Внутри

Я задаюсь вопросом – а сможет ли неизвестный вторж… хотя, чего мне боятся… сможет ли внетелесный придурок вселиться в мое мертвое тело? Или же в мою еще думающую, но представляющую собой физическое ничто сущность?

Возникает еще один вопрос – где другие покойники? Каждый день кто-то в Сан-Франциско умирает, и если я существую после смерти, значит, существуют и другие покойники. Сто миллиардов покойников, некогда бродившие по этой земле… где вы? Почему я один? Неужели я закупорен в своей пустоте? И мне никак не выйти в контакт с другими покойниками?  А вдруг мне захочется открыть клуб по интересам?

Чванливый медик попадается мне на глаза. Глаза, конечно, слово неуместное, но я не знаю, чем я вижу… вижу всем собой, наверное…

А могу ли я ходить? Я вышел из своего тела, значит, я могу прийти, например, к Сэнди…

И где она? Что с ней? Неужели после своей смерти (которая, я надеюсь, будет нескоро) она не присоединится ко мне? Что ж, если это так, это очень плохо… Очень и…

Пессимизм прерывает другая, потрясающая мысль. Вдруг внетелесный придурок – и есть какой-нибудь покойник? И этому покойнику стало настолько скучно, что стал управлять чужими телами и превращать все происходящее в абсурд… Черт, если это так, то я… я тоже могу вселяться в тела живых людей и без их спроса читать их мысли и управлять ими. Я… я бы не стал творить ту херню, которую творил внетелесный придурок. Я бы заботился о своей Сэнди, вселялся бы в тела людей, представляющих ей угрозу, и делал бы из них ее союзников.

Моя сущность будто бы помещена в сосуд с живым возбуждением. Я смотрю на чванливого медика, который помещает все что от меня осталось в мешок, и решаю потренироваться на нем.

Я не знаю, как это работает, поэтому решаю довериться своей интуиции. Я просто представляю, что оказываюсь в теле медика.

Лабиринт разнообразных ощущений, чувств, окружающей реальности. Мигалки, голоса, отвращение от трупа, проблемы с оплатой жилья, желание совокупиться с коллегой, Бен Басс – все, из чего состоял чванливый медик по имени Бен Басс, рушится на меня, как лавина на какого-нибудь альпиниста. Я понимаю, что необходимо время, чтобы начать ориентироваться в чужой голове…

…и Бен Басс, похоже, меня не замечает. Я вижу его глазами, как он аккуратно протягивает мешок под мои отрубленные ноги. Никогда не думал, что меня будут хоронить по частям.

Бен меня не замечает, а я, пока ни в чем не разобравшись, решаю сосредоточиться на самом приятном, что есть в его сознании.

Я отодвигаю бесформенную, но понятную мне волну медицинских терминов (я же все-таки учился на врача) и продвигаюсь к своему, вернее, к Бенову желанию трахнуть свою коллегу. Я понимаю, что коллегу зовут Барбара Батчер. Я смотрю на Барбару не глазами Бена, а, скорее, смотрю сквозь его глаза, и вижу его фантазии. Барбара, голая, делает непотребные вещи, самой потребной из которой является минет, делает все эти вещи одновременно, и все это действо происходит в разных временных плоскостях. Я чувствую себя стариком без личной жизни, подглядывающим за молодой парой в замочную скважину.

Всю эту похотливую вакханалию прерывает кулак какого-то мужика с неприятным голосом. Этот безликий неприятный мужик бьет моего подопытного Бена, бьет руками и ногами. Картинка смутная, как давно забытый сон, но достаточно убедительная. После избиения желание заняться любовью с Барбарой ослабевает, но не пропадает. Я понимаю, что избиения в реальности не было, но зная биографию Бена, оно гипотетически возможно. Барбара, исходя из мыслей Бена – верная и любящая жена. Я вспоминаю о внетелесном придурке, надеюсь, что мысль о внетелесном придурке не останется в чужой голове, затем мысленно приказываю Бену наброситься на Барбару и сорвать с нее одежду, но Бен в это время кладет в машину скорой помощи мешок с моими ногами, кладет довольно небрежно, и кладет рядом с мешком с моим еще не остывшим туловищем. Я мысленно приказываю Бену хотя бы ущипнуть Барбару за попу, но Бен явно не ощущает моих команд. Я выхожу из его тела, переосмысливаю все, что видел, и понимаю, что я не только мертв, но и могу читать чужие мысли – но чужими телами управлять не могу.

