Старый дуб у дедовского дома. Жизнеописание благопристойной семьи

Когда начало смеркаться, Леня, Федя и я пошли на дело. Я малость трусил, мне казалось, что все люди, встречавшиеся нам на улице, хорошо понимали, что мы идем совершать нечто недозволенное и даже наказуемое. Леня по пути предупредил нас с Федей, что если сторож забил дырку гвоздями, то придется лезть через забор.

– Ты не бойся, – сказал он мне, – Федя тебя подсадит, а я помогу вверху. Главное, когда будем в парке, надо побыстрей убегать от забора. Не потеряйся и не отставай от меня.

Я думаю, разведчик, впервые идущий в тыл врага, меньше испытывал волнения и внутренней напряженности, чем я, когда подходил к Городскому саду. Я был готов к самым неожиданным, к самым опасным и рискованным действиям, хотя присутствие двух братьев обнадеживало меня и придавало мне решимости. Однако все оказалось до удивления просто: Леня подождал, пока прошли случайные прохожие, быстро нашел тайную рейку в ограде, отвел ее в сторону, и мы с Федей быстро пролезли в образовавшуюся дыру. Леня поспешил за нами. Нам даже не пришлось бегать через кусты и крапиву, эти заросли мы прошли спокойно и оказались в парке. Там, где мы находились, света было мало, освещенные аллеи с нарядной публикой были в стороне о нас. Леня уверенно повел нас туда, где должно было быть кино. Здесь, на траве, уже сидело немалое скопище мальчишек и даже девчонки были. Белый экран был натянут, механик устанавливал аппаратуру, рядом с ним суетились большие ребята, определяя очередь кому крутить ручку динамо.

Трава была холодная и сырая, сидеть на ней было неудобно, пацаны все время перемещались, выбирая места получше, галдели, спорили. Я терпеливо ожидал начала кино. И вот застрекотал аппарат, белый луч прорезал темноту и осветил экран.

В общем, кино мне не понравилось. Поначалу меня, конечно, поразило мелькание и передвижение по белому полотну людей и различных предметов, занимала меня быстрая перемена изображения разных помещений и местностей, но как только я немного свыкся с этим и начал вникать в содержание того, о чем рассказывалось в кинофильме, мне стало неинтересно. А в кино показывали, как юные пионеры проводят лето в пионерских лагерях: как они спят в палатках и утром просыпаются по сигналу горна, как делают зарядку, как завтракают, а потом занимаются полезным трудом. Они все время отдавали салют своим руководителям и друг другу, постоянно строились в ряды и с барабанным боем маршировали и все в таком роде весь фильм. Кино, разумеется, было немым, и зрители хором, хотя и невпопад, читали надписи. Главного героя в фильме не было и, чтобы внести в сюжет элемент занимательности и как-то оживить действие, в дисциплинированный пионерский коллектив был введен один нерадивый персонаж. Утром он просыпал подъем и его за ноги вытаскивали из палатки. Под дружный хохот зрителей, он плохо ходил в строю, не умел отдавать салют и не мог вытащить из костра печеную картошку.

Я, хоть и маленький был, но во мне зарождался мой противный индивидуализм и мне не нравилось, что все одинаково одетые и одинаково постриженные мальчишки толпами бегали по экрану и непонятно чем занимались. Меня, как это ни странно, даже сам факт оживления на полотне людей и животных не очень удивил. Наверно, потому, что я был готов к этому по рассказам своих старших братьев.

А вот что меня по-настоящему поразило в тот вечер, так это ракеты. Кто-то запускал их в темном месте за летним театром после того, как закончилось кино. Яркие звездочки рассыпались высоко в небе на множество мелких пылающих огоньков и, падая, гасли в невидимых кронах деревьев. Это было очень красиво и совершенно неожиданно.

Домой мы все втроем вернулись без приключений, но если в парк мы входили противозаконным способом, то уходили из парка, как вполне полноправные граждане. Мы свободно шли по освещенным аллеям к центральному входу и беспрепятственно мимо контролеров вышли на улицу.

