Княжий сыск. Ордынский узел

Глава вторая
Велик почёт не живет без хлопот

– Здравствуйте, свет-Еленушка! – князь московский шаловливо потыкался носом в пухлую щёку спавшей рядом жены и принялся ловить губами прядки её волос, рассыпавшиеся по подушке, – полно спать, голубушка.

Супруга не открывая глаз, отрицательно помотала головой и попыталась поглубже зарыться носом в атласные подушки.

– Ну, открывай глазки, отрадушка, – шептал Иван Данилович. – Вон уж и птички божии проснулись, да и Сёмушка, поди, по мамке соскучился…

Княгиня Елена снова закрутила головой, и князь перешел от уговоров к действиям, принявшись щекотать горячий бок разомлевшего от сна женского тела. Женщина, смешливо фыркая, отодвигалась от него все дальше к краю широкой, чуть не в пять локтей, кровати, пока оба вместе с ворохом одеял не скатились на сиявший восковой желтизной пол опочивальни. Такое повторялось изо дня в день, но московскому князю и его молодой жене (урождённой княжне смоленской), три года назад отстоявшим под венцом, подобные утренние утехи ещё не приелись.

Иван, выпутавшись из постели, перекрестился на образа, прошлёпал босыми ногами к затянутому веселенькой цветастой занавеской оконцу, открыл его, вдохнул холодный, сыроватый воздух весеннего утра.

С улицы ворвался привычный шум: ворковали и возились голуби под стрехой, звонко орали, перекликаясь, уходя криком к дальним улицам посада, петухи, дробно простучало по кочкам засохшей глины тележное колесо. Москва, столичный город удела, уже начинала жить дневными заботами.

Появился городок Москва на свете давным-давно. Князю Ивану это было доподлинно известно: лет двести тому назад или и того более. Так и книжник митрополит Петр говорил, будто записано в летописях, что ещё предок князя Ивана в седьмом колене, Юрий Владимирович по прозвищу Долгорукой, крепостицу малую на этом месте, где Неглинная впадает в Москву-реку, велел поставить. На первых порах стерегла эта крепость южную дорогу из Чернигова во Владимир, и сидел в ней, как тогда водилось, полк из дружины владимирского князя. Но и до того как град стали городить, на этом месте уже раскинулось княжеское село. А что толкуют, будто зародилась Москва от села боярина Степана Кучки, так неправда это: кучковы-то села верстах в двух к востоку отсюда будут, и время когда слились они с посадскими домами кое-кто из стариков ещё помнит.

А граду немало пришлось послужить. Кто только не приходил воевать его! Сначала отмечались тут черниговские рати: для них, как ни крути, дорога к стольному Суздалю и сменившему его попозже Владимиру всё едино через Москву пролегала. Потом рязанские князья приладились московскую волость зорить. Налетали изгоном, внезапно: не успела кошка умыться, а гости наехали! И сгорала от них деревянная крепость не раз. И Глеб её жёг, и Изяслав, и Михаил Пронский… А потом Москву татары зацепили, всё спалили, с землёй сровняли: и крепость, и посад, и окрестные села…

Но отстраивалась она на удивление быстро, год-другой – и поднимутся из головней и пепла рубленые храмы, обрастут вокруг новыми домишками. Благо, строевого леса вокруг – завались. Владельцы лесов – князья и бояре, в таких случаях не скопидомничали, лес отпускали мужичкам совсем задёшево. Понимали, что чем быстрее народишко отстроится, тем больше пользы для их мошны будет. И торговые люди тут как тут, везут из дальних сёл в посад заранее заготовленные срубы, на каждом бревне метка, чтоб не перепутать, где ему лежать. Такую избу умелые мастера артелью в два дня собирали. И бывали такие общие новостройки не только после вражьих впадений. Деревянный город часто горел и без помощи злой силы, а так, по Божьему попущению…

Княгиня Елена, успевшая натянуть сарафан, сидела на кровати, расчёсывая волосы и сплетая в две длинные тугие косы. Иван Данилович тоже облачился в долгую, почти до колен рубаху, натянул порты, опоясался, крикнул в коридор, чтоб подали воды умыться.

