверное, жил бы себе спокойно, если бы не то, что одна женщина, которая живёт сейчас в Ялте, а до войны обслуживала дачу Сталина в Ливадии и находилась там в период оккупации, пришла к нам и сообщила, что будто бы встретила человека похожего на бывшего полицая. Мы стали проверять, и выяснилось, что он носит фамилию второй жены Копейкиной. С первой жил где-то на севере, бросил её и уехал со второй в Орск. Есть такой городок у подножия Уральских гор. Оттуда ухитрился поменять квартиру на Ливадию. Так вот его настоящая фамилия Айгнин оказалась именно той, которую давно ищут по списку предателей. Давно замечено, что преступника тянет когда-то на место преступления. Думал, очевидно, что после стольких лет да с бородой никто не сможет его узнать. Мы уточняем детали, но сомнений почти нет. И теперь ты подтверждаешь рассказом. Погибший, возможно, в момент ярости неожиданно узнал в бородатом предателя, что оказалось дополнительным психологическим ударом, который и не выдержало сердце. Надо будет всё узнать о погибшем.
– Я собираюсь сегодня туда поехать, помочь его дочери. Она одна осталась и очень страдает.
– Вот, между прочим, о чём я хотел поговорить с тобой, Николай Николаевич. Не о том, что бы ты съездил поговорить. Это, конечно, твоя добрая воля помочь девушке. Я о работе. Давно наблюдаю за тобой. Не так часто мы встречаемся, но я слышал в горкоме много хорошего о тебе и знаю, что ты заканчиваешь юридический факультет.
– Ещё год учиться.
– Уже почти финиш. Ну вот. Я сейчас почему так долго говорил? Хотел увидеть, как ты реагировать будешь. Мне понравилось, что ты спокойно слушаешь, хотя пришёл по другому вопросу, имеешь выдержку и такт. Да и глаз, как я понимаю, у тебя приметливый. Людей любишь, не проходишь равнодушно мимо. Короче говоря, хочу предложить тебе работу моим помощником. Как ты на это смотришь?
– Так меня же не отпустят из горкома?
– Думаю, что не захотят. – И прокурор рассмеялся. – Но это уже моя проблема.
Так, после недолгих переговоров прокурора Берестова с секретарём горкома партии решением бюро Передков был направлен для работы в городскую прокуратуру.
Его первой трудной работой и было дело Копейкина-Айгнина. Половина материалов было собрано до подключения Николая Николаевича. Ему пришлось заниматься именно погибшим возле стеклоприёмного пункта человеком и в связи с этим Копейкиным, называвшим себя Романом Юсуповичем. Придя к нему в хорошо обставленную квартиру, расположенную в крепком старом доме, сложенном из местного диорита, Николай Николаевич немало удивил хозяина своими вопросами о недавно погибшем Овсееве. Он мрачно ответил, что знать не знал того, только часто видел его бегающим с тележкой по посёлку.
– А как давно вы здесь живёте? – спросил Передков, предполагая, что собеседник ответит “Несколько лет”, но Копейкин вдруг пришёл в ярость от вопроса и закричал:
– Какое это имеет значение, сколько я здесь живу? Я что ли убил этого пьяницу? Какое вы имеете право меня допрашивать? Его давно земля звала к себе, так что вы ко мне пристаёте?
Николай Николаевич давно привык спокойно выслушивать кричащих. В Горкоме партии тоже появлялись у него в кабинете такие, что любили даже стучать кулаком по столу на инструктора. Почему-то часто получалось, что тот, кто больше всех кричал, оказывался сам же виноватым в чём-то. А те, кто сами страдали от отсутствия справедливости, обычно вели себя гораздо скромнее и менее напористо. Бывало, что в горком приходили жаловаться и люди с психическими расстройствами. Одна такая женщина довольно часто навещала горком партии и комсомола с совершенно абсурдными жалобами. Её знали и нигде не хотели слушать. Она ходила возмущённая из одного кабинета в другой, и число виновников её жалоб росло, так как всякий раз она добавляла к своему недовольству и того, кто отказал во внимании предыдущий раз. В один из очередных её приходов кто-то направил её в шутку к Передкову.
