Фестиваль 1924 года стал событием огромной важности не только для немецкой музыкальной общественности и политиков всех мастей, но и для уже подросших детей Зигфрида и Винифред. В своих воспоминаниях Фриделинда писала: «Нам, детям, возобновление фестивалей в 1924 году казалось воплощением какой-то сказки. Мы больше не хотели становиться врачами, паровозными машинистами и кондукторами. Мы были так захвачены произведениями Вагнера и всем, что происходило в театре, что утратили всякие сомнения относительно наших будущих профессий. Каждый день мы рассказывали отцу, как мы будем руководить фестивалями вместе с ним». Ее очень беспокоило, что все вокруг говорят исключительно о драмах Рихарда Вагнера и никто не вспоминает об операх ее любимого отца. Поэтому она воспользовалась тем, что ей разрешали бродить за кулисами, и во время генеральной репетиции Зигфрида решила заинтриговать публику предстоящей премьерой. Проскользнув каким-то образом за занавес, она вышла на авансцену и, когда уже погас свет, но еще не успел вступить оркестр, громко объявила: «Следующая опера моего отца будет называться Коровий хвост». Публика встретила ее заявление взрывом смеха. Эта выходка была прямым следствием воспитания в семье, где детям предоставляли полную свободу действий и наряжали в костюмы вагнеровских персонажей, изготовленные в костюмерной мастерской под руководством Даниэлы Тоде. Фриделинда вспоминала: «Когда мы были вне Дома торжественных представлений, то изображали в саду Вотана, Фрику, Фро, Фрейю или Зигфрида с Брюнгильдой, резвились, размахивали копьем, выкрикивали кошмарные боевые призывы. Мы устраивали представления Кольца нибелунга и брали с бродивших по саду посетителей музея по двадцать пфеннигов, если они останавливались на нас посмотреть. Впоследствии мать стала закрывать выходившие в дворцовый парк задние ворота виллы, чтобы оставить лужайку позади здания только для семьи, но в то время туристы еще могли гулять по всему саду».
Фестиваль открылся 22 июля 1924 года Мейстерзингерами под управлением Фрица Буша. Это была довоенная постановка в декорациях 1911 года. Ее музыкальный руководитель был очень уважаемым в музыкальных кругах того времени дирижером, и его участие наверняка способствовало привлечению в Байройт многих почитателей Вагнера, однако Зигфрид относился к нему с некоторым предубеждением, поскольку на посту музыкального руководителя Дрезденской оперы Буш прославился главным образом своими трактовками опер Рихарда Штрауса. Вдобавок он был известен как убежденный сторонник социал-демократов. Принято считать, что своим приглашением маэстро был обязан рекомендации Гитлера, которую поддержала вставшая на его сторону Винифред. Фюрер в самом деле очень благоволил этому высокому белокурому вестфальцу с типично арийской внешностью и, как свидетельствуют записи его застольных разговоров в Ставке на фронте в 1942 году, полагал, что «Буш мог бы стать лучшим дирижером Германии после Фуртвенглера и Крауса». Остальными постановками дирижировали капельмейстеры, уже зарекомендовавшие себя на довоенных фестивалях: в Парсифале выступил признанный интерпретатор этой музыкальной драмы Карл Мук (его подменял уже забытый в наше время Виллибальд Келер), а Кольцо поручили Михаэлю Баллингу. Между старожилом Байройта Муком и выступившим на фестивале впервые Фрицем Бушем с самого начала обнаружились глубокие расхождения в подходах к Вагнеру. Мук явно смотрел на своего молодого соперника свысока и считал его неспособным постичь «дух Байройта». Он не соглашался с тем, что многие стареющие певцы уже не справляются со своими партиями и их необходимо заменить на более молодых, и отвергал все попытки Буша изменить ситуацию. Для