– Я в посад наведаюсь, – наказал. – А ты уж тут насчет стола распорядись, я не надолго…

Принесли княжонка. Две дородные няньки, чинно и степенно вплыли в палату, одна держала на руках полугодовалого Симеона, завернутого поверх суконного в лёгкое соболье одеяльце, вторая низко кланялась за обеих. Благородный отпрыск, недовольный тугими пеленами, невнятно поругивался на своем особом детском языке.

– Ой, ты мой маленький… сынулька мой родной… А как мы нынче спали-почивали? – княгиня перехватила ребенка и, ловко выпростав из широкого разреза тугую налитую грудь, села кормить. Днями она выкармливала Иванова наследника сама, кормилицы вступали в дело только за полночь. Видя такой пыл со стороны жены к исполнению главного предназначения в жизни, московский государь мог быть спокоен за будущее рода.

Время покажет, что счастливая судьба, действительно, благоволила Ивану: Елена в непродолжительном времени одарит супруга еще несколькими детьми; к старшенькой Дусе-Феодосии и к младшенькому Симеону присоединятся Данилка, Ванюшка, Андрейка да Фетинья.

А вот старшие братовья князя Ивана Даниловича – Юрий, Афанасий, Александр и младший, рано умерший, Борис, так и не заимеют наследников мужского пола, которым могли бы оставить московский удел.

Иван Данилович легонько приобнял жену и пустился за порог.

У крыльца терема князя ждали двое: сизобородый старик в неопрятном кафтане, из под расходящихся пол которого выпирало нешуточное брюхо, и статный красавец, по возрасту подходивший князю в наперсники. Первым был Нестор Плещеев, знатный боярин старинного московского роду, вторым – Протасий Петров, по прозванию Дыбок, недавно избранный по княжьему предложению в московские тысяцкие. Поздоровались, низко кланяясь князю.

– Ну, чем порадуешь, Нестор Дорофеевич? – Иван Данилович не без удовольствия смотрел, как от конюшни опрометью бежали конюхи, ведя в поводу княжеского жеребца.

Старый боярин подступил ближе, и неспешно изложил состояние дел московской земли. У него была хлопотная должность тиуна, управителя и главного удельного судьи, редкий месяц не загонявшая старика в поездки по самым захолустным местечкам удельных владений. Но старик нёс службу, не жалуясь, по давней привычке; многие годы он служил отцу нынешнего московского князя, теперь вот дослуживал у сына.

– Недоимку по прошлому году мелеховские так и не возмещают. Мой посланец вечор оттуда возвратился. Божатся, мол, оскудели до крайности…

– Эк, Дорофеич, умеешь ты с утра настроение поднять, – Иван Данилович, омрачившись лицом, принял поводья у холопа и огладил шею горячащегося жеребца.

– Пастилой тебя пусть молодые потчуют, – насупился старый боярин. – А мне развлекать тебя корысти нет. Как оно на деле есть, так и сказываю.

– Ладно, ладно, старина, не принимай за укоризну. А мелеховскую волость всю перепорите, но чтоб долги закрыли к Троице! Знаю я тех прохиндеев, в прошлом году после Петрова дня заезжал к ним; уж косить давно пора, а они никак из запоя выйти не могут. Сеяли рожь, а косили лебеду. Так что, батогов не жалейте… Кто много задолжал, перепиши в холопы кабальные на два года. Не умеют работать на земле вольно, пусть неволей на князя сеют-пашут!

Старик покивал головой и продолжил:

– На коломенской дороге, под Бронницами разбойнички обоз купеческий разбили…

Князь ахнул:

– Опять не слава Богу! Справимся мы когда с этой сволочью или нет?!! Сегодня же три сотни пусть скачут на место. Весь лес тамошний через мелкое сито пропустят, но татей сыщут. Сопротивляться начнут – бить смертным боем. Кто жив останется, волочить на суд к тиунам!