Узнав сразу в неопрятно одетой женщине средних лет постоянную клиентку, жалобы которой давно были известны как совершенно надуманные, Николай Николаевич не стал её сразу выпроваживать, ссылаясь на массу дел, как делали его коллеги, а, прервал тираду слов, начавшуюся прямо от двери, тем, что предложил женщине сесть. Затем он снял с руки часы, положил их перед собой на стол и спокойно сказал:
– Слушаю вас. Пожалуйста, расскажите, что у вас за проблемы.
Женщина была поражена вежливостью обращения и начала снова свои жалобы, но уже без крика. Она перечислила всех, к кому уже обращалась, затем стала говорить о готовящейся кем-то глобальной войне, которую надо немедленно предотвратить, о том, что на днях будет землетрясение, а никто не принимает меры по эвакуации населения, что звери в лесу совсем голодные и так далее.
Николай Николаевич терпеливо слушал женщину, не прерывая, пока она сама не сделала маленькую паузу в рассказе, и тут он вдруг вежливо сказал:
– Я всё понял. Спасибо вам. Всё сделаем. Можете теперь не волноваться. – И поднялся, надевая часы на руку.
Женщина тоже поднялась довольная и тоже стала благодарить, уверяя, что впервые нашёлся человек, который выслушал и что-то сделает, и хотела было опять начать рассказ о тех, кто ей не помог, но Николай Николаевич сказал твёрдо, что надо торопиться принимать меры и ей пора тоже уходить. Так они и расстались. Больше она не приходила в горком. А Николай Николаевич объяснил своим товарищам в ответ на вопрос, как ему удалось с нею справиться:
– Вы поймите, что больному психически человеку важно выговориться, нужно, чтобы кто-то его выслушал и посочувствовал. Я потерял немного времени, зато теперь она не будет отрывать других от работы.
Случай с Копейкиным был другим, но и здесь требовалась, прежде всего, выдержка. Передков пояснил, что раз есть погибший, то прокуратура обязана найти виновного, а для этого опросить всех свидетелей смерти.
– Но все же видели, что никто его не убивал, – возмутился Копейкин.
– Это, смотря с какой стороны смотреть. Но мы вас приглашаем в прокуратуру как свидетеля, – добавил Николай Николаевич и положил на стол повестку.
Так начиналась его новая работа. Дело с Копейкиным-Айгниным простым быть не могло. Но обвинить его в убийстве словом и получить признание в этом самого обвиняемого удалось уже в ходе следствия.
Копейкин, не подозревавший о том, что его военное прошлое известно следствию, пришёл в прокуратуру, будучи уверенным в смехотворности дела. И даже узнав, что все, кто стоял в очереди для сдачи стеклотары, обвинили именно его в насмешках над выпившим человеком, узнав о медицинском свидетельстве, утверждавшем, что человек погиб не от удара ящика, а за секунду до этого от разрыва сердца, даже после этого он не злился, а смеялся, говоря:
– Да вы что серьёзно меня хотите обвинить? Да мало ли кто и что говорит кому-то? Вон я слышал, что в кабинетах начальников люди в обморок падают. Никто же начальников за это не судит. Японцы так даже придумали на этот случай делать чучела начальников, чтобы подчинённый, придя домой, мог бы это чучело избивать, как хочется, вместо начальника, то есть выпустить пар из себя. Так что? Я и знать-то не знаю этого Лёшку. Тут даже мотива преступления нет. На что он мне сдался?
– Ну, как же так? – Невозмутимо спросил Передков. – Свидетели утверждают, что последними словами Лёшки, как все его называли, были обращены к вам: “Это ты там был”, а мы знаем, гражданин Айгнин, что вы там действительно были.