Мука было важнее всего, «чтобы менталитет привлеченных для работы в Байройте соответствовал духу Байройта, чтобы теоретические труды Мастера стали для них таким же духовным достоянием, как и его партитуры, и чтобы они привнесли в свою работу в Доме торжественных представлений скромное смирение и святой фанатизм верующих». О своих соображениях он сообщил Бушу в письме еще за год до начала фестиваля и в этом получил полную поддержку руководителя фестиваля. Зигфрид также считал, что байройтская публика предъявляет к исполнителям совсем иные требования, нежели публика больших городов (например, Дрездена), перед которой привык выступать Буш. Тот, по его словам, не понимал специфики Байройта, где постановщикам приходится «также думать о драматической стороне дела, о достоверности образов». Руководитель фестиваля отверг предложение Буша пригласить на партию Евы в Мейстерзингерах любимицу дрезденской публики Элизабет Ретберг: «Нет никакого сомнения, что у госпожи Ретберг прекраснейший голос, но можно ли высидеть в театре четыре часа, слушая скучную, лишенную темперамента Еву?» Буша также неприятно поразило украшение Дома торжественных представлений имперским черно-бело-красным флагом – дань уважения прибывшему на фестиваль генералу Людендорфу и большинству именитых гостей. Такая же цветовая гамма была использована в оформлении фестивального ресторана. Дрезденский генералмузикдиректор понял, что попал в чуждую компанию, и, получив приглашение посетить Ванфрид, отказался от него, несмотря на обещание встретить там «великих немцев» – очевидно, их-то как раз ему совсем не хотелось видеть.
Исполнявший партии Зигмунда и Парсифаля Мельхиор снова прибыл в Байройт вместе с Хью Уолполом, чем доставил Винифред огромную радость. Она так много общалась с полюбившимся ей писателем, что это стало бросаться всем в глаза; по ее собственному признанию, они стали предметом сплетен среди исполнителей и гостей фестиваля. И все же бо́льшую часть времени она выполняла обязанности ассистента своего мужа: «…ему все время хотелось иметь меня при себе. Во время репетиций я не смела сказать ни слова и, разумеется, ни во что не вмешивалась… Тогда я думала, что он все делает идеально». Кроме того, обладавший довольно слабым голосом и не любивший его повышать, Зигфрид использовал свою громогласную жену в качестве «сопранового органного регистра»: «…он постоянно просил меня передать свои распоряжения из зрительного зала на сцену». В качестве ассистентов Зигфрид пригласил Петера Дюма́, Вольфрама Хумпердинка и Александра Шпринга, а также зятя Штассена Ганса Шюлера, который оставил подробные записи о тогдашних событиях в Доме торжественных представлений; в частности, он законспектировал речь Зигфрида, обращенную к исполнителям в связи с возобновлением фестивалей, где тот, как обычно, не обошел молчанием козни дьявола: «Он всех сердечно поприветствовал и поблагодарил за то, что они, не требуя никакой компенсации, исключительно в интересах дела, взялись за эту работу. Хотя сейчас не самое подходящее время для фестиваля, он рассматривает его как „фестиваль укрепления немецкого духа“. Ему известен только один грех – „грех перед духовностью“. Но мы должны помочь ему очиститься. В настоящее время сделать это довольно трудно. Он верит в одного Бога и в сто тысяч чертей. Но в немецких сказках Гансу всегда удается перехитрить черта. Теперь должно произойти то же самое. Однако для этого нам всем необходимо соблюдать единство. Мы хотим стать примером для народа Германии, в первую очередь для рейхстага». Помимо ассистентов большую поддержку Зигфриду оказал приглашенный в числе прочих коррепетиторов его внебрачный сын двадцатитрехлетний Вальтер Айгн.