Второй раз я побывал в кино таким же способом, через дыру в заборе, вместе с моим старшими братьями. Но на этот раз я смотрел трагическую историю жизни и смерти героического патриота Италии и бесстрашного человека. Я смотрел кинофильм «Овод». Так же, как и в первый раз, я сидел на холодной траве, меня также окружали подвижные и бесцеремонные мальчишки, также стрекотал аппарат и над головами зрителей метался неустойчивый луч проектора, воспроизводя на полотне захватывающую историю благородного Овода. За свою жизнь я видел несколько киновариантов замечательного романа Э.-Л. Войнич, но в памяти моей живет тот упрямый страдалец, который посмотрел мне в душу с белого экрана немого кино, на вольном воздухе в нашем парке. После «Овода» я побывал в вечернем парке еще только один раз, мама решительно прекратила мои поздние набеги на его территорию. Не помню, какое показывали кино, но по его окончании мне представилась возможность познакомиться с тем, что делается по вечерам в нашем парке. Лене с Федей надо было оторваться куда-то по своим делам, а я им мешал. Леня посадил меня около оркестровой раковины и велел мне никуда не уходить и ждать их возвращения. Сначала я немного оробел, но, освоившись, начал осматриваться.

Оркестровая раковина была удивительным сооружением, похожим на отрезанную часть какого-то огромного пустого шара. Внутри круглого пространства, открытого с одной стороны, ярко сиял электрический свет и сидело много мужчин с невыразимо красивыми инструментами, из которых они извлекали не менее красивую музыку. На специальной подставке перед музыкантами стоял плотный дирижер. Седой осанистый мужчина под музыку помахивал недлинной тоненькой палочкой. Музыканты дули в свои трубы и никакого внимания на него не обращали, но для чего-то ж он им был нужен, хотя я точно заметил, что никто, кроме барабанщика, на него не смотрел.

Перед оркестровой раковиной был разбит небольшой цветник и огорожен низеньким штакетным заборчиком. Я примостился с краю этой оградки и смотрел на играющих музыкантов, на их дирижера и слушал музыку. Это было очень увлекательное занятие, первый раз в жизни я видел, как возникает музыка. Я боялся, что меня прогонят, но, к счастью, на меня никто не обращал внимания, и я без огорчений дождался своих братьев.

Вечерний парк показался мне очень красивым. Он был похож на большое помещение, увешанное электрическими лампочками. Освещенные снизу кроны деревьев воспринимались, как необыкновенный потолок, под которым было очень красиво, светло и уютно. Все вокруг было так спокойно и так неопасно, что я, пятилетний, ничего не боялся. По аллеям во встречных направлениях прогуливались нарядные люди, а некоторые сидели на больших скамейках. До этого случая я ни разу не видел такого большого количества нарядных людей, собранных в одном месте.

Мои старшие братья с разрешения мамы продолжали ходить по вечерам в парк смотреть кино на вольном воздухе, а я как-то сам осознал, что для меня это не годится. Мама сказала – подрастешь и все еще увидишь. Это было правильно, но главное было в том, что я просто утратил интерес и к предосудительным проникновениям на территорию парка через дыру в заборе, и к самому кино. Мой милый растрепанный томик басен Крылова с его замечательными иллюстрациями для меня был значительно интересней.

Сестры моей матери

У нашей мамы было три сестры: тетя Вера, тетя Феня и тетя Ксеня. Самая старшая из них была тетя Вера. Я видел ее только на фотокарточках, на одной из которых она снята со своим мужем, а на другой – с нашей мамой. Статная круглолицая женщина в длинном, по моде того времени, платье, на фотографии с мамой тетя Вера выглядит очень строгой. На фотографии с мужем она помоложе и выражение ее лица значительно мягче, в ее позе и в положении рук просматривается вынужденная мгновенность остановленного движения, как будто неподвижность, несвойственная натуре позирующей женщины, может быть нарушена в любую следующую секунду. Тетя Вера стоит чуть позади своего сидящего на скамье мужа, слегка подавшись к нему. Ее губы только что улыбались и в глазах ее светится еще не погасшая веселость и даже озорство, как след того настроения, которое владело ей перед тем, как фотограф снял крышку своего фотографического агрегата.

Супруг тети Веры, Матвей Осипович Непогодин, в свободной позе сидит на скамье, облокотившись рукой о деревянную спинку. Это очень крупный мужчина и, по-видимому, очень сильный. У него молодое высоколобое лицо, взгляд сосредоточенный и непреклонный, у него борода и усы. Усы замечательные, прямые, разлетающиеся по сторонам, густые, но не «будённовские». Этих его усов вполне хватило бы на две пары каких-нибудь усов для старорежимных фельдфебелей. Борода у Матвея Осиповича небольшая, но густая и аккуратная. В лице его просматривается что-то скобелевское, смелое и открытое.

