Требуется Робинзон

8

Обедать в обществе Дрына? Еще чего! И Константин не спешил.

Пока добрался до входа в монастырские галереи, прорубленные в основании скалы, но постепенно забиравшие выше и выше, солнце насквозь прокалило его. Под сводами песчаника было прохладно, свет попадал сюда из немногих отверстий, но в достаточном количестве, чтобы разглядеть многочисленные надписи грамотеев, мусор и людские испражнения по углам комнат извилистой анфилады, которая привела его, наконец, к лестнице. У первой ступени имелось отверстие в тонкой в этом месте стене, над верхними голубело небо. Он поднялся к нему и оказался на задах двух башен древнейшего каменного сооружения, бывшего некогда крепостью.

В щербатых проломах синело далекое море, а сами башни, похожие на скукоженные осиные гнезда, да легкий абрис каменных груд, обозначенный еще и заросшими рвами, обегавшими периметр этой некогда грозной цитадели, давали пищу только богатому воображению, пожелавшему восстановить, как всё это выглядело когда-то, во времена сарматов и скифов, а может, татарских ханов. Кажется, они и поставили над обрывом этот грозный форпост.

Всё, что находилось внутри стен, исчезло. Теперь это было поляной с несколькими могилами, которые угадывались по каменным покосившимся плитам с остатками арабской вязи.

Могила у северного рва была современной. Табличка гласила, что здесь похоронен пулеметчик, до последней минуты прикрывавший отход мирных жителей из долины к городу, когда к нему рвались солдаты Манштейна. Засохшие цветы и несколько мятых позеленевших гильз, набитых землей, лежали на земляном холмике.

Константин присел рядом.

В траве сновали кузнечики, шуршали ящерицы. Одна, серенькая, выструилась на солнцепек и замерла возле руки, задрав голову. Ящерка дышала часто-часто, словно от большого волнения, и, задрав мордочку, смотрела на человека, сухая кожица пульсировала ниже подбородка, будто от ударов крошечного сердца, а глаза-бисеринки были по-старушечьи скорбны и в то же время насмешливы. Стоило ему сжать пальцы, как ящерка исчезла – ртуть! Тогда он лёг на спину и закрыл глаза.

Травинки кололи ухо, а возле него настраивал скрипку кузнечик. Ветерок, чуть слышно бормотавший о том, что лето идет к концу, коснулся горячего лба. Словно приласкал рукою отца, погибшего где-то в этих местах, а может, в самом городе или у Греческого мыса, а то и у дальнего, которым на западе заканчивался полуостров, и где погибли тысячи последних защитников русской твердыни, прижатые к морю, брошенные на произвол судьбы…

Мысли бежали по кругу и, возвращаясь вспять, невольно обращались к безвестным солдатам и матросам-черноморцам, чьи жизни оборвались на этой земле, прах которых взрастил эти травы, блеклые мелкие цветочки и неприхотливые одуванчики, создавшие для него, Константина, этот обычный и в чем-то неповторимый день.

Итак, подведем итоги… Что мы имеем на сегодня? Робинзона на обитаемом острове, сиречь на шхуне, замершей в устоявшемся болоте ожидания богатых купцов. Далее: имеем Проню, Генку-матроса с его обещанием помочь Робинзону и парочку людоедов, которые с появлением главного каннибала Дрына будут настроены испортить Робинзону спокойное течение жизни, ибо такова пошлейшая «селяви», что никакая бочка мёда не обходится без ложки дёгтя. Это дано, и от этого не отвертишься, значит надо стоять насмерть, стоять на своем, если не хочешь очутиться в дёгте и, как говорили когда-то, «потерять лицо». Так и запишем в итоге. Успокоился, аритмия исчезла? Вроде. Тогда вставай, подымайся, шагай восвояси.