В качестве выдающихся исполнителей этого фестиваля называют, как правило, только Лаурица Мельхиора и Эмми Крюгер, забывая о том, что партия Ганса Сакса была поручена исполнявшему ее в Байройте еще до войны знаменитому штутгартскому баритону Герману Вайлю (в 1911 и 1912 годах он выступал на фестивалях также в партиях Гунтера и Амфортаса). Вайль родился в 1876 году в Карлсруэ, изучал там искусство дирижирования у Феликса Мотля и работал у него коррепетитором, а затем, получив вокальное образование, поступил в труппу Штутгартской оперы, где проработал с перерывами несколько десятилетий. Перерывы были связаны с его ангажементами в Метрополитен-опере, где он также прославился в вагнеровских партиях. Поскольку Вайль был наполовину евреем, приглашение его на фестиваль, да еще для выступления в партии национального героя в самой патриотичной драме, вызвало глухое недовольство «всегерманских» патриотов, однако до выражения открытого возмущения дело в тот раз не дошло, и Зигфрид пригласил его на эту партию и в 1925 году. В Штутгарте, по словам интенданта Альберта Кема, Вайль был «одним из самых выдающихся и наиболее востребованных членов ансамбля», но с приходом к власти нацистов его уволили. Сначала он жил на пенсию, а после начала Второй мировой войны эмигрировал в США, преподавал в Нью-Йорке вокал и умер там в июле 1949 года.
Возобновление фестивалей было настолько важным событием, что во время первого представления в семейной ложе появилась восьмидесятисемилетняя Козима Вагнер, не посещавшая Дом торжественных представлений с 1906 года, то есть с тех пор, как передала руководство фестивалями сыну. Это было последнее появление Козимы в театре ее покойного мужа. Имперский стяг не зря украшал флагшток Дома торжественных представлений: на фестиваль прибыли многие представители утратившего свои привилегии высшего дворянства, в том числе постоянный довоенный гость, бывший болгарский царь Фердинанд, кронпринцесса Цецилия и принц Август Вильгельм Прусские, герцогская супружеская пара фон Саксен-Кобург, великая герцогиня Ольденбургская и великогерцогская семья из Мекленбурга. Кроме того, присутствовали оказавшие финансовую поддержку фестивалю промышленники Сименс, Тиссен, Закс, Клённе и Бальзен, а также многие высшие армейские чины. Публика во фраках и украшенных орденами военных мундирах выглядела необычайно импозантно, и ее вид мог вполне удовлетворить любого патриота. Франц Штассен, украсивший обложку путеводителя по фестивалю знаменитым рисунком, где зажатый в кулак и устремленный в небо меч изображен на фоне Дома торжественных представлений, откровенно восхищался роскошной публикой: «Изобилие железных крестов. Злые духи отступили, поскольку в этом окружении они чувствуют себя неуютно». Содержание путеводителя не оставляло сомнений в политической ориентации фестиваля. По этому поводу журналист либеральной газеты Frankfurter Zeitung Карл Холль писал, что эта книга «провозглашает политизацию Байройта. Здесь в прекрасном единодушии соединяются художественный и гражданский византинизм, национализм и антисемитизм». Обратив внимание читателя также на «снижение наплыва иностранцев и, соответственно, усиление немецкого элемента», а также на то, «что из храма Вагнера практически исчез дух немецкого свободолюбия», газета констатировала: «Вот что получилось из наследия гения, привлекшего к себе земли и сердца! Эту мировоззренческую перестройку Байройт проводит с 1914 года. Стоит ли после этого независимым личностям совершать паломничество к Зеленому холму?» Еще резче высказался музыкант и врач Курт Зингер (в Третьем рейхе он возглавит печально известную Ассоциацию культуры немецких евреев): «В партере празднично, нарядно, фраки, роскошные туалеты, национальные и консервативные – вплоть до крестов и свастик, – некритическое ликование (даже после провала Золота Рейна)». Он также отметил, что «публика, которой нужен Вагнер, отсутствует», и сделал вывод: «Невидимый режиссер позаботился о том, чтобы нимб фестиваля превратился из художественного в политический». Во время газетного опроса по поводу перспектив фестиваля вполне определенно выразился и Томас Манн: «Я никогда не перестану интересоваться Вагнером… Но Байройт в своем нынешнем виде меня совершенно не интересует и, смею надеяться, никогда не заинтересует и остальной мир».