Матвей Осипович был, как говорили в то время, человеком самостоятельным: имел кузницу, сам в ней работал, имел хороший, на кирпичном цоколе, большой дом на Кубановской улице. У него был даже свой выезд – лошадь с коляской. Разумеется, лошадь ходила не только в коляске, она и хозяйство, и кузницу обслуживала, но то, что у Матвея Осиповича имелась выездная коляска, свидетельствовало о наличии у него свободных денег. Он был достойным членом общества, в котором высокую цену имела добропорядочность, обеспеченная успешной работой, а также умением честно наживать имущество и деньги. Доброе имя и состоятельность определяли общественный вес и уважение, которым заслуженно пользовались такие люди.

Советской власти граждане, подобные Матвею Осиповичу, были не нужны. Если человек не гол и не беден, то он, по словам заблудшего, трагически обманутого и любимого мной Макара Нагульного, «ксплуатировал чужим трудом и пил кровя из разных угнетенных нациев». Матвей Осипович не литературный герой, а живой человек, он никого не эксплуатировал и не пил чужой крови – он был труженик, никого не боялся, имел гордый и независимый характер.

Непонятно каким образом у меня сохранилась маленькая, отпечатанная в типографии на хорошей бумаге, написанная красивым шрифтом поздравительная карточка:

«Честь имеем поздравить Вас с высокоторжественным Праздником Рождества Христова и с наступающим Новым годом.

Искренне желаем Вам всего хорошего.

Матвей Осипович и Вера Федоровна Непогодины».

О многом говорит мне эта изящная карточка. Не чужд был светскому обхождению муж маминой сестры и, видимо, строил свою жизнь на некоторых примерах взаимоотношений новозыбковской знати. Карточка с любезнейшим поздравлением была направлена, скорее всего, маминому отцу, человеку одного имущественного круга с Непогодиными. И, пожалуй, это было в ту пору, когда еще была жива матушка моей мамы. Даты поздравления на карточке не указано.

Наш отец, простой рабочий спичечной фабрики, раненый солдат Мировой войны, конечно, был не ровней Матвею Осиповичу. Я думаю, что мамин выбор мужа во втором браке неодобрительно был встречен в семье ее старшей сестры. Отец, не менее чем его свояк, человек независимый и прямодушный, не общался с Непогодиными, не без основания считая, что он им не пара. Они, мол, люди богатые, и навязываться им не следует. Матвея Осиповича это тоже, вероятно, устраивало. Хотя не хочу грешить, я не знаю, как он относился к нашему отцу.

Кузницу Матвея Осиповича я видел, она стояла у каменного моста, на речке Карне, вытекающей из озера напротив сада Пожарного общества. Смутно помню одетого во все черное крупного мужчину с каким-то железом в руках. Во время НЭПа, как и до революции, Матвей Осипович содержал свою кузницу и работал в ней с нанятым молотобойцем. Мастер он был хороший, и заказов у него было достаточно. Естественно, выездной коляски у Матвея Осиповича уже не было и утрачено было им положение уважаемого городской властью человека, что, конечно, тяготило его и с чем он не мог примириться.

Тетю Веру я никогда не видел и не знаю, какая она была. Она рано умерла, и после ее смерти остались две дочери, Нина и Ольга, и сын Костя, мой ровесник. Мама все сокрушалась о сиротской доле ее племянников. Матвей Осипович вдовцом ходил недолго и скоро женился на какой-то противной тетке, которую я видел один только раз, а вспоминаю о ней с неприязнью. Мама тоже не очень лестно о ней отзывалась. Счастлива ли была тетя Вера со своим мужем, об этом мама никогда не говорила. Ни одного дурного слова о Матвее Осиповиче я от нее никогда не слышал, да и отец о нем плохо не отзывался.

Матвей Осипович был репрессирован в начале 1930-х годов. С той минуты, как, арестованный, он ступил за порог собственного дома, о нем никто никогда не имел никаких известий. Все прошло глухо. Был человек – и его не стало. Ходил слух, что Матвей Осипович был расстрелян в Новозыбковском отделе ГПУ в первые же дни после ареста.

В чем состояла его вина перед советской властью? Единственно в том, что он был порядочным человеком, не холуйствовал перед новой властью и держался всегда независимо. Вполне возможно, что сгоряча он позволил себе нелестно отозваться о каком-нибудь ворюге и шкурнике, стоявшем у местного руля. Кто-то донес куда следует о его неблагонадежности и исчез из жизни хороший человек.