И это мне не нравится.

Время идет мучительно медленно. Совсем скоро моя кровь исчезнет с трамвайных путей, как исчезает все в этом мире. И где, кстати, находятся все исчезнувшие вещи?

Хм. Да, я наивен. Я наивно полагал, что после смерти стал мудрее. В сравнении с живыми людьми – возможно, но сейчас нет смысла на них ориентироваться. У них свой мир, а у меня – свой. Страшно звучит, но, похоже, после смерти моя жизнь только начинается.

Я смогу перенимать болезни других на себя. Смогу вселить надежду всем безнадежным. Стану невидимым героем для своей планеты. Сделаю столько добра, что в мою честь назовут новую религию. Да, я стану воплощением добра, но для начала мне нужно научиться управлять чужими телами…

…нет, для начала мне нужно убедиться, что с моей Сэнди все в порядке.

Я представляю, что вижу ее…

В следующее мгновение я оказываюсь в переполненном аэропорте Лос-Анджелеса. Моя Сэнди сидит с пушистым засранцем на руках. Два чемодана стоят перед ней. Я долго вглядываюсь в лицо, которое уже никогда не смогу поцеловать, и вижу, что Сэнди хочется спать. Вижу по векам – они, наверное, на сотую долю миллиметра ниже, чем обычно. Сэнди кажется очень спокойной – но я-то знаю, что Сэнди волнуется, и волнуется сильно, как волнуется человек, не теряющий надежды, как человек, уверенный, что вот-вот услышит родной своему сердцу голос. Но, дорогая, этот родной человек, который мог улавливать твои неуловимые чувства, уже никогда не сможет тебе позвонить. Теперь нет на земле человека, который бы смог в твоем спокойном лице увидеть то, что никто другой даже при всех воображениях мира не смог бы увидеть… Бедная, бедная моя девочка! Я бы рыдал, будь у меня глаза. Последний раз я плакал лет в пятнадцать, еще на Украине. И теперь-то я знаю, что никогда не заплачу вновь. То ничто, из которого я состою, горит пронзительной болью. Эта боль кажется душевной, легкой, приятно волнующей – но на самом деле она непереносима. Будто бы весь я – это боль от раны в колене еще принадлежащего мне тела. Я не могу оторваться от Сэнди, я бессилен как тогда, когда не мог оторваться от своего искореженного трупа.

Моя маленькая девочка! Умерла тетя Лорен, а теперь умер я. Не осталось у Сэнди тех родственников, в присутствии которых она могла бы быть собой. И моя девочка ничего об этом не знает! Кто-то обязательно ей расскажет, и наверняка это будет тот, кто плевать хотел на ту душевную боль, что Сэнди испытает.

Я хочу вселиться в голову Сэнди, дать ей понять, что я жив и всегда буду рядом, но… но не могу. Я знаю, о чем она думает, и для этого мне не обязательно проникать в ее голову. Но только изнутри можно дать понять Сэнди, что после смерти жизнь не заканчивается. Но я не могу. Вселиться в голову Сэнди – это вандализм. Голова моей Сэнди – это не голова чванливого Бена Басса. Это не голова любого другого живого трупа. Моя Сэнди – это человек. И я уважаю ее мысли…

Я не стану проникать в мысли Сэнди. Я просто буду с ней, в надежде, что когда она узнает о моей смерти, мне удастся забрать себе ту боль, что в клочья разорвет ее творческую душу…

Сэнди кому-то звонит. Я знаю, кому именно, но все же решаю проверить. Я думаю о своем телефоне и переношусь в машину скорой помощи, которая, по всей видимости, еще не доехала до морга. Бен и Барбара сидят рядом, в руках у Бена заляпанный кровью телефон.

– Ответь лучше ты, – просит Бен.

Теперь телефон в руках Барбары.

– Ему звонит "любимая", – говорит Барбара. – Жена, наверное.

– Или любовница. Эта прерогатива копов – разговаривать с родственниками убитых.

