Требуется Робинзон

6

Константин поселился в узком отсеке по правому борту. Обстановка – койка и тумбочка. Перекошенная дверь до конца не закрывалась, отчего в этот деревянный пенал всегда узким лучом попадал свет из кают-компании, но эта мелочь не беспокоила нового матроса.

– Кэп слиняет в Ростов, а нам, случись что, обеспечена ха-арррошая клизма! Верно, Константиныч? – кинул боцман пробный шар насчет их ближайшего будущего, добиваясь от новичка прогнозов на этот счет. Но тот ограничился дежурной фразой: «Будут бить – будем плакать» и попросил Проню показать ему все закоулки шхуны. Боцман повел его за фок-мачту в носовой кубрик, утонувший в полумраке и пахнувший пылью.

В центре высились двухъярусные койки, вдоль бортов – узкие шкафчики, на которых тоже покоились лежанки. Над ними нависали рундуки с висячими замками. «Для оружия, которого сейчас нет», – пояснил боцман. В щели между ними и лежанками сгустилась первозданная тьма, вдруг пригрозившая человеческим голосом:

– Каррамба! Как долбану щас из базуки, чтобы не шлялись! – и Генка-матрос высунул из щели лохматую голову. – Ба, новый сторож у нашего крыльца! Зачем-зачем ты снова повстречался, зачем нарушил мой покой?

– Я слышал, что вы на вахте, Геннадий?

– Я там, где я есть. И я не Геннадий, а Генка-матрос. А вы, как мы слышали, Константин Константиныч? Длинно и скучно – язык сломаешь. Ну почему вы не наш капитан?! Костя-капитан. Рыбачка Варька как-то в мае, направив к берегу кунгас… Звучит! Особенно в ряду других: Санька-механик, Варька-повариха и примкнувший к ним Проня-боцман. Нет, Проня-дракон. Дракон – это звучит гордо.

– Трепло ты и балаболка, а не матрос. Заткнулся бы, – посоветовал боцман.

– А ты – грубиян, как все невежественные люди, – вознегодовала тьма, скрывшая балаболку. – Тяжело мне, душно мне среди здесь, мон шер Константайн. Ведь я, к несчастью, единственный умный интеллигентный человек в этой шайке! – крикнул им вслед, но услышав звон бутылок, задетых ногами посетителей захолустья, издал вопль: – Нельзя ли поосторожнее! Я, как Гобсек, трясусь денно и нощно над каждой стеклянной крупицей социалистической субкультуры, а вы пинаете ее наследие деклассированными кирзачами!

– Заткнись! – повторил боцман прежний совет, разбрасывая бутылки сапогами.

– Сам заткнись! – вернулось к нему. – Вождь и учитель сказал, что социализм – это учет, и я, верный великим заветам, собираю их, чтобы сдать и помочь экономике государства и своему карману, а вы… Вы хуже вандалов и гуннов! – ораторствовал Генка-матрос, который, будучи в превосходном настроении, да и выспавшимся к тому же, сейчас развлекался как мог. – Вы не способны понять, на что он руку поднимал, а вы – ногу! Ноги! Четыре ноги в грязных сапожищах! Вы похожи на матросню, ворвавшуюся в Зимний дворец, вы…

В воздухе просвистел старый башмак, очевидно, угодивший в цель. Оратор захлебнулся и ойкнул. Проня злорадно расхохотался: «Что, съел?!».

Константин обошел кубрик, наощупь пошарил в рундуках и вернулся к себе с добычей, которая положила начало его библиотеке в личном «пенале». Это были «Робинзон Крузо», изданный «Академией», и «Остров сокровищ». Книги были, что называется, зачитаны до дыр, но ухитрились сохранить все листы.

Жилище Константина из-за конфигурации борта, уходившего здесь и к килю, и к форштевню, скорее напоминало высокий гробик, но он оставил за ним прежнее название: «пенал», что более отвечало истине. Он все-таки был пока еще жив, а когда «задвигался» внутрь, то походил на карандаш, положенный на койку, как в деревянную коробку до следующего употребления. А «употреблять» его будут уже завтра. Он сменит Генку-матроса и – Константин улыбнулся – станет вахтенным Костей-матросом.