Константин вернулся к ветхим коконам башен. Едва темнел далекий горизонт, придавленный словно бы дымным небом. Выше дымные полосы тончали, переходили в голубизну, уже процеженную там, где она начала очищаться и набирать силу, чтобы обрести в зените звонкую синеву. За складками мысов угадывался город, а под скалой, на мутно-желтом стекле речушки замерла, будто рыбачий раскрашенный поплавок, шхуна – его твердыня на ближайшие месяцы, месяц, а то и дни. Значит, надо день простоять да ночь продержаться, а уж финал, каким бы он ни оказался, встретить во всеоружии.

Ни Дрына, ни супружеской пары он уже не застал. Поел прямо на камбузе, развлекаемый Проней, торчавшим в дверях. Генка-матрос поднялся лишь к ужину, поскреб по кастрюлям и, не найдя ничего существенного, как и все остальные, ограничился чаем и хлебом с маслом.

– Такова логика кухонной борьбы, – уныло констатировал он, – и нашествие самого прожорливого таракана в нашей округе.

– Я тебя поднимал к обеду, а ты меня послал! – упрекнул его боцман. – Но Варьке я наказал оставить расход на двоих.

– Там и на одного не было, если б я знал… – завиноватился Константин.

– Тут и знать нечего, – ответил Генка. – Проня, давай ключ от гостиницы. Я намерен экспроприировать экспроприаторов в их собственной берлоге. Такова логика унутренней борьбы. И если она началась, началась она не по нашей вине, а раз не по нашей, то и мы вправе залезть в закрома, а завтра предъявить этим камбузным крысам морской протест.

– Только их собственный харч не трогай, – сказал боцман, доставая ключ.

– Личная собственность неприкосновенна и охраняется законом! – торжественно провозгласил Генка. – А что касается продразвёрстки, оставим ее военному коммунизму и историческому материализму. Когда я служил под знамёнами герцога Кумберлендского, даже в ту пору я не покушался на чужую курицу или поросенка, я…

– Пи… травить будешь на Волге, там пресная вода, – оборвал его боцман. – Кто хочет жрать, ты или я?

И Генка отправился пошарить в холодильнике, принадлежавшем экипажу.

Утром Генка-матрос поднялся даже раньше Константина, вскипятил чай и, поджидая Варвару, устроил засаду на камбузе. Проня накануне уехал к себе на Южный берег, так что супруги были встречены, как сказал тот же Генка, «огнём двух орудий». Правда, «орудие» Константина молчало. Инициатива встречи принадлежала Генке, он и встретил Варвару с постным лицом библейского проповедника.

– И я взглянул, и вот механик блед, за ним повариха, имя которой смерть, и дана ей власть умерщвлять нас гладом и уполовником, и мором, и страстями земными. Аминь! – провозгласил он елейным голосом, но «аминь» рявкнул так, что повариха присела, а Санька, замерший за ее спиной, разинул рот.

– Ты чо… Ты чо, Генка? – заюлила Варвара.

– Через плечо! Вчера даже ужина не приготовила – смылась!

– На ужин полагаются остатки от обеда, – заступился за жену механик.

– А от обеда ничего не осталось! Дрын всё подмёл, а Дрын ваш персональный гость. Могли бы угостить бандита из собственных запасов.

– А ты спи больше! – перешла повариха в наступление, оправившись от испуга.

– Не учите меня ж-жшшить! – прошипел Генка. – Когда я служил под знамёнами герцога Кумберлендского, мы таких поварих сажали в мешок и отправляли за борт!

– Ты чего расшумелся, говнюк?! – Санька-механик окончательно пришел в себя и бросился в атаку. – Мы хоть как-то работаем, но работаем, а ты на шхуну приходишь только жрать и спать! И еще строишь из себя невидаль кого!

– Хватит вам цапаться, – вмешался Константин. – А вы, Варвара, если «хоть как-то работаете», то готовьте завтрак. Вот и боцман пожаловал. Его тоже надо кормить.

Но повариха уже пошла вразнос.

– А ты кто таков, чтобы мине указывать?! – завопила, специально коверкая слова. – Ишь, фон-барон! Кость бездомная! Да я НАРОДНЫХ кормила! Мине Андреев Борис спасибочки говорил! Я не ухты-бухты, я самому Симонову подавала на стол!