– И обыскивать труп в поисках улик… Что здесь делает телефон?

– Кто-то из копов пошутил… Ответь, пожалуйста, его любимая волнуется.

Я возвращаюсь к Сэнди. Что бы ни было в прошлом, что бы ни произошло в дальнейшем, я знаю – этот телефонный разговор будет самым болезненным воспоминанием для меня и для моей Сэнди.

– Кто это? – Я слышу голос Сэнди, смотрю в ее глаза. Что-то огромное хочет вырваться наружу, но я понимаю, что оно навсегда останется внутри.

Я вижу, как меняется лицо моей Сэнди. Чертово любопытство заставляет меня на долю секунды переместись в машину скорой помощи.

–…нашли сегодня утром. Документов при нем не было… – говорит Барбара с профессиональной неловкостью.

Я возвращаюсь обратно к Сэнди. Хочу быть с ней и не хочу лишний раз убеждаться в собственной смерти. Глаза моей девочки блестят, я чувствую, как ореол надежды вокруг нее угасает и ненавижу весь мир за то, что она не может почувствовать меня.

– Черные волосы? Да… может быть…

Буквально вижу крохотную надежду в блестящих глазах. Сэнди все еще верит, что это труп какого-то незнакомца. Он украл мой телефон, угнал мою машину, а затем имел несчастье получить две пули и угодить под трамвай. А я, Олег Ривник, живой и невредимый, еду к своей жене в аэропорт Лос-Анджелес, и мне ничто не угрожает… С непередаваемой невыносимостью хочется, чтобы так оно и было.

И просто хочется обрести свое тело…

– Я приеду на опознание, – говорит моя Сэнди. – Сегодня. Назовите, пожалуйста, адрес.

Стоило мне об этом подумать, как мой дух или моя сущность, как бы она не называлась, обретает телесные очертания. Я смотрю на свои призрачные руки и вижу, что одежда на мне та же, что была в момент смерти. Я стою на полу и не проваливаюсь, я могу ходить. Я делаю вполне человеческие шаги, приближаюсь к Сэнди, протягиваю свою руку, говорю:

– Сэнди, милая моя.

Блестящие, почти стеклянные глаза смотрят сквозь меня.

– Моя миссис Страсть… Твой мистер Ревность, он здесь…

Сэнди садится на стул, садится так, как садятся люди, понимающие, что если они останутся на ногах, то непременно упадут в обморок. В правой руке она держит телефон, в левой – недовольного урчащего Гейси. Он смотрит прямо мне в глаза, и я спрашиваю себя – а видят ли покойников коты?

Я хочу, чтобы ты меня почувствовала, думаю я.

Я знаю, в мире покойников любая мысль превращается в исполненное желание, и это своего рода награда за потерю тела.

– Сэнди, дорогая моя, я люблю тебя…

Сэнди с чемоданами проходит сквозь меня.

Я такое же ничто, как и живой человек…

Кто-то из сотрудников аэропорта останавливает мою Сэнди, спрашивает что-то про Гейси, говорит какой-то бред про особые условия перелета с животными. Сэнди говорит, что она никуда не летит. Я проникаю в голову этого сотрудника, понимаю, что он хочет спать и хочет есть, и так же хочет, чтобы ближайший запланированный полет окончился где-нибудь в пучинах Тихого океана – чужая размеренная жизнь кажется ему невообразимо скучной.

Он по-своему прав, думаю я, вот только может ли жизнь после смерти быть такой же скучной, как и до нее? Думаю, это зависит от человека. Или от покойника.

Теперь нет разницы между этими понятиями.

И, вероятнее всего, ее никогда и не было.

10

Следуешь за любимой, понимаешь ее боль и ничего не можешь с этим поделать. Следуешь, понимаешь и ничего не делаешь…

Я хочу быть всегда рядом с Сэнди, хоть и толку в этом ровным счетом никакого. Мне нужно разобраться в устройстве этой "второй жизни", долгая ли она… а то вдруг меня настигнет небытие. В то время, когда я считал себя мудрым, я успел убедить себя, что новая жизнь будет продолжаться вечно. Какой же я дурак…

Единственный, кто любит и ненавидит тебя сильнее других – ты сам. Сам себе судья, сам себе идолопоклонник.