В этот день он больше ничего не предпринимал – «вживался в образ», начав с конца книги, читал о приключениях Робинзона в сибирской тайге, ужинал вместе со всеми. Варвара расстаралась, – призрак изжоги отодвинулся на неопределенное время. Потом снова лежал в своей каморке и слушал, как Генка-матрос складывает бутылки в мешок и бормочет: «Пускай ты выпита другим, но мне осталась, мне осталась бутылка, мы ее сдадим и снова чекулдыкнем малость».

Шкипер вернулся утром следующего дня.

Его башмаки, несмотря на дождь, не потеряли блеска, мокрый плащ воинственно топорщился, морская фуражка, пошитая из мягкой кожи, сидела на нем с каким-то особым шиком, и весь нынешний Билли Бонс выглядел так шикарно, что Константин позавидовал его умению носить морскую форму так по-своему, так красиво и непринужденно.

– Ты зачислен, я отпущен! – радостно хохотнул Петр Петрович. – Значит, так. Уезжаю на три недели, но буду пребывать в нетях по мере надобности. Так договорились на высшем уровне. А уровень тот поразился почти полному совпадению фамилий при несовпадении одной буковки. И знаешь, это, собственно, и решило быстрый исход дела, если не считать моих дипломатических талантов, ну и моего умения находить общий язык с этими крокодилами и крючками. Я тут артистом стал, а это, как ни крути, большой аргумент, когда забираешься в буераки и начинаешь плутать в них. – Он пребывал в радостном возбуждении и, видимо, предвкушая скорый отъезд, поминутно вскакивал и, давая «ценные указания», тыкал пальцем в грудь Константина. – Если нагрянет «Интурист», я не понадоблюсь: нагрянет с киношниками, так что ты не боись. А у меня много дел. Хочу в Новороссийске удочку забросить насчет пароходства – авось клюнет. Я, говорю же, актёр, я нагляделся на лицедеев и сам могу лицедействовать. Я в кадрах такой сценарий раскручу, я им такую драму сварганю, что этих паучков-кадровичков запутаю в ихней же паутине. Веришь?

– Я в тебя сразу поверил, – подтвердил Константин.

– Тогда я намерен нынче же махнуть за пролив, – сообщил шкипер, торопливо собирая чемодан.– Сейчас мы с тобой примем по капочке коньяка из этой бутылки, а бутылку я оставляю тебе – вдруг понадобится для государственных дел, а?

И он опять захохотал, ибо чувство свободы и радость от скорой встречи с семьей вытеснили из головы пирата Билли и мысли о шхуне, и все остальные мысли, которые он, «по вахте», оставил в распоряжение Константина.

Ночь. Непроглядная, как черноморские глубины… Самое подходящее время для сна, но не спалось Константину на первых порах. Не спалось от мыслей, скопившихся за последние месяцы бездомной жизни и доставших именно теперь, когда, наконец, удалось покинуть полустанок бабки Павлины и забраться в «поезд». Он был не тем скорым, что вез его по России в эти края, а был, скорее, «телятником», ползущим от разъезда к разъезду, но худо-бедно влекущим его куда-то.

А в том настоящем поезде он всё время пути провел у окна, смотрел, как мелькала мимо огромная Родина, большая, как жизнь, какой она кажется в детстве; мелькала, являя ему свои разнообразные обличья, а в память врезалось одно, одна незабываемая картина – по крыши заросшая бурьяном заброшенная деревушка, приткнувшаяся к насыпи, и тощий – кожа да кости – одинокий пес у крайней полусгнившей избы. Как ни коротко было мгновенье, на которое встретились их глаза, но показалось Константину, что в миг тот между ним и собакой возникло взаимопонимание – ощущение братства и одинаковости судеб: собачьей у человека и ненужности человеку у собаки, для которой человек – ВСЁ!