Это напоминало выстрел по мишени в самую десятку. Улыбавшееся прежде лицо просто свидетеля от неожиданности замерло в изумлении и тут же опустилось, осунулось, побледнело, превратившись сразу в лицо подследственного. По лицу было видно, что обладатель его понял, и почему его вызвали, и что о нём известно гораздо больше, так что скрыть ничего не удастся, и что теперь он отсюда не выйдет, а жизнь фактически кончена.
Если они докопались до самого начала, то спорить становилось бессмысленным. И он рассказал о том, как, будучи почти девятнадцатилетним юношей, когда началась война, боясь, что его призовут в армию, он саданул себя по правой ноге топором, но, не перерубая, а вскользь. Рана получилась внушительная и долго не заживала. Его не призвали, а тут и немцы пришли. Он, конечно, не предполагал, что фашисты будут разбиты, и потому пошёл в полицаи. А кто тогда знал, что будет потом? Спросили бы сегодняшних женщин, которые были тогда девками. Сколько их вешалось на шеи немецким солдатам в Ялте, чтоб только покормили, да не отправляли в Германию, а сейчас живут припеваючи с хорошими мужьями и детьми, ничего не подозревающими об их прошлом?
Да, война многие судьбы покорёжила, но на то она и война. Не каждый рождался героем. Айгнин жил тогда в Ливадии и хорошо знал местность. Его знаниями пользовались немцы. Ну и в расстреле двух советских матросов, не известно откуда взявшихся в этом районе, он действительно принимал участие. Сам не стрелял в них, но присутствовал и видел соседского мальчишку Лёшку, смотревшего всегда на него, как зверёныш, и не раз кричавшего ему издали “предатель!” Айгнин его терпеть не мог и грозился убить при случае. Но не убил тогда, о чём пришлось пожалеть снова, когда, приехав полгода назад в Ливадию, уже осуществив удачный обмен квартирами, вдруг узнал в бегавшем по лужам пьянице того самого Лёшку.
И всё бы не так плохо, если бы не то, что, хоть и был Лёшка не совсем в своём уме, но последнее время он стал вдруг иногда останавливаться и присматриваться к Айгнину, и в такие минуты в его глазах появлялось то самое злое выражение, что видел Айгнин в Лёшке мальчишке.
Из рассказов соседей он узнал, что Лёшка после войны поступил в Качинское лётное училище под Симферополем, служил где-то здесь же в Крыму, женился на девушке из Ливадии, но даже не успел увезти её в Качу, как неудачный прыжок с парашютом сделал его инвалидом и оборвал военную службу. Физически-то он был цел, но сотрясение мозга вызвало частичную потерю памяти и периодические нервные расстройства.
Скоро у молодой семьи родилась девочка, которую отец полюбил без памяти, если можно было применить к нему такое слово. Жена не могла смириться с тем, что ей предстоит всю жизнь провести с инвалидом, через двенадцать лет не выдержала и ушла к другому. Дочь же, наоборот, привыкнув всегда ухаживать за отцом, не представляла себе жизни без него, а потому с матерью не пошла. Так они и стали жить на пенсию да на временные приработки отца на какой-нибудь стройке да в санатории. Ну а там всегда было с кем выпить. Да и уход жены добавил расстройства. Вот и стал он приходить домой выпившим.
Не знал только Айгнин вот чего.
Катюша, как назвал дочку Лёшка, росла очень ласковой и заботливой. Она переносила все выходки отца, зная хорошо, что с ним произошло. Только ей в минуты, когда он оказывался в совершенно нормальном состоянии, рассказывал бывший лётчик и о своих полётах, и о мечтах стать космонавтом. Но когда приходил нетрезвым, начинал плакать и рассказывать, как мальчишкой пришлось увидать войну. Рассказывал и о расстреле матросов. Рассказывал об этом часто, и Катюша слушала, гладя отца по голове и успокаивая, пока он не засыпал. А когда появился в посёлке неприятный бородатый человек, забеспокоился вдруг Лёшка и, выпивши, рассказал как-то Катюше о предателе, которого с другими мальчишками хотел убить, но не успел, как он куда-то исчез с уходом немцев. Сказал, что этот предатель появился в Ливадии.