Я задаюсь вопросом – кем мог быть тот внетелесный придурок? Теперь я знаю, что это какой-то покойник, но кто стал бы мстить мне с того света? У меня-то всего один враг, и он пока живой… хорошо, два врага, один живой, второго недавно посадили.

А может… Папочка увлекается спиритуализмом? Он решил пощекотать нам с Сэнди нервы, и для этого договорился с одним из особенно шизанутых покойников. Конечно, я в каком-то роде живу после смерти, поэтому многие идеи эзотерической направленности, и вместе с ними все бредни креационистов, которые я презирал, когда был жив, теперь вызывают у меня куда более почтительный интерес. Папочка… его жадность… договор с покойниками… Да, это возможно – покойника ведь не купишь деньгами. Лишь одно меня смущает. Да, Папочка меня презирает в самом презрительном смысле этого слова, но он не может желать мне смерти. А если может, то получается, что он и Сэнди подставил под удар. Она же чуть не бросилась с обрыва. Нет, Папочка хоть и кряхтящий маразмом старый мешок с деньгами, но он не убийца. Это вариант, конечно, возможен, но он очень уж маловероятен.

Когда осознаешь, что живешь после смерти, невольно допускаешь любой, даже самый бредовый вариант. Все становится возможным – и это на самом деле грустно. Никаких правил, никаких ограничений, никакого превозмогания ради сладкой победы. Хаос и пустота. Тьма и мир иллюзий.

Если не Папочка, тогда искусствовед. Запертый в тюрьме, он, однако, смог все организовать. И…

Нет, все не так. Причины кроются в другом. Я только что вспоминаю слова, которые губами Клэр произнес внетелесный придурок:

"Потому что ты ни в чем не виноват"

Это была месть. Внетелесный придурок с кем-то меня перепутал. Поэтому он не позволил полицейским арестовать меня за убийство Пауэрса.

Черт… Я хоть и обрел подобие физической оболочки, но от умственных усилий болит не только голова, я болею весь. Это ощущение можно сравнить с многокилометровой полосой препятствий. Будто бы я ее преодолел, и преодолел дважды.

Я сажусь на пол и решаю пока ни о чем не думать. Я смотрю на табло с ближайшими рейсами и стараюсь избавить себя от умственной нагрузки – хотя технически, в мире покойников умственная нагрузка вполне себе физическая. Я по-прежнему в аэропорту, и да, моя пятая точка соприкасается с холодной плиткой на полу и не чувствует ее. Я сжимаю кулаки, чтобы ощутить хотя бы крошечный холод, но все бесполезно. Я сижу на полу вполне по-человечески и не проваливаюсь под пол, скажем, к недрам Земли, потому что не хочу проваливаться. Я невесомый, просто создаю себе иллюзию, что сижу, как живой человек. С тем же успехом я мог бы сидеть в воздухе.

Странно, что это идея мне раньше не приходила в голову.

Теперь я вешу над Сэнди. Она стоит у обочины, чемоданы и Гейси при ней, видимо, моя девочка пытается поймать такси. Я сижу на капоте ближайшей перед Сэнди машины. Сижу на одном из чемоданов. Сижу на шляпе какой-то престарелой дамы. Сижу вверх ногами. Стараюсь попадать в обзор Сэнди. Представляю себе, что она видит мою клоунаду и мысленно про себя улыбается. Сижу вверх ногами, но перед ее носом. Вижу ее отстраненный взгляд. Гейси смотрит на меня как на болвана – или мне так кажется? Развлекаю свою девочку. Развлекаю себя. Развлекаю Гейси, развлекаю всех случайных прохожих. Только мне почему-то не весело.

Я перестаю страдать ерундой и думаю об одном из колец Сатурна. В следующее мгновение я там оказываюсь.

Что-то синее и расплывчатое проплывает мимо меня. Я по привычке живого человека протираю глаза. Нет, мне не чудится.

Я вижу трех-четырех покойников. Что-то синее и расплывчатое здоровается с ними и исчезает. Один из покойников указывает на меня кивком, и в следующее мгновение все четверо оказываются рядом со мной.

– Скучаешь по человеческой плоти? – спрашивает по-английски высокий покойник. На его голове небрежно шатается вязаная шапка.