Этот «кто-то» был, как говорили, некий невзрачный мужичонка, с бледным лицом покойника, по фамилии Теклин. Он спровоцировал какую-то свару в кузнице Матвея Осиповича и тот его энергично выпроводил вон. Говорили, что Теклин пообещал Матвею Осиповичу, что он горько покается за это, да будет поздно. Могло быть так потому, что ходили по городу слухи, что Теклин многих людей подвел под аресты.

Матвей Осипович погиб еще молодым полным сил и здоровья человеком. Кто-то рассказывал, что у него была такая твердая рука, что об ее ладонь можно было зажигать спички.

Мама пыталась как-то наладить отношения со вдовой Матвея Осиповича, но та однозначно дала понять, что в обществе нашей семьи она не нуждается. Леня как-то общался со своими двоюродными сестрами, но об этом я мало что знаю.

Вторая мамина сестра, тетя Феня, вышла замуж в деревне Шеломы, как говорили у нас, за шеломовского Ивана.

Однажды зимой застучала наша калитка, во дворе раздались какие-то громкие голоса, какие-то тени мелькнули мимо замороженных окон, потом послышались тяжелые шаги в коридоре и, в клубах морозного воздуха, в нашу кухню ввалился огромный тулуп. В самом низу тулупа виднелись обснеженные валенки, а выше большого воротника торчала огромная шапка. Это был дядька Иван. Шумный, веселый, уверенный в себе, он громко здоровался с родителями и приглашал их ехать с ним на базар. Из-за тулупа дядьки Ивана скромно выглядывала тетя Феня.

– Конь у меня справный, – говорил дядька Иван, – в санях соломы много. Едем, кума. И ты, Ехимыч, собирайся. Я вас и обратно домой доставлю.

Мама предлагала гостям раздеваться, обогреться и попить чаю.

Это было время, когда еще ни в нашем доме, ни на нашей улице, ни в самих Шеломах еще ни разу и никем не было произнесено слово «колхоз». Как уж там получилось, что тишайшую и скромнейшую тетю Феню выдали замуж в деревню? Где она могла познакомиться со своим будущим мужем?

Думается, что здесь имело место то самое старинное правило: сватать дочерей, отдавать их замуж и решать их судьбу по воле родителей. Может быть, не последнее слово здесь было за мачехой. Тетя Феня была послушной барышней и вышла замуж по воле неродной матери. Жила она со своим Иваном если и не так, чтобы очень уж счастливо, то вполне прилично и обеспеченно. Пешком в город никогда не ходила, всегда на подводе приезжала и всегда со своим громким мужем Иваном. На жизнь она не жаловалась, хотя сложностей житейских у тети Фени было немало. Как ни как, городская девушка из приличного дома должна была приспособиться к сельской жизни. Конечно, в отцовском доме она не жила белоручкой, все умела: и за коровой ухаживала, и поросят доглядывала, и на огороде работала. Но все же это отличалось от тех забот, что приняла она на себя в деревенской семье своего мужа. Похоже, что свекровь у нее была женщиной доброй.

Я в детстве подозревал, что дядька Иван, мягко выражаясь, несколько преувеличивал свое сельское благополучие, когда выступал перед моими родителями этаким широким и состоятельным хозяином. Нрав у него был такой. Все его посещения нашего дома имели характер какого-то суматошного и беспорядочного события.

Как-то летом дядька Иван с тетей Феней заехали к нам. С ними был маленький грудной ребеночек Васечка, самый младший тети Фенин сынок. Был он очень худенький, слабенький и плаксивый. Складывалось так, что дядька Иван с тетей Феней и с нашими родителями собирались ехать на базар, а с Васечкой нам с Федей надлежало оставаться дома. Отец полез на чердак, достал люльку, в которой вырастали все его дети, и подвесил ее в спальне. В люльку уложили Васечку, и взрослые уехали. Мы с Федей оказались плохими няньками, Васечка у нас все время плакал и не хотел спать. Когда все вернулись с базара, обеспокоенная тетя Феня метнулась к своему ребенку, приласкала его и бедный младенец угомонился у нее на руках. Потом было застолье, громко балагурил дядька Иван, беспокоилась тетя Феня, чтобы засветло доехать домой в деревню.

Однажды наши родители ездили к тете Фене в Шеломы в гости. Дядька Иван приехал за ними, а с кем мы оставались дома, не помню. Мама очень обрадовалась, когда вернулась и увидела, что дома все в порядке. Она не любила ходить по гостям, чего нельзя было сказать про нашего отца.