– Народных кормила, а народ, значит, не желаешь? – подлил масла в огонь Генка-матрос. – Как погляжу, мадам, народу вы способны только гадить.

– Народ?! Где народ?! – завопрошала Варвара, крутя головой. – Ты – народ? Или этот? – её взгляд упёрся в Константина. – На этого народа я завтрева в милицию заявлю: без прописки гуляет! Или этот прыщ – народ? – и ткнула пальцем чуть ли не в глаз боцману.

– А ты – гнида вонючая! – парировал Проня ее эскападу.

– Кто-я-ктоя-ктойя-кто-о? – заверещал повариха, припадая к плечу мужа.

– Гнида-ааа-а! – пропел боцман. – Вонюч-чая-яяя-я!

Санька-механик ринулся к нему, но Константин и Генка-матрос разом загородили Проню. Механик отступил, повариха, взрыдав, убралась на камбуз, а муж поспешил за ней успокаивать и утешать.

Проня устроил в кают-компании военный совет.

– Ну, Константиныч, что скажешь? – обратился он к старшему по возрасту.

– Что я скажу… И сказать-то нечего. Главное, по-моему, не обострять отношений, и ты, Геннадий, мог бы попридержать язык. Нас пятеро на шхуне, а если перегрыземся…

– Они нам первым горло перегрызут, если отпора не давать, – не согласился Генка.

– И откуда она узнала, что ты, Константиныч, без прописки? – спросил Проня.

– Наверно, за дверью подслушивала в самый первый день, когда я с капитаном общался, – предположил Константин. – Он расспрашивал, а я, видимо, упомянул об этом.

– При кэпе, небось, язык не распускала! – озлобился Проня. – Да и что теперь об этом толковать. Но всё равно предпринять что-то надо.

Генка-матрос ушел за мачту и выволок оттуда четыре загремевших мешка.

– Вот – всю тару собрал, чтобы «предпринять что надо». Щас на тележку и – в поселок. Считай, четыре бутылки уже в кармане, – сообщил он. – Тяпнем и что надо придумаем.

– Да, мужики, мне капитан домой звонил, – вспомнил Проня. – Спросил, как у нас дела, как ты, Константиныч, привыкаешь. И еще сказал, что был уже в пароходстве и на днях снова едет в Новороссийск, где ему вроде бы пароход пообещали.

– Везет же людям! – вздохнул Генка. – А тут хоть пропади! Всякая баба третирует самого умного человек на всем полуострове. О вас, почтеннейший, – он поклонился Константину, – не говорю. Возможно, самый умный – это вы.

– Я еще себя покажу! – засмеялся Константин. – Да хоть прямо сейчас: почему бы нам не заняться большой мокрой приборкой?

– Когда я служил под знамёнами герцога Кумберлендского…

– То вы приборкой вообще не занимались? – догадался Константин.

– Ты же вчера палубу лопатил! – проворчал боцман.

– Я верхнюю грязь размазал, а надо всерьез с ней разобраться, – пояснил Константин. – И это будет поводом для Варвары заняться тем же на камбузе. Он тоже зарос копотью.

– Вот и начинайте! – заторопился Генка. – Закончите, а тут и я! Сразу устроим банкет, поднимем тост за мир, за чистоту, а потом, – он подмигнул Константину, – я отчалю в общагу, чтобы обнять любимую и произведу в тылах ее глубокую разведку.

– Разведку чего? – не понял Проня.

– Прописку ему разведать, – сообщил Генка. – Кстати, господин боцман, вы бы тоже могли поговорить со своей маман. Вдруг, если у меня не получится, она к себе пропишет Константин-тиныча. Жить он у вас не будет. Ведь не будешь же?

– Нет, конечно.

– Ну вот, а с пропиской он угол найдет обязательно. Мы поможем.

Проня, хотя и согласился поговорить с матерью, однако высказал сомнение, что она пойдет на это. И хибара мала, и живёт в ней порядочно народу. Без милиции не обойдешься, а мамаша с ментами «не водится».