– Честно говоря, я только недавно умер.

Покойник улыбается и цокает языком.

– Соболезную.

Что-то не видно, что он соболезнует, думаю я, и говорю:

– Только что я обнаружил, что помимо меня в этом мире существует кто-то еще. Я думал, я…

– Один? – Покойник в вязаной шапке смеется. – В каком-то смысле ты до сих пор один.

– Не понял?

– Даже если я тебе все объясню, ты все равно не поймешь. Тебе на это потребуются тысячелетия.

– Не так уж и много, – добавляет лысый покойник, и вот уже все четверо смеются.

– Своеобразный у вас юмор, – из вежливости говорю я. – Я умер только что, проявите хотя бы немного уважения к моему горю.

– А то что? Врежешь нам? Или второй раз убьешь?

Лысый бьет с ноги мне по лицу – прямо в стиле Брюса Ли – и его нога проходит сквозь мою голову. Я хотел пригнуться, но не успел.

– Мой тебе совет, друг, – говорит покойник в вязаной шапке, – избавляйся от рефлексов живых. Жить тогда будет намного проще. А если кто-то тебя напрягает – здесь можно просто исчезнуть. И ты это знаешь, раз здесь оказался.

Логично, думаю я, и говорю:

– Спасибо. Рад знать, что я не один такой. Увидимся как-нибудь.

– Если хочешь увидеться с нами – просто подумай, и все, – говорит лысый.

Я киваю и возвращаюсь к Сэнди.

Она в такси, гладит Гейси за ухом, лицо спокойное. Я даже не могу понять, о чем она думает. И вдруг мне становится стыдно – хочется побывать в ее голове. Это все равно что против желания раздеть ее. Нет, думаю я, мысли Сэнди это святое. Поэтому я перемещаюсь в голову к таксисту и пытаюсь понять, исключительно из любопытства, что он думает, а возможно и не думает о моей Сэнди. Я понимаю, что у таксиста четверо детей, что все его мысли про источники дохода и ненавистные дороги смешаны с банальным влечением к абстрактным женщинам и замурованы в постоянном вязком переживании, и что ему, Омару Талимхану, следовало бы отговорить жену от рождения третьего ребенка. Я вылезаю из головы таксиста, мысли незнакомцев предсказуемы, по крайней мере мысли Бена и Омара, тех двух мужчин, в чьих головах я побывал. Мне хочется узнать – и странно, что это желание не появилось во мне ранее – что происходит в голове знакомых людей, тех, к кому я не испытываю столь теплых чувств, как к Сэнди. Первыми приходят на ум Папочка и Клэр. Клэр кажется мне более заманчивой – во-первых, она женщина, мне, как мужчине, всегда было интересно понять, что в голове у женщин происходит, во-вторых, в последний раз когда я ее видел, Клэр ползла ко мне и шепотом просила, чтобы я сохранил свою жизнь и в-третьих, хочется просто узнать, живая она или нет.

Я думаю о Клэр и сразу же переношусь в ее голову.

Темнота. Что-то невесомое, более эфемерное, чем я, заполоняет собой пространство. Я – фактически ничто, а все вокруг меня является куда большим, чем я, ничем. Состояние, которое я испытываю, как минимум странное. В первый раз после смерти моя голова не может ни о чем думать. Такое состояние я представлял у покойников, представлял, когда был жив и по наивности уверял себя, что после жизни только небытие…

Неужели Мисс Занудство, вернее, ее физическая оболочка умерла? С превеликим трудом я представляю себе – в этом состоянии воображение почти не работает – что оказываюсь рядом с Клэр, и в следующее мгновение я оказываюсь в больничной палате. Я облегченно вздыхаю – я не люблю Клэр, но и не желаю ей смерти. Клэр жива, она спит или находится в коме – получается, одно из этих двух состояний мне удалось почувствовать со стороны. Какой-то медик бродит по палате, и это кажется мне бесцельным. Его бесцельность меня отвлекает, я переношусь в открытый космос. Затем я думаю, и думаю вполне резонно, что в головы трупов попадать нельзя – иначе те "духи", что, например, витают возле Сатурна, вернулись бы в свои тела, да и в целом, воскрешение стало бы вполне обыденным явлением.