И вот он на шхуне. Нужен он ей? Да. На какое-то время, как и она ему. В эту минуту она для него тоже ВСЁ. Потому что она – и кров, и пища. Это лишь в книгах да кинофильмах герои, срываясь с места, путешествуют без помех, едут, куда им заблагорассудится, и в самой закрытой зоне сразу находят работу, квартиру и прописку. И участковый не треплет им нервы, требуя «покинуть в двадцать четыре часа за несоблюдение паспортного режима», и любимая женщина падает им на шею, умоляя понять и простить, и всё-то у них сбывается «через тернии – к звездам», а тернии те – тьфу! Не терновый венок Христа. А для обывателя проклятый штамп в паспорте – что гиря на ноге каторжника, что клеймо раба, тавро на шкуре скотины! Еще неизвестно, чем обернется отсутствие штампика для экс-капитана Старыгина, беглого раба советской паспортной системы, решившего укрыться «и от всевидящего ока, и от всеслышащих ушей» закона возле теплого моря, где эти законы особенно свирепы.

Поэтому тощий пес и посещал его по ночам. Он был воплощением его мыслей, и когда становилось тошно от собачьего взгляда, шел Константин на палубу, сосал леденцы, сутулясь у борта и вперяя в темень невидящий взгляд, думал о близкой зиме, о продаже шхуны, которая прервет его хрупкое благоденствие, когда обязательно будет лить и сыпать с неба, а ему, возможно, придется перебраться на вокзал.

Да, с некоторых пор Константин вздрагивал, встречая милиционера. Он называл свой испуг «синдромом социалистического воспитания», а свой отъезд из города, в котором преподавал навигацию, объяснял желанием избавиться от проклятого «синдрома». Он привык к институту, где ему обещали комнату, но избавиться ему хотелось не от него – от случайных встреч с Алевтиной, предавшей его. Прожив с ней два года, те годы, в которые он был ей нужен, помогая своей зарплатой жить, учиться и получить диплом, он не думал, что однажды окажется перед запертой дверью и своим чемоданом, выброшенным из ее квартиры. Тогда он прозрел и понял, что, в сущности, бежал из плена. И черт с ней, с тихой гаванью, в которой прозябал после того, как расстался с морем. Жаль было вечерних бесед с Игнатьичем в кабинете навигации. Да, с ним расставаться не хотелось. Игнатьич не был моряком, но был он знающим штурманом, пришедшим в институт из авиации. Как старший лаборант, он был незаменим на кафедре. Сколько придумал он и собрал своими руками великолепных тренажеров и для реки, и для моря, сколько вычертил схем, как умел поддержать разговор, выручить в трудную минуту! Теперь всё позади. И окончательно позади. Впереди свобода… нас встретит радостно у входа, но кто из братьев подаст руку помощи? Пока что нашелся один – славный Билли Бонс!

Славный-то славный, думал Константин, но – только искра, мелькнувшая в ночи. И вглядываясь в холодную россыпь звезд, повисшую над мачтами, он ощущал тяжкое бремя одиночества. Не прежнего, не раз испытанного и привычного, а нынешнего, когда мерещится всякая чертовщина. Когда слышатся скрипы и шорохи, будто далекое бормотание… Загадочный шепот душ – хотя бы тех двоих, погибших в заливе близ кубинского островка, на котором им похоронен моряк с мексиканского парохода, погибший в те же дни страшного урагана… Прощальный шепот душ, словно замерзших на полпути, так и не пробившихся сквозь ледяной купол этих ночных небес…

Мальчонка назвал его Робинзоном, его мамаша повторила и, повторив, как бы утвердила его в этом звании, и он, действительно, Робинзон, добравшийся-таки до клочка тверди, однако готовый, быть может, завтра снова исчезнуть среди хлябей… Константин спускался к себе и ложился на жесткое ложе, думая всё о том же и полагая, что всё это – только реакция на миг удачи, после которой неудачник плачет, кляня свою судьбу.

Далекие шорохи, скрипы и шепот…

«Дядя – вы Робинзон…» – шепчет мальчик по имени Коська. Мальчик как мальчик, но – Коська! Для него это имя значило слишком много. Оно было родовым именем Старыгиных и паролем в детство. Мама называла его Коськой, так же обращался к нему отец, а к отцу – его отец, дед Константина, а к деду – прадед, а к прадеду, по словам отца, прапрадед. Имя уводило слишком далеко вглубь семейных преданий, и потому Константин невольно сжился с мыслью, что «Коська» принадлежит только их фамилии и больше не может принадлежать никому.