– Да тамошние люди нам не подсудны, это ж боярина Басенка вотчина, его и суд…

– А я говорю – тиунам судить за разбой и татьбу! А Басенок будет свое гнуть, скажи, мол, воля князя. До меня уж не раз доносилось, что он мзду берёт с душегубов, да отпускает на все четыре стороны. Больно, стервец, злато-серебро уважает. Но мы ему крылышки подрубим, – князь Иван резко натянул поводья, осадил, заставив коня замереть, и взметнул ногу через круп. – Ну, старина, всё у тебя?

– Последнее: осташевские мужики, числом в три десятка и семь хозяев, просят угодья рыболовные на озере твоём выделить, да земли по десять сажен кругом берега, где б им сети и невода сушить.

– Что обещают?

– Поверх оброку обещались на подлёдной ловле три ночи на Великого князя ловить, да две ночи на тебя…

– Ты сам-то, дядя Нестор, как думаешь?

– Мужики работящие, можно дать.

– Ну, тогда отпиши грамоту, я подмахну вечером. Не перепутай: ночь на Великого князя, три на меня.

Иван Данилович, равномерно распределив кнуты и пряники, дал, наконец, волю заждавшемуся коню и полетел со двора. Тысяцкий и один из конюших, стремянной, вскочив в седла, поспешили за князем.

Боярин Нестор, оставшись один на дворе, ещё постоял, помедлил, затем, сцепив руки за спиной, весь в размышлениях, отправился на улицу, где его ожидала лёгкая тележка-кошёвка и трое челядинов.

Знал Нестор Дорофеевич князя Ивана всю жизнь, пестовал с самого младенчества, с пузырей под носом. Малым отроком восьми лет попал будущий князь московский в Великий Новгород на княжение. Гордые новгородцы перед тем указали «путь чист» наместнику Великого владимирского князя Андрея Александровича и послали Даниилу Александровичу Московскому приглашение покняжить у них. Но московский удельный властелин вместо себя прислал в Новгород сынка, дав ему в советники нескольких окольных бояр, среди которых верховодили отец и сын Плещеевы. Под их зорким оком и набирался ума-разума Иван Данилович.

А что до новгородцев, то на Даниила они не обиделись. Такое в обычае было: призовут кого княжить, а тот князь сына шлёт или наместника. Так много лет назад попал к ним и Александр Ярославич, которого потом люди Невским нарекли. Тому тоже восемь годов было. Новгород и воспитал его. А когда Александру перевалило чуть за двадцать, он сполна оплатил новгородцам свою науку: пришёл шведский регент Биргер невские берега воевать, да получил от Александровой дружины такой удар, что себя не помня, обратно в свою «свейскую» землю утёк.

Перед тем как занять новгородский стол, князь Даниил подписал с Новгородом грамоту за себя и за сына Ивана «держать Новгород в старине по пошлинам». Управлял Иван со своими боярами Вольным Городом недолго, всего пару лет. Новгородцы держали призванных князей строго, пеклись о своей независимости от княжеской воли. В мирное время даже жить приглашённым князьям разрешалось только в загородных палатах на Городище. Там, на княжеском дворе, они суды и вершили, да и то совместно с посадниками новгородскими. А большего от них в спокое и не требовалось; новгородские «золотые пояса» – бояре и «люди лутчие», и без князя знали, как им обширнейшей землёй новгородской управлять. Другое дело война, вот тогда князю меч в руки: торговый город предпочитал не отвлекаться на суету с луками, стрелами, мечами и копьями. И только когда неприятель грозил не украинам, а самому городу, то уж тут новгородцы вставали стеной за свои дома, семьи и торговлю. Тут от них пощады не жди, порвут любого…

Но на долю маленького князя Ивана в новгородщине войны, слава Богу, не выпало. Было у него время спокойно мудрость правительскую постигать. И, как помнил боярин Нестор, был Ванюшка любознательным парнишкой. Нестор Дорофеевич и к чтению старинных книжек церковных приучил его. Так что сейчас, по прошествии многих лет, князь Иван всех начитанностью поражает, всегда к месту из святого Писания чего ввернёт. И домовитым стал, куда до него остальным братьям. Одно слово – хозяин. Не то, что старший брат князь Юрий, которому до земли отческой дела нет, дай на владимирском столе покрасоваться.