Каким хлеборобом был дядька Иван, сказать трудно, но то, что семья его жила безбедно, это точно. Больших достатков у него не было, но, похоже, что и жаловаться на жизнь особых причин у него не находилось. Так было только до начала тридцатых годов, когда вся жизнь русской деревни окончательно сломалась. Началась коллективизация. Непонятное и пугающее слово «колхоз» появилось в нашем обиходе, и одновременно с этим словом стало известным и получило распространение еще одно страшное название – «Соловки». Дядька Иван с того времени в гости к нам уже не приезжал ни разу. Потом начался голод 1932-го и 33-го годов.

Как пережила голод начала 1930-х годов тетя Феня со своей семьей в Шеломах, я не знаю. Об этом в семье разговоров не было. Наши родители с невероятными усилиями и страхом спасали нас в эти жуткие годы. Когда голод начал проходить и отменили карточки на хлеб, тетя Феня, изредка, бывала в нашем доме. Уже без мужа и не на подводе. Она ходила из Шеломов в город за хлебом. Это получалось около двадцати километров туда и обратно.

Измученная, усталая, с котомкой, где лежали две-три буханки черного хлеба, она появлялась у нас, чтобы повидаться с мамой и немного отдохнуть перед дальней дорогой. Она припадала на мамино плечо и горько с причитаниями плакала. За эти рыдания мы с Федей невзлюбили ее и прозвали Фенюшкой-плаксой. Нас можно было понять: позади у нас были годы беды и голода; и Феде, и мне смерть внимательно посмотрела в глаза. Родители спасли нас, мы уцелели и так не хотелось нам слышать рыдания тети Фени, как будто своими слезами она возвращала нас туда, откуда мы только начали выбираться.

Но это теперь я все так объясняю, а в то время мы с братом были все-таки маленькими негодяями. Мы не любили Фенюшку-плаксу. А она, бедная, немножко отдохнув у нас, отправлялась в свой десятикилометровый путь домой с хлебом для своих детей.

Каким судьбами, не знаю, но дядька Иван все же вырвался с семьей из деревни. Наверно, этому помогло то, что тетя Феня имела городской вид на жительство. Они продали деревенскую усадьбу и купили на вырученные деньги дом в городе. Дядька Иван со своим старшим сыном Семеном были хорошими плотниками и по этой специальности начали работать в городе. У тети Фени было еще две дочери, Васечка не перенес голода. А тетя Феня умерла за два года до начала Великой Отечественной войны. Было ей от роду не многим больше пятидесяти лет. Муж ее, хлебопашец и плотник, долго еще тюкал топориком, всегда бодрый, всегда неунывающий, он пережил и нашего отца и мать. Работал он до самой смерти. Мне рассказывали, что с двумя напарниками он делал пристройку к дому для какого-то заказчика. Уже начали крыть кровлю, когда дядька Иван спустился с подмостей, присел на бревно и сказал: «Вы ребята, заканчивайте обрешетку, а я отдохну малость». И больше не встал.

Вот так, не очень весело, мне пришлось закончить рассказ о второй маминой сестре тете Фене.

Третья мамина сестра, тетя Ксеня была тихая, спокойная женщина, она негромко говорила, сдержанно улыбалась, нескоро ходила, как будто в ней на всю жизнь сохранились манеры благовоспитанной прилежной гимназистки. Ксения Федоровна, как уже было сказано, была дочерью Федора Илларионовича, родившейся во втором его браке. У меня сохранились очень нелестные воспоминания о матери тети Ксени, о мачехе нашей мамы. Ее звали Анна.

Был какой-то летний праздник и мама что-то пекла, хлопотала у печки, прибирала в доме. Лени с Федей не было дома, маленькая Вера спала, а я был не при деле. Мама сказала:

– Сходи-ка ты к бабушке Анне. Побудешь у нее, а я за это время дома управлюсь.

Мама приодела меня, и я самостоятельно, первый раз в жизни без сопровождающих, отправился в гости. Идти было недалеко, все по нашей стороне улицы. У маминых родителей был очень хороший дом. На улице перед высоким порогом калитки была устроена деревянная входная площадка, а рядом была удобная скамейка со спинкой и боковыми стеночками. Перед домом стоял дуб и своим величием утверждал особенность родительского дома моей матери.