Я спускаюсь на Землю, к Клэр. Медик покинул палату, и слава богу, теперь я вместо него бесцельно хожу по палате. Я мог бы летать, но я хожу, по человеческой привычке считаю, что при ходьбе думается лучше. Мне становится интересно – и странно, что не стало интересно сразу же после смерти, хотя, может, это и не странно вовсе – в общем, я хочу узнать, что произошло после моей смерти. Для этого мне нужно попасть в голову виновника всего этого, то есть в голову внетелесного придурка, то есть в голову покойника, а это, к сожалению, невозможно. Мне остается воспользоваться головой незнакомца, открывшего по мне огонь (думаю, что это Ривьера, хотя после смерти я не уверен) или – что более заманчивее – воспользоваться головой женщины в латексе.

Я представляю, что оказываюсь в ее голове, и в следующее мгновение я вижу перед собой раздвинутые ноги. Сильные бедра, как у бегуний, ровный и привлекательный, в отличие от Клэр, загар. Голые ягодицы – я понимаю, насколько они у женщины упругие – чувствуют под собой пластиковый матрас. В голове у женщины – безудержная похоть, такая, наверное, и не снилась медику Бену, желающему Барбару. Похоть, и ничего более, похоть, желание сделать мужчине приятно, размытые картинки с эрегированным членом. Думать в таком ключе мне, скажем прямо, неприятно, я переношусь обратно к Сэнди. Она все еще в такси, а такси уже находится на Пасифик Хайтс.

Скоро покажется наш домик… Будто бы прошла вечность с того момента, когда я и Сэнди дурачились в ванной. Пока Сэнди с печальным отстранением смотрит в окно, я начинаю понимать, что женщина в латексе ни при чем, она не знает, что пытала меня воском и спрашивала, хочу ли я есть. Мне нужно найти того, кто управлял ее и другими, в том числе и моим, телами, и заставить его по крайней мере не портить жизнь моей Сэнди.

Мне нужно найти покойника, который стоил мне жизни…

Странно, думаю я. Мне нужно найти одного из ста миллиарда покойников – примерно столько людей было на Земле за все время ее существования – а Земля пуста, на Земле я не видел ни одного покойника, видел только серебряные пули с крыльями.

У меня появляется идея. Я мысленно представляю, что оказываюсь в самом крупном сообществе покойников.

Я попадаю на вершину какой-то горы. Шумит ветер, сквозь меня пролетают хлопья снега. Здесь сидят где-то десять покойников, все они, как один, смотрят на меня.

– Как ты здесь оказался? – спрашивает один из них, очень похожий на меня.

Я смотрю на него и думаю, что смотрю в какое-то странное зеркало. Покойник действительно мог быть мной, если бы не ирокез на голове.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Кин, – отвечает покойник, оказывается возле меня и протягивает руку. Я ее пожимаю и ничего не чувствую.

– Ты очень похож на меня, Кин, – говорю я.

И не боясь показаться бестактным, спрашиваю:

– Давно ты умер?

Кин оценивающе на меня смотрит.

– Скорее, это ты похож на меня. Уверен, что я жил раньше тебя.

Эта фраза ставит меня в тупик. Я спрашиваю:

– Когда ты умер?

– Наверное, лет сто назад. Много времени прошло, я перестал считать. Когда я был жив, дни были похожи один на другой. После смерти это ощущение только усиливается.

Немного помолчав, Кин спрашивает:

– А когда умер ты?

– Сегодня. Где мы находимся?

Я осматриваюсь по сторонам. Вокруг лишь низкие облака и сильный ветер. Компания, в которой был Кин, куда-то исчезает.

– Мы на вершине Эвереста, – отвечает Кин. – Кто-то из нас хотел выполнить эту мечту при жизни и не хотел при этом быть одиноким.

– Все твои друзья куда-то исчезли, – говорю я.

Кин машет рукой.

– Они мне не друзья. Я даже не знаю имени того, кто хотел здесь побывать.

Затем добавляет:

– Если захочу, я вновь их найду – они не путешествуют в одиночку.

Помолчав, вновь добавляет:

– А как ты нас нашел?

– Я подумал о самой большой общине покойников и оказался здесь.

Кин хмурится.

– Старайся избегать слова "покойники". Называй нас – да и себя тоже – нелюдями.