Покачиваясь на мягком волосяном сидении кошёвки, Нестор Дорофеевич решил:

– Одну ночь на Великого князя пускай ловят, четыре – на московского…

Посад уже пробудился и хлопотал. Подымливали летние кухни на задах, возле которых сновали хозяйки, успевшие выгнать в стадо скотину и теперь сажавшие в печь хлеба. На дворах под навесами возились посадские мужики-ремесленники: кто строгал, кто мял, кто колотил. В кузнях звонко и часто, с уханьем и хеканьем, били по железу. По улицам ехали возы, торговцы торопились занять свои места на рынке, самый раз покупателю валом пойти. Вправо от Спасских ворот, саженях в ста от въезжей башни, копошилась артель плотников: разбирали один из срубов кремлёвской стены, чтобы сменить подгоревшие сверху и подгнившие снизу бревна. Пожары в посаде, часто бывало, перекидывались и на стены детинца и потому эти мощные укрепления, состоявшие из двух рубленых стен, меж которыми все пространство забивалось дресвой и камнем, постоянно светились новыми сосновыми заплатами.

«Из дуба бы сложить, вот бы и не горело и не прело», – в который раз подумал князь Иван. Но знал Иван Данилович, что возвести новые стены в любом русском городе можно было только с разрешения самого Великого хана. У татарских правителей такое желание данников из русского улуса всегда вызывало большие подозрения. Вот и латали-перелатывали старые стены кремля, что построил еще батюшка, Даниил Александрович.

От кремля князь Иван оборотил коня к реке, по широкой, с уклоном, улице подскакал к «княжьей», как называли, пристани, возле которой сгрудилось несколько десятков небольших стругов и пять-шесть больших плоскодонных лодок-расшив. Лёгкий ветерок не гнал волну, и суденышки стояли как на блюдце, не шелохнувшись. Иван Данилович проехался по широкому помосту причала, остановился у одной из расшив, передняя часть которой была занята горой бочек и мешков, и только задняя, короткая, опалублена.

– Эй, кто живой, покажись…

На грозный окрик из-под палубы выглянул косматый отрок, с розовеющим пролежнем от сна через всю щёку, увидел богато одетых верховых, ойкнул и снова юркнул вниз. Спустя время рогожный передок отдёрнулся и на помост выкарабкался однорукий коренастенький дядька – старшина каравана.

– Век здравствовать, государь Иван Данилович! – поклонился он в пояс князю. И почти тотчас на какой-то из расшив ударили в било, звук прокатился над берегом и разом, подчиняясь ему, со всех лодок полезли на пристань караванные люди. Князя узнали, кланялись тоже поясно, но ближе старшины не подходили.

– И ты будь здоров, Яков Алимпиев, – князь Иван, не чинясь, спустился из седла и легонько поклонился купеческому миру. – Здравствуйте, гости честные!

По толпе пробежал шумок удовольствия: не всякий день тебе князья кланяются. А уж тем более, когда они караванщика, мало того, что узнают, еще и по батюшке называют!

– Давно ль с Новгорода вышли?

Толпа уважительно расступалась, пропуская прогуливающихся князя и старшину.

– Да почти две недели, Иван Данилович. Долго под Волоком Ламским протолклись, пока товар туда-сюда перегружали, но теперь-то ходко Окой вниз побежим. Мы вечор-то сюда совсем затемно пришли, не стали твою милость беспокоить.

– Знаю… Доложили. Куда в этот раз пойдёте? Какой товар?

Караванщик хитро взглянул на князя:

– Тот, что на стругах – в Сарае оставим, а на расшивах, может, и до Шемахи каспийской рискнём. А насчет товара… Думается мне, ты, князь, не хуже меня знаешь, какой товар на какой лодке уложен…

Князь довольно рассмеялся:

– Донесли мытари еще пять дней назад: пенька, холст, воск, жир морского зверя да ганзейский товар. Не обидели вас на Волоке мои приставы? Лишнего не содрали?

– Не-е-ет, Бог милостив. Твои служивые договор блюдут, не то, что тверские. Те в позапрошлом году мыт положенный с нас собрали, а после еще неделю морили, не пускали в Волгу, ждали, когда им на лапу положим.

– Положили?