Поводом для этого и подобных заявлений стал инцидент, случившийся в самом конце первого представления Мейстерзингеров. После того как отзвучал последний аккорд, публика затянула бывшую в то время неофициальным гимном Deutschlandlied («Немецкую песню») со словами «Германия превыше всего». Совершенно очевидно, что эта акция была заранее спланирована, поскольку ее исполнители встали как по команде со своих мест еще во время финального монолога Ганса Сакса. В написанных в 1942 году воспоминаниях постаревший Штассен отметил тот ужас, который испытал тогда Зигфрид: «Ему было очень мучительно это слушать, и, побледнев, он с возмущением заявил: После Заката богов они наверняка запоют „Стражу на Рейне“». Опасаясь, что подобные выходки могут повториться и это нанесет фестивалям непоправимый ущерб, Зигфрид распространил среди публики листовки с призывом: «Я прошу воздержаться от любого, даже самого лучшего, по вашему мнению, пения, здесь в цене только искусство!»
Усиление «немецкого элемента» почувствовала на себе даже Винифред, от которой кто-то потребовал, чтобы она не говорила на английском (скорее всего, с Хью Уолполом), который все еще считался языком врага. Ей пришлось оправдываться тем, что она делала это исключительно из вежливости: ведь немцу, оказавшемуся в Англии без знания английского, было бы приятно, если бы с ним говорили по-немецки.
Одновременно с фестивалем в праворадикальной прессе была развернута антисемитская кампания, возмутившая даже не испытывавшую теплых чувств к евреям Винифред, поскольку ее жертвами стали, в частности, профессора Кох, Прюфер и Штернфельд – университетские исследователи творчества Вагнера, прививавшие к нему любовь своих студентов; вдобавок эти евреи были немецкими националистами. В своих публикациях сторонники Всегерманского союза призывали к бойкоту евреев и недопуску их на фестиваль, который они считали исключительно немецким достоянием. В одном из пасквилей можно было прочесть: «Потому что плоскостопым, / Кучерявым, крючконосым / Места нет на фестивале. / Всех их вон, / Всех их вон». Как бы то ни было, несмотря на разногласия между организаторами и исполнителями, старые декорации и костюмы, проблемы с послевоенной инфраструктурой Байройта и политические эксцессы, чистая выручка от проведения фестиваля составила 200 000 марок, что позволило осуществить частичную реконструкцию сцены Дома торжественных представлений и провести фестиваль в следующем году.
* * *
Разумеется, Зигфрида не удовлетворил художественный уровень фестиваля, а провальное исполнение Золота Рейна вызвало мучительную досаду. Кроме того, после фестиваля пришлось снова задуматься о заработке и, следовательно, о продолжении гастрольных выступлений. Приятным развлечением, позволившим на какое-то время отвлечься от тяжелых мыслей, стала поездка в Берлин, где супруги Вагнер гостили в доме своих старых друзей Бехштейнов, а Винифред могла вдоволь наговориться с благоволившей ей Хеленой и обсудить с ней судьбу почитаемого ими узника тюрьмы Ландсберг.