– Почему нелюдями? – удивляюсь я.

Кин в свою очередь удивляется моему вопросу.

– А разве мы люди?

– Мы думаем как люди. И по крайней мере у меня остались человеческие привычки.

Кин на меня смотрит так, как Папочка смотрел по телевизору на людей, которые были богаче его. С непониманием и уважением.

– Хорошее замечание, – говорит Кин. – Когда я умер, этот мир уже назывался миром нелюдей. Здесь это название закрепилось. Могу лишь предположить, что название "нелюди" связано с нежеланием людей ассоциировать себя с людьми.

– Почему?

– От этого становится только хуже. Ты только умер, и только поэтому ты цепляешься за людскую оболочку.

– Но у тебя же очертания человека. У твоих… хм… не друзей тоже.

– У нас – и у тебя тоже – могут быть любые очертания. Видел серебряные пули?

Я киваю головой, начинаю думать про возможные предметы, в которые стоило бы превратиться, затем спрашиваю:

– Так почему же у вас очертания людей?

Кин отвечает, но отвечает не сразу. Я за это время успеваю посмотреть на Сэнди. Она уже в больнице. Ее пальцы дрожат.

– Потому что ты хочешь нас видеть такими.

Эта фраза кажется мне бредом. А от бреда я устал еще при жизни. Собственно, от бреда я и умер.

Я улыбаюсь Кину и в надежде, что он еще может помнить, что такое сарказм, говорю:

– Скажи мне, что я и слышу то, что хочу услышать.

– Так и есть. Ты не понимаешь наш язык, поэтому слышишь язык, на котором ты говорил при жизни.

Немного помолчав, Кин добавляет:

– Кстати, я не знаю твоего имени.

– Уайт Пауэрс, – представляюсь я. Почему-то не хочу в разговоре с покойником констатировать смерть Олега Ривника.

– Наверное, ты говоришь на английском.

– Так точно. А какой язык слышишь ты?

– Нечеловеческий.

Пока я думаю, что на это ответить, я успеваю проведать Сэнди. Она стоит рядом с Барбарой и Беном. Барбара что-то говорит моей Сэнди, моя Сэнди внимательно ее слушает, а Бен, натянув на свое лицо не идущую ему, а потому лживую маску скорби, готовится открыть мешок, чтобы показать моей драгоценной мое мертвое лицо.

– Когда я смогу понимать ваш нечеловеческий язык? – спрашиваю я у Кина.

– Лет через пятьдесят, если при жизни ты был гением.

– А есть ли в этом надобность? В изучении языка? Мы и так понимаем друг друга.

– Надо же чем-то заниматься оставшуюся вечность. Максимум лет через семь ты и сам захочешь испытать что-то новое, то, что не испытывал ранее, и изучение языка, придуманного нечеловеческим разумом, необходимо для восприятия нечеловеческих формаций.

Я решаю побыть с моей Сэнди в самый ужасный момент ее жизни, поэтому говорю Кину:

– Последний вопрос, после которого я исчез…

– Скучаешь по еще живым близким? – перебивает Кин.

Его вопрос прямо-таки пронизан пониманием. Я же не хочу давать понять Кину, что он попал в точку, поэтому договариваю:

– Почему в самой большой общине п… нелюдей всего лишь девять-десять л… нелюдей?

– Ты мог бы и догадаться, Уайт. Я уже говорил тебе, что мы не хотим ассоциировать себя с людьми.

Я возвращаюсь на Землю, и первое, что я вижу – немую от шока Сэнди. Она прикрывает рот ладонью, в ее глазах шок – то есть не очередная форма ее спокойствия, а самый настоящий, понятный любому человеку шок. Я обнимаю свою Сэнди и представляю, что чувствую ее тело, представляю, что она чувствует меня. Я могу представлять сколько угодно, в физических контактах мое воображение бессильно. Гейси в палате нет, это очевидно, я на мгновение переношусь к нему и смотрю в его желтые недовольные глаза. Они пронзают мое тело и смотрят куда-то на стену, будто бы видят на ней что-то, что не может видеть даже нечеловеческий организм, вроде меня. Наверное, мне просто показалось, что кошки способны видеть покойников. Я почему-то расстраиваюсь, возвращаюсь обратно к Сэнди и расстраиваюсь еще сильнее. Слишком сильно. Слишком…

Я думаю о внетелесном придурке, убеждаюсь, что больше не стоит называть его придурком – ведь он может управлять чужими телами, а я нет, и если он придурок, получается, я и того хуже? Нет, теперь я мысленно называю его неизвестным вторженцем. Я хочу знать, почему он может управлять чужими телами, а я могу читать только мысли. Я очень надеюсь, что для управления телом мне не понадобится изучать нечеловеческий язык, и чтобы в этом удостовериться, я переношусь к Кину.