– А куда денешься? Положили, конечно… Так, что через московский удел дешевле плыть получается.

– Вот и ходите через нас, на черта вам Тверь сдалась!

Они уже дошли до края пристани и остались вдвоём. Караванщик полез за пазуху и вынул скрученный лист с привешенной печатью:

– Письмо тебе, Иван Данилович, от старшего брата. А на словах государь Юрий Данилович поклон передает.

Князь Иван порвал нить, развернул грамотку, но читать не стал:

– Ты смотри пергамент какой чудной…

– Да не пергамент это, – заулыбался караванщик. – Теперь в Любеке на этой штуковине писать начинают, бумагой прозывается. Много дешевле пергамента. Одно плохо – воды боится. Зато горит хорошо…

– Ишь, ты! Хитёр немец, обезьяну выдумал… Ты мне этой «гумаги» с пуд сгрузи, вечером рассчитаюсь… И вечером же всех купцов к себе на ужин приглашаю…

Князь уехал, толпа, обсудив новость, разошлась.

На пиру депутация новгородских гостей с изъявлениями живейших благодарностей за милости московского владетеля вручила Ивану Даниловичу великолепную, с золочёным тиснением и серебряной застёжкой в которой горел большущий изумруд-смарагд, поясную сумку-калиту.

Глава третья
Прямо только вороны летают

Дядька Никифор моему скорому отъезду очень опечалился. Мне показалось, он даже пустил слезу. Но удачно скрыл это, долго и тщательно сморкаясь в старую крапиву возле ворот.

– Далёко тебя князь посылает? – полюбопытствовал.

– В Новгород, батя, – убедительно соврал я.

– А чего, в Новгород так в Новгород, ты человек служивый! – вздохнул он и больше вопросов не задавал. – А твоего каурого перековать бы, на передней правой подковка-то хлябает. Ну, давай, не стой, проходи, спрыснем дорожку. Сало в подклети, брага там… под… ну, в общем, ты найдешь…

– Так пост же.

– Воинов пост не касается, – без тени сомнения заявил дядька.

В то вечер мы нашли все дядькины заначки. И что самое удивительное, когда я утром смог выползти взьючивать коня, жеребец оказался уже перекованным. Как дядька в таком состоянии не перепутал лошадиные ноги, было загадкой.

– Я её, ногу то есть, с вечера пометил, – открыл он тайну. – А не любит настоящего мужеского запаху, кусается, стервец! Пришлось полбуханки хлеба скормить, что б его не тошнило. Зато сейчас, гляди, каким молодцом!

Дядька засмеялся и хлопнул конягу по холке. Животное подогнуло ноги и, закатив глаза, рухнуло на бок.

– Обморок что ли? – дядька чуть огорчился. – Ну, ничего, полежит, оклемается, и поезжайте с Богом помаленьку. С Машкой-то простишься?

– Ты что, не помнишь? Мы ж вечером к ним вместе с тобой попёрлись прощаться, нас мать Яганиха обоих с порога турнула. Сегодня совестно им и на глаза показываться. Ладно, увидишь Машутку, передашь ей берестину и скажешь, что ненадолго в этот раз уехал.

– Скажу… – дядька посмотрел на непонятные для него закорючки, которые я нацарапал на бересте. – Давай, присядем на дорожку…

Указанье князя Ивана я не выполнил, и в Москву на пути из села заглянул снова. Не то что бы в сам город, а в недалёкий от него Данилов монастырь. Тут мало что изменилось с тех лет, когда я жил в нём мальчишкой. Та же торная дорожка, бегущая среди строевых сосен, те же огороды на подъезде, та же невысокая изгородь, через которую можно увидеть шатровую крышу храмовой колокольни и тесовые, с желобами, крыши некоторых монашеских келий, окружавших церковь.

Ворота монастыря были распахнуты настежь, и в них мне повстречались две старушонки-богомолки, беседовавшие с послушником. Бабки были одеты в одинаковые белёсо-серые от многократных стирок ветхие салопы, но у обеих на ногах красовались новенькие лапти, а на головах тоже совершенно новые белые нарядные платки. То и другое, без сомнения, они до самой Божьей обители несли в заплечных сумах. Послушник, мужик лет сорока, указывал богомолкам на боковую тропку, ведущую, как хорошо мне помнилось, в странноприимный дом, а затем обернулся ко мне:

– Здравствуй, молодец. Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?