Забавно, что встреча на Греческом мысу произошла в тот же день, когда ему повезло со шхуной! Хорошее совпадение, и кто знает, возможно, они встретятся снова. Жаль, что я, кажется, нагрубил женщине, подумал, засыпая, Константин, да, жаль, но…

Он спал, и эта ночь была последней в цепи похожих, когда он тяготился собой и боялся собственных мыслей.

7

Генка-матрос явился на шхуну точно по графику, начертанному рукой боцмана с появлением новичка. Наверное, Проня хотел пустить ему в глаза пыль своего административного рвения. Но экс-капитан только улыбнулся своей догадке и ничего не сказал. Он уже привык к важности, которую Проня время от времени напускал на себя, привык к Генке-матросу, большому любителю «потрепаться в свободное ото сна время», привык к молчаливой отчужденности Саньки-механика и базарной крикливости его жены. Обычно в дни таких приступов они и маялись изжогой. Генка нравился Константину незлобивым характером, любовью к песням, песенкам и шуткам. А еще тем, что никогда не рассказывал о своих похождениях и любовных победах. «Чтобы не оскорблять ваших чувств моим жизнерадостным цинизмом», – говорил матрос. Он обладал и «деловым цинизмом», когда подбрасывал обществу ту или иную идею. Именно в этот день, когда Константин брился, а Генка-матрос, «прибыв для несения службы на вверенном Проне линкоре об одну пушку из цветмета, которую было бы недурственно загнать до продажи шхуны и коллективно пропить», допивал свой утренний чай, он громогласно «обнародовал» вариант с пропиской, который был предложен вниманию «бездомного гражданина Старыгина».

Вначале было слово. Нет, вначале была песня.

Константин добривал подбородок, а Генка-матрос, сполоснув рот остатками чая и даже побулькав им в гортани (хотя золотому горлу нужен не чай, а ром), взялся за гитару и запел, отчего Константин едва не порезался, но при этом всё же не чертыхнулся.

 
Далеко, далеко – за морями,
там, где царствует влажный муссон,
чудный остров, покрытый лесами,
ни за грош отхватил Робинзон.
Робинзон, по фамилии Крузо,
бросил дом и оставил семью,
чтоб сыскать своё счастье за морем,
оснастил парусами ладью.
 

– Константин-тиныч… – Генка отложил гитару. – Как ваши успехи на житейском фронте? Я имею в виду прописку, о которой так долго твердили большевики и которую, увы, нам, несчастным, воплотили в нашей славной действительности.

– Нет успехов, Гена, – Константин сунул бритву в футляр и вытер лицо полотенцем. – Никак, Гена, совсем нет успехов на этом житейском фронте. Трижды ходил в поселок, стучался во многие двери и везде получил отказ.

– Да-а… здесь властвуют над душами мелкособственнические инстинкты, и боюсь, тут вам ничего не обломится.

– И я прихожу к такому же выводу, однако, еще есть дома, в которые не стучал. Время есть – попробую.

– Попробуйте, а я попробую стукнуть на Южном берегу, где я прописан в киношной общаге. Живет там одна зазноба в высоком терему и при высокой должности, а я, хотя и не давал повода, тем более несбыточных обещаний, всё еще властитель ее низменных инстинктов и матримониальных помыслов. Попробую в ближайшем будущем прижать ее соответствующим местом к соответствующему месту моего бренного тела, обласкать и намекнуть на безоговорочную капитуляцию моей крепости, если она тиснет бакшишем в вашем паспорте.

Константин онемел: неужели возможно такое?!

– А как же… капитуляция? – вымолвил наконец.

– Что вы знаете о Талейране? О братьях-иезуитах?

– Кое-что знаю. Когда-то мечтал стать историком. Почитывал литературу.

– Приятно встретить родственную душу. Признаюсь, что и я не слишком чистоплотен, как сей дипломат, когда добиваюсь определенных целей. Вернее, когда у меня нет другого выбора, но, зная вас так, как я узнал вас за эти дни, обещаю, что постараюсь обойтись малой кровью. К тому же, у меня нет полной уверенности в успехе.