– Ладно, разберемся, – сказал Генка и поволок мешки на причал. – Мне еще за тележкой надо сбегать на железку.

На причале, едва зазвенели бутылки, появились те же «конкуренты». Повариха потребовала своей доли, сказав, что стеклотара осталась от артистов и, выходит, она общая.

– И вообще, как жрать, так ко мне, да еще с обидами, а как чо делить, нам с Санькой шиш, – пожаловалась она.

– Ладно, вам две бутылки, а две нам, – Проня пошел на мировую. – А если по носам делить, то нам три полагается.

– Вот и давайте на третью скинемся хором, – предложил Генка-матрос. – Каждый внесет долю, и – без обид.

– Не надо третью, – сказал Константин. – У меня совсем нет денег, а потом, я не употребляю спиртного…

– Совсем?! – удивилась Варвара.

– Чуть-чуть выпиваю, – улыбнулся Константин, – но мои «чуть-чуть» уместятся в одной стопке, да и то, как сказал Геннадий, ради мира и чистоты во всем мире.

– Пусть с обедом расстарается, – не успокоился Генка, – а то неизвестно, чем накормит. Такую отраву сунет, что никакой водки не хватит, чтобы прополоскать прямую кишку. Все будут кривыми, как лабиринт Минотавра.

– Иди, иди! Потрудись, работяга, – очень даже миролюбиво послала его повариха. – А за кишку не беспокойся. Она у тебя всё равно с прямым выходом наружу. В ей никакое минетавро не застрянет – сразу и вывалится!

Генка-матрос ухмыльнулся и отправился за тележкой к соседям-железнодорожникам.

9

Константин решил принять «чуть-чуть» ради эксперимента. Хотелось окончательно убедиться, действительно ли супруги такие уж куркули и «людоеды» или действуют из каких-то своих принципов и соображений. Быть может, просто назло Генке и Проне, протестуя тем самым против каких-то настоящих ущемлений их интересов, а то и просто дразнилок, до которых охоч Генка-матрос. Да и «соратники» его раскроются по-настоящему за выпивкой.

Боцману приборка «не светила». Так он сказал, а Константин ничего не ответил на это. Он, по крайней мере, как ему казалось, раскусил парня: бесхитростен и отходчив. Попросил у него мыла, ветошь и щетку, да и принялся мыть замызганную фор-рубку. Боцман посмотрел на него, потоптался, да и принялся помогать, а потом увлекся. Вдвоем они быстро управились и с ней, и с палубой. Варвара тоже вычистила камбуз, одновременно готовя обед. Она восприняла просьбу боцмана, именно просьбу, а не приказ, спокойно и без лишних слов принялась за дело. Очевидно, супруги тоже провели свой «военный совет» и решили воздержаться от ссор на хотя бы какое-то время. Так это воспринял Константин.

Когда палубу скатили и пролопатили, Константин предложил привести в порядок снасти: распутать лопари брасов и фалов и, конечно, скойлав, подвесить все ходовые концы на кофель-нагели.

– А ты, Константиныч, разве что-то волокёшь в этом деле? – удивился Проня.

– Когда-то, курсантом, я дважды был практикантом на баркентине, – ответил Константин. Он не стал говорить, что был даже капитаном на одной из них. – А после училища, Проня, несколько лет работал старпомом, в Атлантику ходил под парусами, в Африку заглядывал и еще кое-куда. Так что, сам видишь, немного «волоку». И снасти, само собой, знать обязан.

– И молчал! Это же совсем другой разговор! – оживился боцман. – Я-то думал, лопух Константиныч, лопух! А это же совсем другое дело!

– Почему «другое»? Одно оно – наше, морское.

– Ну, не скажи! У нас, думашь, не было штурманцов да старпомов? Все мореходы, а в парусах – ни бум-бум. Из-за съемок кинулись на шхуну, кончилось кино – первыми сбежали.