Я едва удержался, чтоб не рассмеяться: впору было подумать, что свои врата мне открыло Берендеево царство, и общаться с монахами предстоит высоким языком былин про Владимира Красно Солнышко и незабвенного Илью Муромца.

– Ой, ты, гой-еси, любомудрый мних! – ответил я, спрятав улыбку и кланяясь остолбеневшему от таких оборотов мужичку. – Да не скажешь ли ты мне, калику перехожему, жив-здоров ли будет отец Нифонт?

– Жив, слава Богу – уже вполне нормальным языком сказал послушник и, почесав заросший кадык, добавил с намёком. – А насчет здоров – не знаю, он пост всегда тяжело переносит.

Про эту особенность моего духовного наставника я хорошо помнил. И загвоздка была вовсе не в еде: отче Нифонт мог обходиться без пищи неделями. Другое дело, что в обычные, не постные, времена года крышки глиняных крынок, в которых Нифонт хранил самолично изготовленный отличный стоялый мед, поднимались его рукой раз пять за день…

Святого отца я застал в его келье как раз замершим в большой задумчивости перед голбцем, где и покоились в холодке вожделенные сосуды.

– Крепка вера наша православная! – громко сказал я.

Отец Нифонт, не вздрогнув, неспешно обернулся ко мне и совершено спокойно, будто мы расстались вчера, молвил:

– Сказано апостолом Матфеем: «Если правая твоя рука сооблазняет тебя, отсеки её и брось от себя…». Сашка, у тебя меч при себе?

– Нет, отче. Можно, конечно, воспользоваться пилой, но как ты потом сможешь переписывать летописи?

– Ты прав. Ну, здравствуй, здравствуй, блудный сын, – он привлёк меня к себе и похлопал по спине. От него пахло чем-то тёплым и домашним. Я, действительно, почувствовал себя блудным сыном.

– Проходи, гость дорогой, – продолжал монах, – я как раз отобедать собирался. Давай водичкой полью, умоешься с дороги.

Отца Нифонта в моем представлении что-то очень роднит с дядькой-кузнецом. Внешне разница огромная: дядька большой, широкогрудый, с тяжёлыми руками, на которых резко выделяются вспухшие вены, а Нифонт – весь из округлостей, узкоплечий, с животом-шариком. Но я, глядя на любого из них, сразу вспоминаю о втором, видимо, потому, что никто другой так сильно не повлиял на мое воспитание в отрочестве. Они взаимно дополняют друг друга – сила и ум. А отец Нифонт ой как умён!

Нифонт, пожалуй, один из самых старейших насельников монастыря, прожил здесь уже лет тридцать. Менялись игумены, приходили и уходили послушники, кого-то постригали в монахи, кто-то из монахов шёл в дальние места и рубил там новые монастыри и скиты; и только отец Нифонт сидел тут твёрдо, как скала, храня заветы отцов-основателей монастыря. Ему уже не раз предлагалось возглавить монастырскую братию, стать игуменом, но он, печально шмыгая мясистым красным носом, отнекивался по-книжному, на старославянском, каким в народе давным-давно не пользуются:

– Аз грешен есть! Вы же, братья, знаете мою слабость, прости меня, Господи…

– Знаем, – понурялись монахи и избирали игумена мимо Нифонта. А за советом всё же ходили к Нифонту.