И Генка-матрос снова потянулся за гитарой.

 
Дикий остров, избушка над морем
с огоньком, словно искрой в ночи.
И на вест, и на ост – только волны,
И на норд, и на зюйд – ни души.
Так и жил с попугаем и псиной,
слушал вечность под всхлипы дождя,
но однажды, в лихой понедельник,
Робин Крузо… скатился с ума.
 

Константин аж поёжился, как от слишком прозрачного намека на то, о чем Генка-матрос знать, конечно, не мог. Да уж больно песня его была созвучна с ночными мыслями, с тем, как были они связаны с мальчиком, назвавшим его Робинзоном, и… Э, что там крутить хвостом! И с той женщиной, которая тоже посчитала его Робинзоном. И пусть сам он приклеил к себе это прозвище, но какая разница?!

– А где наши геноссе? – спросил Генка. – Которые кормильцы. Больно уж скуден нонешний завтрак.

– Еще не появлялись. Я чайник вскипятил, а Проня выдал кое-какие харчишки и подался в город. А ты, вижу, оголодал в своих прериях и притомился?

– «Притомился» – не то слово, – вздохнул Генка. – Чертовски устал, как говорил Ильич подлецу Троцкому, возвратившись с конгресса тред-юнионов.

– Ты бы поумерил свой пыл, – посоветовал Константин. – Петр Петрович говорил мне, что ты в своих прериях – чистый мустанг по части диких кобылиц.

– Константин-тиныч, я вынужден, во избежание гнусных инсинуаций, которые, как я вижу, сгущаются вокруг моего доброго имени, поведать вам правду и только правду о прериях, где уже не в чести гордые мустанги и где кобылицы давно покрыты заезжими нуворишами и партийными бонзами. Простой ковбой вроде меня вынужден довольствоваться глупыми телками, которых к тому же я должен, как говорил один литгерой, кормить, поить и воспитывать.

– При твоих-то деньгах?

– Вот именно! – воскликнул Генка-матрос, снова хватая гитару. – И потому вопрошаю вас и мировую общественность: кто может выдержать подобные скачки при таких харчах? Клянусь шпорами и уздечкой, что успехи в родео прямо пропорциональны количеству жратвы, помноженному на качество и калорийность проглоченного.

– А ты бы установил нужную пропорцию между кобеляжем и питанием, – сказал Константин, который в это утро ограничивался одними советами.

– Бесполезно! – ухмыльнулся ковбой. – Здешние телки – особая формация. Результат не селекции, но деградации. Я не углублялся в эту проблему, но склонен думать, что здешняя популяция практически не имеет мозгов и, значит, даже параллельных извилин, которые могли бы когда-нибудь пересечься в бесконечности.

– Ты и сам, как я погляжу, результат деградации.

– О, нет! – запротестовал Генка. – Скажу, как матрос матросу, что больше всего люблю интеллигентный разговор на умные темы, беседы за чашкой этого… чая, но посудите сами, с кем и о чем мне беседовать на шхуне?! Проня прост и бесхитростен. С ним можно – в разведку, но дебаты о мироздании разводить бесполезно. У Варьки-Саньки вместо мозгов – рудиментарный придаток для осуществления естественных функций и неестественных по величине потребностей к стяжательству. А бывает, вот как теперь, уж так хочется излить душу, высказать сокровенное! Но приходится метать бисер перед свиньями, которые не изволили даже появиться к сроку, чтобы накормить настоящую рабочую лошадку.

И он ударил по струнам.

 
Да, ребята, поехала крыша,
Ведь не Пятница нужен ему.
Ему б бабу, что бросил за морем,
Ему б деток в его конуру.
И теперь Робинзону не светит
То, что за морем бросил шутя.
Он грызёт кукурузный початок
И о прошлом мечтает, скорбя.
 

– Гена, но есть же у тебя какая-то мечта? – спросил Константин. – Настоящая. Ты молодой парень, в голове у тебя не параллельные извилины, а, судя по всему, нормальные мозги. Ведь такая жизнь не может продолжаться вечно.