Я постучал в калитку, мне открыла бабушка Анна и впустила меня во двор. Я стоял на высоких мостках, ведущих от калитки к крыльцу, и меня удивило, что в конце двора стоял еще один дом. Он как бы замыкал двор и отгораживал его от сада. Бабушка Анна не пригласила меня ни в дом, ни дальше во двор, ни в сад.

– А мама что делает? – без всякого интереса спросила она.

– Печку топит, – ответил я.

На этом наша беседа закончилась, мне было очень неловко, я почувствовал свою ненужность в этом дворе, и мне стало стыдно. Я захотел поскорее уйти домой, хотя было мне очень любопытно рассмотреть все, что находилось в этом, тесно застроенном дворе и было скрыто от улицы крепкими воротами и прочной калиткой. Как ни как, это же было то место, где родилась и выросла моя мама.

Бабушка Анна не проявила ко мне приветливости и радушия, она соступила с мостков, нагнулась под растущей во дворе яблоней, подобрала с земли несколько упавших невзрачных и мелких яблок, подала мне и сказала: «Ступай домой».

Мама удивилась моему быстрому возвращению, велела мне положить яблоки на скамейку в коридоре и ни о чем меня не спрашивала. Больше она никого из нас никогда не посылала в гости к своей мачехе.

Как-то зимой у нас собирались гости, был какой-то праздник. Тетя Ксеня пришла раньше других гостей, чтобы помочь нашей маме стряпать угощение, но мама управлялась сама и предложила тете Ксене погреться с мороза на лежанке. Грубка с утра была протоплена и тетя Ксеня забралась на лежанку, устроилась там поудобнее, накрыла чем-то ноги и, расчесывая волосы, разговаривала с мамой. Потом тетя Ксеня пела про удалого Хасбулата. Это было единственный раз, когда я видел тетю Ксеню оживленной и раскованной. Она была небольшого роста с красивыми вьющимися волосами, носила на цепочке пенсне. Пенсне ее не портило, а придавало некоторую значительность доброму и мягкому выражению ее симпатичного лица. Тетя Ксеня, единственная из детей Федора Илларионовича, окончила Новозыбковскую гимназию. Ее старшие сестры росли в ту пору, когда еще сильны были традиции старинного семейного уклада, по которому женщине отводилась роль жены, матери, хозяйки и хранительницы домашнего очага. Ксения родилась накануне нового столетия и ее мать, видимо, сама не чуждая грамоте, понимала, что по старинке женщине будет трудно прожить и что необходимо учиться, получать образование и осваивать какое – то дело. После гимназии тетя Ксеня работала на городской почте телеграфисткой, вышла замуж, но в замужестве прожила недолго. Ее мужа, адвоката по профессии, завлекла тети Ксени хорошая подруга и увела его. Подруга тоже работала на почте и тетя Ксеня ушла с работы. Она осталась одна и долгое время нигде не работала. Без дела она, конечно, не сидела, большой сад и огород требовали внимания, и домашних хлопот у тети Ксени было предостаточно. Когда померла ее мать, Ксения продала родительский дом и купила себе домик поменьше, на Канатной улице, неподалеку от нас. Вскоре она поступила работать в больницу санитаркой и зажила тихой размеренной жизнью одинокой женщины. Похоже, что образование, которое она получила в гимназии, пригодилось ей только для чтения старинных романов. Тихая, деликатная, очень уравновешенная женщина, она довольствовалась только тем, что имела, и никогда ни на что не жаловалась. Возвращаясь с работы по нашей улице, она всегда останавливалась около нашего дома, если мама сидела на лавочке. Недолго поговорив со старшей сестрой, она неторопливо шла к себе домой.

Тетя Ксеня была женщиной совершенно из другого времени. Жестокость революционных переворотов, оголтелость и напористость новой власти, материальные трудности и одиночество не вызвали в ней ни озлобления, ни обиды, она всегда оставалась уравновешенным и доброжелательным человеком. Она была очень похожа на маму, только не так искренно верила в Бога.

О своем мимолетном муже она никогда не вспоминала. Удивительно, но во всей ее дальнейшей жизни рядом с ней не было ни одного мужчины. Родители как-то говорили, что у тети Ксени был не то родной, не то сводный брат по имени Федор, о котором осталось известно только то, что был он заядлым охотником и у него имелось две собаки: Лига и Рогдай. Куда подевался этот Федор со своими собаками – не знаю. Видимо, в революционных передрягах затерялся его след.

Тетя Ксеня мне очень нравилась, но я не успел сказать ей об этом.

Однако я много чего не успел…