В конце ноября Зигфрид дал в Байройте концерт с филармоническим оркестром из Дрездена, где прозвучали вступление к Священной липе (в первый раз), вступление к опере Во всем виноват Наперсток и симфоническая поэма Счастье. 8 декабря Зигфрид дирижировал этой поэмой в Вене, через два дня в Брюнне, а 12 декабря в Дрездене. После Рождества, но еще до Нового года в Ванфриде был устроен домашний концерт, на который Зигфрид пригласил Вальтера Айгна, уже знакомого многим по работе на фестивале в качестве ассистента; при этом мало кто из присутствовавших подозревал, что молодой человек является его сыном. Айгн, разумеется, был очень рад познакомиться с семьей отца, в том числе с его детьми, не подозревавшими о родстве с молодым коррепетитором. К тому времени Гитлера уже условно-досрочно освободили из тюрьмы, и 23 декабря он выступал перед мюнхенской интеллигенцией в салоне жены знаменитого издателя Эльзы Брукман – том самом, где бывали Ницше, Рильке и Гофмансталь. Гитлер рассказывал, что́ ему пришлось пережить в результате предательства и провала путча, и при этом продемонстрировал знание изобразительного искусства, архитектуры, музыки и трудов Чемберлена, которыми увлекалась также хозяйка дома. К тому же Гитлер объявил о своем желании нанести в начале года визит Вагнерам, чтобы лично выразить им благодарность за оказанную ему в трудный час поддержку. Тем самым он привел Зигфрида в сильное замешательство. По этому поводу Винифред писала подруге: «Сегодня к нам придет Гитлер. Фиди читал мне книгу Левит и запретил в дальнейшем открыто заниматься партийной деятельностью; можешь себе представить, насколько мне это было тяжело. Но в конце концов, он прав. Гитлер сразу же это поймет… Евреи не замедлят этим воспользоваться и раструбят на весь мир, что здесь художников используют в политических целях, будут доказывать это на примере нашей дружбы с Гитлером и т. п.». По всей вероятности Зигфрид в самом деле испугался предстоящего визита и, чтобы обезопасить себя, на всякий случай сообщил о нем полиции. Обнаружив дежурившие вокруг Ванфрида полицейские патрули, Вагнеры предпочли отменить визит. Гитлер не обиделся и не расстроился и пригласил их посетить 28 февраля 1925 года его первое после освобождения политическое выступление в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер», где его сторонники собирались в преддверии ноябрьского путча 1923 года, а теперь соберутся в связи с перерегистрацией и возобновлением деятельности НСДАП.
В начале года ученик и ассистент Зигфрида Ганс Шюлер пригласил его на премьеру оперы Во всем виноват Наперсток, которую он поставил в Эрфурте. Зигфрид с радостью откликнулся на это предложение, продирижировал, по своему обычаю, вторым представлением и дал концерт, программа которого включала симфоническую поэму Счастье, вступление к Ангелу мира и Концертино для флейты с оркестром. После этого он побывал в Гамбурге, где 25 января посетил в Фольксопер тамошнюю премьеру ранней оперы его отца Запрет любви. В феврале он записал на фирме Parlophone увертюру и вступление ко второму действию Летучего Голландца. Это была акустическая запись через раструб на восковые валики фонографа, и темп исполнения задавался таким образом, чтобы уложиться в продолжительность звучания одной стороны пластинки – четыре с половиной минуты. Таким же образом был записан сокращенный вариант увертюры к Медвежьей шкуре. Сильнее всего пришлось сжать эпизод с девушками-цветами из Парсифаля. Помимо использования оркестра уменьшенного состава для улучшения звучания пришлось исключить плохо воспринимаемые фонографом инструменты и заменить их другими. Заметное оживление оркестрантов вызвала, в частности, замена бас-кларнета на виолончель.
На 1 первое марта в Плауэне была назначена премьера Царства черных лебедей в присутствии автора. Таким образом, у Зигфрида появился благовидный предлог, чтобы отказаться от предложения Гитлера посетить его выступление в мюнхенской пивной. Винифред отправилась туда без мужа. Кроме того, чтобы отвести от себя обвинения в сочувствии антигосударственным элементам и поставить байройтское предприятие вне политики, он передал своему юридическому консультанту в Берлине доктору Бруно Вайлю, который был также председателем центрального правления Ассоциации граждан иудейской веры, письмо для распространения в средствах массовой информации: «Для меня очень важно, чтобы Байройтские фестивали… не были связаны с текущей политикой и по-прежнему служили только высоким целям искусства. Я со своей стороны делаю в эти дни все возможное, чтобы освободить Байройт от любых политических эксцессов. Здесь найдет сердечный прием каждый, кто придерживается той же веры и принадлежит к тому же роду, кто стремится к возвышенному и благословенному. Никто не должен беспокоиться, что здесь с ним может произойти что-либо неприятное. Скажите об этом вашим друзьям и используйте это мое разъяснение любым удобным для Вас способом, чтобы пробудить и усилить сочувствие всех, для кого важен Байройт. Именно сейчас, когда наше отечество пребывает в упадке, необходимо, чтобы в деле поддержки немецкой культуры объединились все люди доброй воли, свободные от партийных пристрастий истинные патриоты». Это письмо не произвело ожидаемого действия. Националистов, рассматривавших фестиваль как свою законную вотчину, оно донельзя обозлило, а либералы не поверили в искренность намерений руководителя фестиваля. Он и в самом деле принципиально не изменил свою позицию, а лишь скорректировал ее с учетом полученного опыта и последующих откликов.