– Извини, я не отвлекаю? – спрашиваю я у Кина.

Он лежит на каком-то облаке, лежит так безмятежно, что мое воображение пририсовывает ему в руки арфу.

– Отвыкай от таких вопросов. У меня совершенно иные понятия об отвлечении, раздражении и тому подобной чепухе.

Я пропускаю любование Кина своей нечеловечностью и спрашиваю:

– Ты можешь управлять телами живых людей?

Я не знаю, что сейчас выражает лицо Кина, но на его лице я вижу удивление, и удивление сильное.

– Это запрещено.

– Кем запрещено?

Кин долго не может собраться со ответом. Он нервно цепляется в облако, а мне кажется, что он взбивает его, словно подушку.

– Общей договоренностью, – отвечает Кин. Пока он думал перед ответом, я успел раз десять проведать Сэнди и убедиться, что она все еще находится рядом с моим трупом. От каждого посещения Сэнди ноющая боль моего неживого организма усиливалась в несколько, а то и в сотни раз.

– Что за договоренность?

– Мы не знаем. Но знаем, что управлять чужими телами нельзя.

– Почему?

Кин вздыхает, смотрит на меня – и это существо, мнящее себя нечеловеком, выглядит куда человечнее большинства людей, которых я встречал, пока был жив.

– Тебе бы понравилось, если бы твоим живым телом управлял кто-то еще, кроме тебя?

– Моим телом уже управляли. И мне это не понравилось. Собственно, поэтому я и умер.

По выпученным глазам Кина я понимаю, что он явно не ожидал такого ответа.

– Кто бы мог решиться на такое?

– Именно это я и хочу узнать.

Кин на меня смотрит с недоверием и сочувствием – или мне кажется, что он так смотрит?

– И почему ты говоришь "решиться"? – спрашиваю я. – Как можно наказать покойника?

– Если покойник будет вмешиваться в жизни людей, его проклянут.

– Что за проклятие? И кто будет проклинать?

– Я не знаю.

Я начинаю раздражаться.

– Не знаешь о какой-то договоренности, о каком-то проклятии, однако веришь, что и первое, и второе действительно существует?

– Да, – просто отвечает Кин.

Меня посещает догадка.

– У вас есть своя религия?

– Не знаю.

Я перестаю раздражаться, я уже злюсь.

– Живешь больше сотни лет, выучил нечеловеческий язык и говоришь, что ничего не знаешь о мире, в котором живешь?

– Да. Поживешь с мое – станешь похожим на меня.

– Ты сейчас говоришь как занудный дед.

– Нет. Тебе хочется слышать в моей речи старческий бред.

Моя злость уплотняется, становится маленькой точкой, из которой начинает произрастать уверенность.

– Я все понял. Ты мне не помощник, Кин. Придется делать все по-своему.

– Помни о проклятии, – кричит (наверное да, кричит) мне вслед Кин, я почти его не слышу, я уже рядом с Сэнди.

Она возвращается домой. Тоже на такси, но уже на другом – водителя зовут не Омар, а Тим. Он любит запеченные помидоры, и вообще, кажется самым "дружелюбномыслящим" из всех людей, в чьих головах я побывал.

Я представляю себе наш… теперь нет… теперь это домик Сэнди… хотя да, глупо спорить с этим, я всегда буду называть ее домик своим.

Мои ноги стоят на красном коврике. Я проплываю сквозь дверь и только сейчас замечаю, какой бардак я оставил после себя. Вещи, которые я не стал брать с собой, просто валяются на полу. Шкафы пусты, часть его полок спит на полу, и на самом полу вереница следов от моих ботинок.