– Присаживайся, Сашок, поснедаем, чем Бог послал, – отче засуетился вокруг грубо сколоченного стола, служившего ему одновременно и рабочим местом. Убрал листы пергамента, чернильницу, пучок гусиных перьев, а на их место водрузил две кособоких (не иначе, сам вырезал) деревянных миски, куда накрошил хлеба, лука, бросил по шепоти соли, капнул льняного масла и залил кипятком. Усмехнулся:

– Отвык, наверное, от монашеских яств на воинской службе? Правда, и монах монаху рознь. У нас тут в последние годы пара-тройка иноков из боярского сословия постриглась. Так эти с прежними привычками расстаться не могут, со злата-серебра есть норовят. Я все жду не дождусь, когда по монастырям общежительный устав вменят, чтоб не было разницы меж черноризцами. Богу-то все равно, боярином ты родился или холопом, но уж, коль пошёл своей волей в монастырь, так и живи по вере. А то: жил всю жизнь барином, лиходействовал, а как косая на пороге замаячила, так постриг принимать кинулся. Каются в последнюю минуту, Бога обмануть хотят… Что, готово? Ну, на вот, взвару испей. На сушеной клубничке, люди добрые пожертвовали…

– Спасибо, отче.

– Какими судьбами к нам занесло? Ты всё так же у князя на службе? Я ведь все письма твои храню, вон, на полочке лежат. Кое-что из них о ваших смоленских событиях даже и для летописи моей пригодится. Так куда сейчас направляешься?

– В Новгород, – я стойко держусь одного берега. – Иван Данилович послал с порученьицем к старшему брату. Переночую у вас, да утром и трону.

– Вот и хорошо, что погостишь! – отче Нифонт явно обрадован. – А сейчас пошли, пчелок моих проведаем. По дороге и поговорим, разговоры труду мешать не должны.

Мы неспешно шагаем малохоженным лесным уголком, где у отче Нифонта устроены борти. Я тащу на плече длинную, но лёгкую лестницу. Отец Нифонт идёт впереди, указывая дорогу.

– Нет, Сашка, причина не только в том, что князья наши не сумели объединиться, когда Батый пришел. Это полпричины. И не в том, что они и их дружины не храбры были. У нас на рязанщине из двенадцати удельных князей, как рассказывали, девять в тех боях полегли! Считай и от дружин не больше четверти осталось… Тут другое: народ татар как небесную кару принял. За грехи накопившиеся. Ты же сам летописи читал, знаешь, что творилось на Руси целый век до нашествия.

– Да то же, что и сейчас: спать не ложатся, пока ближнему пакость не сделают.

– Вот! И ладно бы простой народишко этим баловался, но рыбка-то с головы гниёт. Можно ли ждать от народа, что он животы за землю русскую класть начнёт, когда все, кто повыше сидит – мздоимцы и корыстолюбцы каких свет не видывал со дня сотворения? А раз Батый – кара небесная, кара Божья, значит, и противиться ей – грех… Вот тебе и объяснение!

– Ну, хорошо, отче… Но прошло столько лет, а я что-то не вижу, чтоб они там, наверху, образумились. Что ж нам-то делать?

Отец Нифонт лезет по лесенке вверх и оттуда, сквозь ветки с начинающими набухать почками, слышится его голос:

– Вам? Просто помнить, что княжьи голоса, это еще не голос всей земли. Бывает, голосят они по-разному… А-а-ай-ай-ай, матушка-царица небесная, ещё одна ужалила… Слушай, Сашка, после вечерней службы я одного послушника в келью зазову, Елеферием звать. Занятный, скажу тебе, парнишка. Молодой, да ранний. Он сын боярина Федора Бяконта. И, поговаривают, крестник самого Ивана Даниловича! Батюшка всё старается его при Великом князе в службу приспособить. В прошлом году даже с собой в Орду брал. Но у парня душа к другой стезе тянется. И, мнится мне, высоко взлететь может.

Будущая птица высокого полета оказалась худым, чуть сутулым парнем, уже переходящим в года молодого мужчины. Открытый высокий лоб, широкопосаженные глаза, пока еще по-юношески припухлые губы, в уголки которых закручивались реденькие усишки соломенного цвета. В келью он вошёл, смиренно спросив позволения; поцеловал руку у отче Нифонта и присел на лавку только после второго приглашения.

– Вот, Саня, послушник Елеферий… А это выученик мой мирской – Сашка сын Степанов, мечник княжеский, – представил нас друг другу святой отец. – Ну, вы покуда побеседуйте, пообнюхайте друг друга. Думаю, вам обоим знакомство на пользу пойдет. А я за кипяточком к братии сбегаю. А потом и посидим при лучинке, побеседуем славно, сбитенька попьём!