– Увы, ничто не вечно под луной, – скривился Генка-матрос, но снова всё обратил в шутку. – А что до мечты… Моя мечта надменна и проста: схватить весло, поставить ногу в стремя и обмануть медлительное время, всегда лобзая новые уста. Вот истина, провозглашенная великим поэтом, которого зазря шлепнуло политбюро на заре своей кровавой юности.

– Ты учился, почему бросил – не спрашиваю, ты, говорят, сочиняешь стихи. Кстати, эта, про Робинзона, ведь тоже твоя? – спросил Константин. – А по какому поводу?

– Как отсняли фильму про Робинзона, так и повод возник. Киношники затеяли капустник с выпивоном, ну я и расстарался, внёс, значит, свою лепту. Не видели фильм? Там и Проня мелькает, и механик. Санька бесподобен в массовых сценах.

– Откуда ж массовки на необитаемом острове?

– Адмирал, вы наивней ребенка! С чего начинается родина, всем известно, а чем кончается? Толпой. И фильм наш – тоже. А на острове, вспомните, появляется толпа людоедов. И Санька в этой роли был просто бесподобен! Представьте, выскакивает он с дубинкой в лапах, в ушах и в ноздрях медные кольца, на шее ожерелье из черепов, что-то верещит по-самурайски, вращает гляделками и скалится, скалится. Незабываемая картина! Лучший эпизод! Ради его одного стоило бы состряпать ленту! Я тогда в съемках не участвовал, но если бы предложили сыграть Робинзона, я бы не отказался, хотя бы ради того, чтобы всадить пулю из фузеи в его пустотелый лобешник.

Он положил гитару на стол и потянулся с хрустом суставов.

– А, слышите? Кажись, супруги-людоеды пожаловали! Скребутся у помойки. Абсолютно неинтеллигентные людоеды. Каждая встреча с ними вызывает во мне унутренний протест, пессимизм и скепсис. А еще мысль о несовершенстве человеческого рода, – пожаловался Генка. – Позвольте, товарищ вахтенный сторож, избежать встречи с ними, забиться в щель и забыться глубоким сном могилы, потому как вне ее я зверь, рыкающий и алчущий их поганой крови.

– Валяй, – позволил Константин и поднялся наверх, чтобы на правах «вахтенного сторожа» встретить «людоедов».

Варвара уже гремела на камбузе кастрюлями. А если обед она будет готовить на судне, не в домике, значит сварганит изжогу, подумал Константин. Когда – на камбузе, всегда не в настроении, и день будет обязательно испорчен. Генке хорошо, Генка – в «могиле». Единственный громоотвод – это Проня, но он отсутствует, и все громы-молнии достанутся Константину.

Он спустился в кубрик, сложил в тазик посуду и, дождавшись, когда повариха сошла на причал, унес тазик на камбуз, а сам поднялся на квартердек и укрылся за штурвалом, чтобы оттянуть встречу с неприятностями.

Сейчас его не грело даже Генкино обещание помочь с пропиской. Эйфория прошла. Он уже не верил в такую возможность. Давно известно, куда ведет дорога, вымощенная благими людскими намерениями! А Генка-матрос, похоже, действительно трепло и болтун. Какие монологи он только что закатывал! Прямо фрески какие-то, монументальная живопись! Конечно, его красноречие – это залог успеха как обольстителя, который способен добиться штампика, но лучше надеяться на себя и продолжать поиски своими силами.

Размышляя, он наблюдал за причалом.

Стоило подумать и о «людоедах». До сих пор ему удавалось поддерживать нейтралитет. К счастью, крупных стычек пока не случалось. Так, бои местного значения, которым не стоило придавать значения, но приходилось постоянно быть настороже. Поэтому, когда Варвара сошла на причал и зыркнула в его сторону («Обнаружила тазик с грязной посудой», – отметил Константин), он помахал ей рукой, давая знать о своем присутствии на посту. И Саньке сделал ручкой. Этот вышел на крыльцо с какими-то железками и принялся стучать по ним молотком. С высоты насеста углядел и Ваську Дробота. При Константине парень впервые появился близ шхуны. Присел на крыльце возле механика, закурил и о чем-то повел беседу.