– Пословица есть: пока в саду были абрикосы, все время слышалось салям-алейкум, кончились абрикосы, кончилось салям-алейкум.

– Вот-вот! А ты к нам пришел, потому что ты парусник.

– Я пришел, потому что у меня ни кола, ни двора. От нужды. Но я вряд ли бы пришел, если б имел квартиру, комнату или угол с пропиской. На моря мне дороги закрыты.

– Эх, зря нашу шхуну продают – зла не хватает!

– То-то и оно, – согласился Константин. – Деньгами чиновник распоряжается, а в завтрашний день не заглядывает. Ему легче продать, развязаться с лишней обузой, чем добыть средств на содержание судна.

Некоторое время они работали молча. Чтобы привести в порядок скрученные в жгут многоходовые тали брасов и фалов, приходились даже отдавать нижние блоки тех снастей, что не имели вертлюгов. Но когда с этим было покончено, когда все концы были скойланы и повешены на кофель-нагели, Константин спросил у боцмана, почему «людоеды» так настроены против него и Генки? И дело не в утренней стычке. Он и раньше обращал на это внимание.

– Сейчас на шхуне два матроса и боцман, а до тебя – я и Генка. За недостающих мы получали обработку. Саньке это не нравилось: почему не включили в ведомость его и Варвару? Я ему предлагал стоять вахту за матроса – отказался. А дуться продолжают.

– Неужели они такие крохоборы? – подивился Константин. – Даже на пустые бутылки позарились. Ну, теперь понятно.

А тут и Генка пожаловал.

Он подмигнул им и погладил вздувшиеся карманы пиджака: дескать, всё в порядке! И сразу стукнул кулаком в дверь камбуза. Варвара приняла водку и расцвела. Даже сделала вид, что хочет расцеловать, но матрос отшатнулся и погрозил пальцем – не балуй, повариха!

Варвара на сей раз превзошла себя. Обед был великолепен. От таких блюд не отказался бы ни «сам Симонов», ни «Андреев Борис». А она и Санька отказались. Подали в кают-компанию миски-ложки, хлеб, кастрюли и подались со шхуны.

– Как пожрёте, уберите со стола, а посуду вымойте! – крикнула она в дверь. – На ужин вам должно хватить, да и Васьки нынче нету. А мы уходим – пьянствуйте!

И они начали.

Он не собирался поучать старожилов, тем более читать им морали. Достаточно и того, что ограничился половиной стопки «за знакомство», оставив вторую половину, чтобы допить ее позже «за шхуну». Однако Константин не покидал застолья и после. Хотелось посмотреть, каковы парни в состоянии подпития, чтобы знать, буде такое повторится, на что ему рассчитывать и как себя вести. По обстановке – да, но какой она будет, обстановка? И о Генке, и о Проне он имел поверхностное впечатление и пока благополучное, но водка – лакмус, который расставит точки над «и» и даст ответ на вопрос, кто есть кто и на что способен. Он не знал, сколько ему придется с ними прожить, но отпущенное время хотелось прожить без неожиданностей.

Сначала парни принялись за больную тему: что они будут делать, когда продадут шхуну. И хотя оба до сих пор утверждали, что всё ими уже давно решено, однако заноза давала себя знать и сейчас вылезла наружу. Впрочем, Проня только подтвердил свое прежнее решение – он подаст документы в «Югрыбу». Генка-матрос собирался вернуться к родителям в Керчь, но сейчас заявил, что будет поступать во ВГИК. Он-де примелькался корифеям, со многими знаком даже не шапочно, некоторые уже предлагали «провернуть» такой вариант, так почему бы не попробовать, почему бы не испытать судьбу?

Константин слушал, улыбался и немного завидовал их молодости, здоровью, тому, что всё у них впереди. Что бы они ни выбрали, всё может свершиться по их хотению. Он далеко не заглядывал, мечтая на первых порах о тихой гавани, в которой мог бы просто утвердиться хотя бы в человеческих и гражданских правах. Пока этого не будет, нет смысла думать о дальнейшем. В их беседу он встрял только раз, спросив Генку, не думал ли он завершить образование? Спросил только потому, что Генка учился на историческом факультете, о котором когда-то мечтал и он.