В своей двухчасовой речи в мюнхенской пивной Гитлер снова обрушился с нападками на евреев и призвал своих сторонников, приветствовавших его криками «Хайль!» и пением гимна Deutschlandlied («Германия превыше всего»), сплотиться вокруг единого вождя. Затем фюрер вызвался подвезти Винифред в Плауэн, где на следующий день должна была состояться премьера Царства черных лебедей. Они ехали на новом «мерседесе» – подарке Хелены Бехштейн вождю возрожденной партии, – а за рулем сидел шофер, которому она же платила зарплату. К тому времени, когда они добрались до Байройта, уже стемнело, и Винифред предложила переночевать в Ванфриде. Согласно воспоминаниям Фриделинды, о тайне первой ночевки Гитлера в доме Вагнеров не знал никто, кроме восьмилетнего Виланда, но он так тщательно скрывал эту тайну, что она «не могла ее у него выведать на протяжении тринадцати лет».
Когда Винифред и ее попутчик были уже на пути в Плауэн, пришло обрадовавшее их обоих известие: в Берлине скончался ненавидимый Гитлером и презираемый обитателями Ванфрида президент Фридрих Эберт. Разумеется, премьеру Царства черных лебедей пришлось перенести, поскольку все театральные представления были отменены в связи с объявленным в стране трауром. Встретившись в Плауэне, супруги Вагнер все же нанесли визит Гитлеру в его мюнхенской квартире. Там они обратили внимание на стоявшие на полке книги, по которым можно было судить о круге его чтения: произведения полководцев Людендорфа и Клаузевица, исторические труды Трейчке и биография Фридриха Великого, а также написанная Чемберленом биография Вагнера. Вагнеры пригласили Гитлера посетить в будущем году фестиваль, и тот с удовольствием принял приглашение. Между тем Зигфриду приходилось по-прежнему отбиваться от нападок справа и слева и умиротворять как националистов, так и выражавших явное недовольство либералов. В своей статье в Berliner Tageblatt Джозеф Шейпиро напомнил руководителю фестиваля о том, что тот говорил в Америке, куда он приехал, «чтобы просить денег на Байройт у американцев, главным образом богатых евреев – выходцев из Германии». Теперь же корреспонденту влиятельной газеты было ясно, что фестиваль 1924 года стал «праздником националистов, чествовавших генерала Людендорфа за счет ничего не подозревавших байройтских паломников»; в связи с этим он призывал своих читателей больше не верить обещаниям Зигфрида Вагнера. С другой стороны, Зигфрид боялся испортить отношения с восстановившими свои позиции национал-социалистами, поэтому попросил жену, собиравшуюся 20 апреля поздравить Гитлера с днем рождения, объяснить ему, в каком сложном положении он находится. В своем поздравительном письме Винифред потратила много слов, чтобы убедить именинника войти в положение ее мужа. Она напомнила Гитлеру, какой ущерб нанес престижу Байройта антисемитский демарш Пюрингера, и о кампании травли Штернфельда, Прюфера и Коха. По мнению Винифред, нельзя было допустить, чтобы в Байройте «высмеивались, а порой даже оплевывались яростной толпой почтенные, национально мыслящие люди и их единомышленники». Она также убеждала Гитлера, что Зигфрид был вынужден объявить, «что в будущем подобных выступлений не будет. Ведь те, кто приезжает в Байройт, уже не евреи и не заслуживают столь резкого с собой обращения». Все еще не осознав, что́ представляет собой национал-социалистическое движение, она убеждала