Константин спустился на палубу, зачерпнул пожарным ведром из-за борта воды и принялся возить шваброй по доскам, хотя приборку сделал еще ранним утром. Не хотелось стоять и глазеть на этого оболтуса, но хотелось быть рядом со сходней, если тому вздумается пройти на шхуну. Вообще-то он не знал, как поступить, если тот поднимется на борт с механиком или поварихой: пускать или не пускать, вот в чем вопрос.

На месте он оказался вовремя. Механик и Васька уже сходили на палубу.

– Знакомься, Костя, это наш ближний сосед Вася Дробот. Иногда захаживает к нам, так что имей в виду, – отрекомендовал оболтуса Санька.

– Как же, как же! Уже знакомы. Никак товариш Дрын? – усмехнулся Константин и встретил презрительный взгляд «ближнего соседа».

– Когда ж вы успели?! – удивился механик. – А, какая разница! Можешь сгонять с ним в шахматы. Не Карпов, но играет будь спок!

– Как-нибудь в другой раз. Сейчас я на вахте.

– Да какая там вахта! Смеешься, что ли?

– А то сыграем партию, дядя? – ухмыльнулся Дрын и одернул курточку с медной блямбой у лацкана, на которой в лавровом веночке темнели готические буквы SS и сдвоенные эсэсовские молнии. – Я б тебе запросто влындил мат в два хода.

– Поварихе влынди, если она тоже шахматистка, – посоветовал Константин, чем обидел Саньку-механика, превратно понявшего его совет.

– Ты говори-говори, да не заговаривайся! – огрызнулся тот. – Думай, что говоришь, сорокот облезлый!

– Вам, Александр, надо бы тоже выбирать выражения, чтобы не схлопотать в другой раз по физиономии, – сквозь зубы ответил Константин, чувствуя, как трепыхнулось сердце. – А ведь я употребил выражение вашего юного друга, только и всего.

– Ты чо, ты чо?! – надвинулся Дрын.

– Через плечо!

– Ты чо, забыл, чо я тебе на катере сказал?!

– Я помню, но и ты, гроза подворотен, помни, что тебе мужики посоветовали: не позорь фамилию Дроботов, – сказал как можно спокойнее и считая разрозненные удары в груди.

Как вовремя появился Проня, и как он быстро понял, что здесь что-то не так, что здесь происходит что-то неладное. Он пихнул Ваську в бок: вали отсюда, Саньке-механику тоже посоветовал заняться делом, а Константина увел в кубрик, где и расспросил о «пограничном конфликте».

– Константиныч, одно тебе скажу: не связывайся с Дрыном. Подонок он, и подонок подлый, – предостерег боцман, удививший новобранца, как быстро и легко удалось миниатюрному «купидону» прекратить почти готовую дуэль.

– А подонки бывают и не подлыми? – усмехнулся Константин, решив не напоминать, что сам же боцман прочил Дрына в матросы.

– Бывают, – кивнул Проня. – Когда делают подлость своими руками. А когда чужими, они еще и подлые. Натравит Васька своих огольцов, а после придет сюда и скажет, что я не я, и лошадь не моя.

– Спасибо за разъяснение…

– Чего там! Я и сам его не перевариваю, но терплю. Да он меня и не задевает. Я мал, да удал! Он к ЭТИМ ходит, только с ними и якшается. Вроде и придраться не к чему.

– А капитан что?

– Два раза гнал в шею, так что при нем он не показывается.

– Что ж, ладненько… – вздохнул Константин, которому вдруг захотелось хотя бы на час, на два уйти со шхуны. – Проня, ты куда-нибудь еще собираешься сегодня? – спросил он.

– Нет, а что?

– Побудь за меня пару часов. Пройдусь за реку – нервы успокою.

– Ну и пройдись, мне все равно делать нечего. Ты в подземный монастырь загляни. Там, правда, порядочно загажено, но все равно интересно. И выход наверх есть, к древней крепости.

– Ну, так я пошел.

– Возвращайся к обеду. Васька жрать мастак, а Варька его обязательно пригласит.

– Постараюсь, но не обещаю.