Елеферий разговорился не сразу. Выяснилось, что такое чудное имячко он получил при рождении, но в быту, в кругу семьи, все называли его проще – Семён. Ещё выяснилось, что наследственная вотчина его отца находится совсем рядышком с моим родным селом. Землячество сразу сблизило нас, повспоминали знакомые места.

В келью вернулся отец Нифонт:

– Расскажи-ка лучше, отрок, как ты в Сарай ездил. Сашке любопытно слышать будет, его давно мучает вопрос – что нам с татарами делать?

Елеферий рассмеялся:

– Для простого мечника это, конечно, самый важный вопрос в жизни! Только в советчики старшим я не гожусь.

– Скромничает, – сказал Нифонт. – Да Сашке советы не нужны, он на чужих советах уже хватил горячего до слез! А и мне интересно, как в Орде вас привечали.

– Обыкновенно, как… Отец послан был московский выход туда увезти. Хан выходом доволен остался: и деньгами, и товарами, что князь Иван ему прислал, так что пару слов ласковых отцу моему обронил.

– Вы сколько в Орде прожили? – спросил я.

– Чуть больше месяца. Юрий Данилович свадьбу отгулял, пайцзу на Великое княжение получил, да и все вместе стали домой собираться.

– Как тебе Сарай показался?

– Красивый город. Вольный такой, раскидистый, в центре всё больше дворцы стоят каменные, и дворец Великого хана там же, а на окраинах кибитки из кошмы. Народищу – уйма, много приезжих: ясы, хинове, магометане, генуэзцы. Наших, православных, тоже немало – кто поторговать приехал, кто давно уж там живёт, рукодельничает.

– Княжну-то новую, Кончаку-Агафью, видел?

– Почему не видел? Пару раз даже и поговорить пришлось…

– По-татарски разумеешь?

– Да она по-нашему тараторила – шуба заворачивается! Молоденькая, восемнадцати не исполнилось тогда ещё.

– Красивая?

– Это на чей погляд, – у послушника запунцовели щёки и уши.

– Значит, красивая… Отче, а ты не знаешь, сколько лет князю Юрию?

– Под сорок, – отец Нифонт потянулся к рукописям на полочке. – Могу и поточнее сказать, где-то у меня записана их родословная…

– Да ладно! – остановил я его. – Годом больше, годом меньше… Что ж она за старика-то пошла?

– Будут ее спрашивать! Сказал хан слово – и пошла как миленькая, – хмыкнул Елеферий. Малыш начинал нравиться мне всё больше. – У хана Узбека свой расчет, надо полагать, был. Да и Великий князь наш – парень не промах. Возьмется рассказывать про бои и походы – ушей не хватит переслушать! А девкам много ли надо? Хотя про Кончаку такого сказать не могу, её этим вряд ли пронять было. А тут еще история с…

Он замолчал, посмотрел мне прямо в глаза, как бы прикидывая какими размерами ограничить свою откровенность.

– Ты Сашку не опасайся, – заметив его колебания, сказал отче Нифонт. – Он не растрезвонит.

– Да я этого не боюсь, история известная – смутился Елеферий. – Просто не хочется сплетнями заниматься. В общем, Великий князь, после того как в первый раз овдовел, монахом не жил. И, говорят, Кончака уже после свадьбы застала его с какой-то давней зазнобой.

– Ничего себе… Как говорится, честный муж одну только жену обманывает. И кто ж была та счастливица?

– Не знаю, шум за пределы ханского дворца не вышел. Однако в тот же день из Сарая умчался по срочному делу один из суздальских князей. Так торопился, что из всего добра, с которым в Орду приехал, обратно захватить успел только свою сестру. Слышал я потом стороной: у той суздальской княжны деревенька здесь неподалёку имеется, в московском уделе.

– А Узбек что?

– Ходили слухи, что жаловалась ему Кончака, но он предпочел замять всю историю.

– Да и правильно, – рассудительно молвил отец Нифонт. – Что ему было обратно ярлык Великого князя у Юрия отбирать? За что? Какая выгода? По их магометовым законам вообще можно иметь несколько жен. Так что на женскую кончакову обиду ему плюнуть и растереть…