Ну, так ясно, что Катюша приняла рассказ за бред больного рассудка. Если бы знал об этом Айгнин, то, может, раньше предпринял какие-то меры. А то всё думал, что не узнает его Лёшка, да и болен он, кто поверит? И вот же случилось с этими ящиками, которые он предложил Лёшке поставить у стенки, где как раз и происходил расстрел. И убил бы его на месте Айгнин за то, что узнал его Лёшка, если бы не то, что люди кругом, да если бы сам он не упал под ящиками.
Пришлось теперь всё рассказывать следователю, что накопилось в душе за долгие годы молчания. Не знал Айгнин, что не было твёрдых доказательств в прокуратуре о его службе в немецкой полиции, а из свидетелей оставалась одна женщина, потому всё сам рассказал, о чём и не было вообще известно. Совесть-то всё же мучила всю жизнь. Трудно с нею справляться. А тут ещё Лёшка – смертью своей заставил вырваться правде.
Прокурору понравилось, как методично спокойно Передков вёл дело. Они сработались. А Николай Николаевич – как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло – часто приезжал к Катюше помочь справиться с горем и узнать поподробнее о её отце, и так ему понравилась красавица, и как-то так сталось, что остался он у неё дома однажды и навсегда.
Давно закончил учиться в институте. Много других дел побывало в руках. И вот теперь новое и совсем не простое. Сложное потому только, что участники происшествия были начальниками. Сначала кто-то делу не хотел давать ход, объяснив всё случайным самострелом. Так и написали в газете. Но неожиданно поступила команда расследовать всё подробно, и тогда поручили разобраться во всём Передкову. Что он и делал, пригласив Володю, с которым пришла и его подруга Настя. Они были важными свидетелями, так как видели участников охоты на выезде из леса. Но их показания могли засвидетельствовать лишь то, что охотившиеся были нетрезвыми и выезжали из зоны заповедника. Не так уж мало, но не проливает свет на то, что же именно произошло в глубине леса.
Володя рассказал следователю и о порванном удостоверении, о том, что буквально часом назад председатель исполкома собственной персоной приезжал в институт и вручил новый документ.
Передков, конечно, заинтересовался этим фактом и спросил:
– Выходит так, что у него совесть есть? Протрезвел и понял, что обидел кого-то, и решил исправить ошибку?
– Как же понял, – усмехнулся Володя. – Да не позвони я отцу в Москву, стал бы он со мной разговаривать после всего.
– Так во-о-н оно что, – протянул Николай Николаевич. Цепочка событий начала, наконец, заполняться недостающими звеньями. – А кто ваш отец?
Володя, недовольный собой в том, что проговорился – ему очень не нравилось говорить о важности положения его отца – буркнул:
– Членкор, да какое это имеет значение?
– Член корреспондент академии наук? – уточняя, спросил Передков.
– Да, конечно.
– Наверное, будет и академиком?
– Думаю, что в этом году, если не в этом месяце.
– Нет, это, конечно, имеет значение. Не для раскрытия дела, разумеется, а вообще. Во всяком случае, понятно, почему забегали в области и начали давить. Но это так, между нами. А о чём же вы говорили с Овечкиным, если не секрет?
– Да ни о чём особенном. Только он рассказал о том, как было в лесу по газете, а я ему сказал, что брехня это, так как из нарезного ствола по птицам не охотятся, если бы лицо разнесло, не прикладывали бы листья к ране, не вынули бы пулю из головы. Да и женщин обычно на охоту не берут.
– Ну, вы, Владимир Трифонович, впереди следствия побежали. – Недовольно произнёс Передков.
– Зачем вы так говорите? – заступилась молчавшая всё время Настенька. – У вас в городе уже все об этом знают. Я посторонний человек, а и то в музее мне сегодня то же самое рассказывали о вашем председателе, что он застрелил директора.