своего адресата в том, что Байройт «следует рассматривать как неприкосновенный символ, как святыню. Туда совершают паломничества, там черпают, как из источника, новые силы, но его нельзя втягивать в политическую борьбу». Свое письмо она закончила заверением: «Мои мысли и желания всегда с Вами и с Вашим делом. Благодарная и преданная Вам Винифред Вагнер». А Зигфрид снова написал байройтскому раввину, попросив его опубликовать в газете Ассоциации граждан иудейской веры статью в защиту фестивалей. Такая статья в самом деле появилась незадолго до фестиваля 1925 года, и в ней Заломон признал, что немецкие евреи будут только рады, если Байройт станет служить исключительно «чистому искусству», оговорившись при этом, что Зигфрид «не совсем правильно воспринимает мировоззрение и настроения немецких евреев», что, однако, связано не с «политическими взглядами и настроениями сына Рихарда Вагнера, а с творчеством Рихарда Вагнера самим по себе».
В марте Зигфрид дирижировал концертом и вторым (после тамошней премьеры) исполнением Кобольда в Дармштадте, в апреле давал концерты в Брауншвейге и Гамбурге, а незадолго до начала репетиций к фестивалю получил письмо Фрица Буша, в котором тот известил его о невозможности своего участия. Свой отказ он обосновал плохим самочувствием, однако истинной причиной (о чем Буш впоследствии писал в своих мемуарах) стал отказ Зигфрида принять его предложения по составу исполнителей, а также интриги Мука. Немаловажную роль сыграли и политические разногласия с руководителем фестиваля. Отвечая на демарш Буша, Зигфрид писал его жене: «По получении Вашего письма я несколько дней не мог прийти в себя. Я прекрасно понимаю причину, согласен с необходимостью отдохнуть и могу лишь выразить мое искреннее сожаление по поводу того, что мы вынуждены отказаться от участия Вашего супруга в фестивале. Надеюсь, Байройт не был для него всего лишь интермеццо!» Руководитель фестиваля мог, разумеется, обойтись и без Буша, но теперь было задето его самолюбие; вдобавок отказ любимого дирижера Гитлера мог огорчить как самого политика, столь высоко чтимого в Ванфриде, так и готовую оказывать ему любую поддержку Винифред.
* * *
События очередной оперы Зигфрида Вагнера Жертва заблуждения, либретто которой он сочинял урывками в промежутке между фестивалями, происходят в империи западных готов в конце IV века. Одно перечисление имен персонажей – графиня Годезвинта, доктор Агапант, Ингунта, Герминберга, Евлалия, Гунтимар, строитель Аргимунд, Атаульф, Эриульф, Гезалих, Вильдигерн – способно привести в смятение любого, кто хотел бы ознакомиться с содержанием оперы, не говоря уже про ее сокровенный смысл. Большинство имен почти невозможно расшифровать, но каждое из них так же символично, как и сами действующие лица, которым автор придал собственные черты и черты своих близких. Вдобавок здесь речь идет о суевериях, смысл которых мучил Зигфрида на протяжении всей жизни: интрига основана на принесении в жертву младенца, которого замуровывают в стену городских ворот, чтобы спасти их от разрушения. Добросовестные заблуждения персонажей, которыми автор оправдывает их преступные действия, и их покаяния, делающие финал оперы в какой-то мере оптимистичным, были явно обусловлены царившей в душе Зигфрида растерянностью и неспособностью занять определенную позицию в период крушения жизненных идеалов.