– С историей я расквитался, – ответил Генка. – Когда меня вышибли за несогласие с линией партии, я понял, что история – проститутка. Каждый норовит завалить ее в свою постель и употребить по своему усмотрению.

– Если «по своему усмотрению», можно не связываться с куртизанками, – заметил Константин. – Есть и достойные женщины.

– Есть, – согласился Генка, – но в наших условиях им всю жизнь суждено пребывать в старых девах, а мне, в этом случае, доживать свой век бобылем. Не позволят жениться на праведнице, ну а я не из тех, кто готов расшибить лоб, добиваясь позволения на брак.

– Не обязательно быть подпевалой…

– Дело не в этом, – снова не согласился матрос, – а в том… Что мы знаем о своей истории после семнадцатого? Ни хрена мы не знаем. Историю нам спустили сверху, предъявив не подлинные документы, а сфабрикованные фальшивки. Настоящие спрятаны, как смерть Кощея: игла в яйце, яйцо в утке или щуке, а сундук вообще зарыт неизвестно где. И тогда я постарался забыть всё, что знал. В армии из моих извилин вышибли остатки исторического материализма, а на шхуне я самолично вытряс из башки последние крупицы знаний, которые выработали человечество и наши вожди.

– А ты, Генка, взял бы да написал книжку о своих похождениях, – неожиданно предложил боцман. – Приврал бы, как твоя эта… история, а наш народ хлебом не корми, лишь бы ему лапшу с ушей теребить! Ты же нам, бывало, такие байки рассказывал, даже артисты слушали и головой качали. Мол, во даёт!

– Знаешь, коллега, была и такая мыслишка, – ответил Генка, разливая водку. – По пьяне пришла, но имей в виду, что водка иногда мысль вострит! Но пока то да сё, пока размышлял, как создать эпохальный роман или поэму величиной с кашалота, тема измельчала до размеров кильки. В общем, даже рассказа не получилось.

Они выпили и налили снова, а Генка продолжал, увлекшись, вещать.

– Да, камрады, романы пишут не человеки – вместилище тщеславия и пустопорожних мыслей, романы пишет жизнь, но ее страницы не всегда лицеприятны для действующих лиц. И ты, Константин-тиныч, попав в наш «текст», не откажись все-таки принять второй посошок. На третьем, клянусь, настаивать не будем! Прими за знакомство с нами, за будущее избавление от невзгод, за то, чтобы ты, человек с объемистым прошлым и вместительной биографией… нет, с объемистой биографией и вместительным прошлым, которые, верю, у тебя шхуной не закончились… Так о чем бишь я? Да, значит, тяпни с нами за всё вышесказанное и расскажи что-нибудь эдакое. Ну, про то хотя бы, кто больше матери-истории ценен?

– Как кто? – Константин выпил, отчего с отвычки слегка зашумело в голове. – Ленин, ленинцы и ленинская партия, страна, основанная Лениным и ленинцами, путь, проложенный ими. Ведь я, ребята, до сих пор коммунист. Правда, давно не платил членских взносов и, наверно, подлежу чистке, но билет у меня цел.

– Так выпьем за партию нашу великую, выпьем и снова нальем! – пропел Генка.

– Нет, – сказал раскрасневшийся Проня. – Выпьем за Константиныча!

– Пр-равильно! За него! – согласился Генка. – И пусть он расскажет, как он стал большевиком и что из этого вышло.

А почему бы и не рассказать, подумал Константин. Хотя бы для того, чтобы выплеснуть желчь, скопившуюся за годы и годы.

– Что ж, коли общество согласно послушать, тогда слушайте… И это без вранья, учтите. Я уже говорил Проне, что работал старпомом на учебном судне. Называлась баркентина «Эклиптика». Дело прошлое, и я, друзья, конечно же, расскажу вам лишь один эпизод из моих взаимоотношений с одним плохим большевиком.