– Ну, это, как обычно, слухи. Ничего пока доподлинно не известно. Вы тоже не торопитесь с выводами. Можете утверждать лишь то, что сами видели. Разговоры к делу не пришьёшь. Наша задача всё слушать, но и всё проверять и доказывать. Ваша помощь вот тоже понадобилась.
Долго ещё в этот день Володя и Настенька сидели в кабинете Передкова, обсуждая подробности лесного происшествия и заполняя протоколы свидетельских показаний.
Однако Настеньке нужно было ещё съездить в пионерский лагерь Артек по поводу предстоящей летней выставки, посвящённой писателю Николаю Островскому. Её ожидали там к вечеру.
Артек. Сколько мечтала Настенька в детстве попасть сюда в эту сказочную страну пионерии? Тысячи ребят приезжали сюда каждый год со всей страны и даже со всего мира. А желающих побывать в Артеке были миллионы. Нужно было выделиться чем-то особенным, чтобы тебя послали по путёвке в это уникальное место. На каменной глыбе здесь в Артеке навечно записаны имена бывших артековцев: Тимура Фрунзе, Володи Дубинина, Гули Королёвой, Вити Коробкова и других героев, ставших известными всей стране. Настенька была обычной девочкой, такой как все.
И вот она здесь, в удивительно красивом даже в прохладном феврале месте, радующем зеленью кипарисов и сосен, можжевельником и лавром. Настенька не представляла себе, что Артек – это целая страна, или, как её называют сами артековцы, республика пусть не очень большая, но отдельная, охраняемая с одной стороны сгорбившейся к Чёрному морю Медведь горой, а с другой – холмистым посёлком Гурзуф с его пушкинским домиком, дачей художника Коровина, скалой певца Шаляпина, а с самого моря двумя скалами-близнецами Ай-да-Лары.
В этот вечер, в уже упавшую с гор темноту, Настенька не могла успеть увидеть все пять лагерей республики. Её ограничили показом “Прибрежного”, где и собирались организовать в следующем году выставку из музея Островского. Но и этот лагерь, правда, самый большой и самый современный, поразил Настеньку. Над чернеющим морем возвышались залитые огнями света корпуса из стекла и бетона. Пионерские комнаты, где проходили совещания по вопросам жизни пионерии, напоминали военные штабы, где командующими отрядами, советниками и главными специалистами были сами пионеры. Это впечатляло.
Если вы хотели решить какой-то вопрос, но непременно надо было пригласить председателя или заместителя совета такой-то дружины или такого-то отряда. Вот и предстоящую выставку обсуждали не только с вожатыми, но и с главными участниками событий – пионерами. Настенька была счастлива, словно опять попала в детство.
А на другой день командировка заканчивалась. Поэтому после поездки в Артек они договорились с Володей встретиться у него в общежитии и провести прощальный вечер, гуляя по набережной, так как на следующий день Настенька уезжала в Симферополь, а затем поездом в Москву.
Прощаясь, ночное море покоряло спокойствием неторопливо плещущихся волн, расстилающих по берегу неизвестно откуда берущиеся кружева белой пены. Молодые люди спустились к самой воде. Под ногами едва похрустывала трущаяся друг о друга галька. Слева лежала чернота на время затихшей морской пучины, справа устало перемигивались огни города. Но и они исчезали с приближением людей, медленно шагавших по берегу, к Приморскому парку. Редкие в нём фонари своими неяркими отсветами не могли прорваться к воде сквозь густую хвою деревьев и листву вечнозелёных кустарников.
Здесь, почти в полной темноте, всё постороннее постепенно таяло, всё куда-то уходило и оставалось лишь одно, не понятое сознанием, но проникшее в самое сердце ощущение того, что вот сейчас можно было шептать под шёпот волн свои собственные слова о любви. А, может, никакого ощущения и не было, но ступни ног вдруг совершенно прекращали движение, разворачивая тела, руки сами собой поднимались в объятия, слова нежности и счастья срывались с уст.