Зигфриду пришлось готовить следующий фестиваль в состоянии сильного душевного разлада, когда национал-социализм, которому он готов был оказывать поддержку, оставаясь служителем чистого искусства, буквально проник в его дом, стал определять его жизненный уклад и сделал его одиозной фигурой в глазах цивилизованного мира (судя по всему, он прекрасно понял причины, побудившие Фрица Буша отказаться от участия в байройтских постановках). На этот раз он не пошел на уступки консерваторам и отказался вывешивать над Домом торжественных представлений имперский флаг, ограничившись новым флагом байройтского дома – белым полотнищем с большой буквой W. Программа фестиваля осталась той же, что и в прошлом году, но пришлось искать замену Бушу. В Байройте были категорически против другого уроженца Вестфалии – Ганса Кнаппертстбуша, блестящего интерпретатора Вагнера; в Мюнхен его пригласил сам Бруно Вальтер, и поэтому байройтские капельмейстеры рассматривали его в качестве одного из своих самых опасных соперников. Зигфрид попробовал было предложить кандидатуру Тосканини, но против нее категорически восстал Мук, и руководитель фестивалей решил не портить отношения с дирижером, уже давно формировавшим фестивальный оркестр и фактически обеспечившим ему всемирную славу. Проблему решили самым простым способом: Мейстерзингеров взял на себя Мук, тем самым еще больше упрочив свою репутацию главного на тот момент байройтского дирижера.
До последней минуты не было известно, приедет ли на фестиваль Гитлер, и по этому поводу Винифред сильно нервничала. Он должен был жить у Бехштейнов, выделивших ему комнату в квартире, снятой ими на время фестиваля. Впоследствии Гитлер вспоминал: «Я, собственно, туда не стремился, я говорил себе, что таким образом только создам дополнительные трудности Зигфриду Вагнеру, который в какой-то степени зависел от евреев. Я приехал в Байройт примерно в 11 часов вечера, Лотте еще не легла, старые Бехштейны уже спали». Хелена Бехштейн так восхищалась своим другом, что даже мечтала выдать за него свою дочь Лотте, но он не проявил к ней никакого интереса, чем привел бывшую пятнадцатью годами моложе него девицу в немалое смущение. Разумеется, фестиваль произвел на Гитлера необычайно сильное впечатление – пожалуй, не менее сильное, чем посещение в свое время Венской придворной оперы, и впоследствии он писал: «Байройт был для меня чем-то сияюще-прекрасным! Было солнечно, мне было тридцать шесть лет, я не ведал забот и видел все в розовом свете! Я пользовался популярностью, ко мне все благоволили, ничего от меня не требуя, меня оставили в покое. Целый день я ходил при полном параде, а на фестиваль надевал смокинг или фрак». Помимо Бехштейнов и Винифред Гитлер во время фестиваля много общался с Францем фон Эппом и Эрнстом Рёмом. По-видимому, именно тогда произошла его первая размолвка с будущим организатором штурмовых отрядов (СА), который после этого уехал в Боливию, где в течение нескольких лет проработал военным советником правительства этой страны. Разумеется, огромное удовольствие Гитлеру доставили не только представления, но и встречи с боготворившими его дамами и общение с верными соратниками по партии. Его возмутило только то, что на партию Вотана в Кольце был приглашен прославленный солист Берлинской государственной оперы Фридрих Шорр. По словам Винифред, ему было невыносимо, «что партию Вотана исполняет, как нарочно, представитель той самой расы, которая нас губит в расовом, политическом, моральном и художественном отношениях». Разумеется, на самих представлениях Гитлер не высказывался по этому вопросу вслух, однако, наведываясь в пивную «Ойле», где собирались деятели искусств, в том числе участники спектаклей и многие друзья семьи Вагнер, он кричал о позоре нации: подумать только, партию верховного германского божества исполняет еврей Фридрих Шорр. О своем тогдашнем возмущении Гитлер вспоминал и в 1942 году: «Это меня так разозлило, для меня это был позор расы! Почему они не могли взять Роде из Мюнхена?»