Полагаю, что первая и, быть может, главнейшая заслуга Бокля заключается в том, что он ввел в среду исторического исследования данные статистики и политической экономии и собственным своим примером показал, как расширяется кругозор историка, если он основательно изучит эти две науки.

Статистика, собственно, послужила Боклю для доказательства философского положения о несвободе человеческой и о правильности человеческих поступков. Прочтя лишь одни заглавия таких параграфов, как «Дела человеческие порождаются предшествующими явлениями в человеческом духе или во внешней природе», «Статистика доказала правильность человеческих действий на убийствах и других преступлениях», «Подобное же доказательство на самоубийствах», «Доказательство этой правильности на числе браков, ежегодно совершаемых», «Доказательство ее на числе писем с не выставленным на них адресом», легко уже понять цель, к которой стремится Бокль. Ему прежде всего надо заполнить пропасть между естествознанием и историей, опровергнуть мысль, будто в делах человеческих есть нечто таинственное и предустановленное, что делает их недоступными для нашего исследования и навсегда заслоняет от нас их дальнейший ход, – надо, словом, ответить на вопрос, «управляются ли действия людей, а следовательно, и общество неизменными законами, или же они составляют результат случая и сверхъестественного вмешательства». Опираясь на выводы статистики, Бокль без всякого колебания утверждает, что «нравственные действия людей суть не результат воли, а продукт предшествующих обстоятельств».

Вывод этот может показаться странным. Когда я беру шляпу и отправляюсь гулять, или сажусь за работу, или еду в церковь венчаться, мне даже не приходит в голову мысль о том, что мой поступок является результатом действия известных непреложных законов. Сознание того, что я хочу и поступаю так, а не иначе, именно потому, что хочу поступить так, а не иначе, слишком сильно во мне, слишком для меня очевидно, чтобы сразу же отказаться от него и представить себя марионеткой, которую дергают за ниточку «законы» и «общие причины», а она прыгает, скачет, падает, бегает. Бокль испугался такого вывода. По его мнению, «действия отдельных лиц в значительной степени подлежат влиянию их нравственных чувств и страстей».

«Но, – продолжает он, – чувства и страсти эти, приходя в столкновение с чувствами и страстями других лиц, уравновешиваются этими последними так, что в общем ходе человеческих действий влияния их вовсе не видно; и совокупность действий рода человеческого, рассматриваемых как одно целое, зависит единственно от суммы знаний, которой люди обладают. А каким именно образом поглощаются и нейтрализируются личное чувство и личная прихоть – этому мы находим полное объяснение в приведенных выше фактах из истории преступлений. Факты эти решительно доказывают, что в итоге преступлений, совершаемых в той или иной стране, год за годом повторяется одна и та же цифра с самым изумительным однообразием, нисколько притом не подчиняясь влиянию прихоти и личных чувств, которыми слишком часто хотят объяснить человеческие действия. Но если бы мы вместо того, чтобы рассматривать историю преступлений по годам, разделили ее по месяцам, то нашли бы гораздо меньше правильности; если бы, наконец, рассмотрели эту историю по часам, то правильность совсем бы исчезла; точно так же ее не было бы видно и в том случае, если бы вместо уголовной летописи целой страны мы знали только летопись одной улицы или одного семейства. Это происходит оттого, что великие общественные законы, которыми управляется преступление, могут быть замечены лишь при наблюдении над большим числом людей или долгим периодом времени, но в меньшем числе лиц и в короткое время индивидуальное нравственное начало берет верх и нарушает порядок действия общего умственного закона. Следовательно, нравственные чувства, побуждающие человека совершить преступление или воздержаться от него, имеют огромное влияние на итог личных преступлений этого человека, но не имеют никакого значения относительно общего итога преступлений, совершаемых в том обществе, в котором он живет, так как они с течением времени непременно нейтрализуются противоположными им нравственными чувствами, вызывающими в других людях противоположный образ действия. Точно так же всем известно, что почти все наши действия находятся под влиянием нравственных начал, а между тем мы можем найти неоспоримые доказательства, что начала эти не производят ни малейшего действия на человечество, взятое в совокупности, ни даже вообще на значительные массы людей; для этого нам стоит только изучать общественные влияния за такие продолжительные периоды времени и в таких больших размерах, в которых можно было бы различать чистое действие главных законов».

Итак, что же должен изучать историк: закон или личность, общие явления или индивидуальные? Для Бокля не может быть двух ответов на этот вопрос, ибо, признав статистические, то есть массовые, данные своим руководителем, он тем самым покончил с «культом героев» – теорией, в его время, благодаря громадному влиянию Карлейля, очень модной. «Всемирная история, – говорит Карлейль в своем „Культе героев“, – есть, в сущности, как я понимаю ее, история действующих в мире великих людей. Они были руководителями массы – эти великаны, созидателями, образцами, творцами всего, что стремилась создать и чего стремилась достигнуть человеческая толпа. Все, что мы видели осуществленным в этом мире, есть собственно внешний материальный результат, осуществление и воплощение на практике идей, живших в великих людях, ниспосланных миру. Душой всемирной истории – по справедливости следует признать это – была их история». В этом взгляде, с установленной точки зрения, верно только одно. При той бессознательности и стихийности, с которой совершалась до сих пор всегда и везде общественная эволюция, действительно только личности, официальные и моральные руководители массы, совершали общественно целесообразные поступки. Но зато эти единичные действия личностей всегда наталкивались на косность массы, и отдельные целесообразные поступки не влекли за собой прочных общественно целесообразных результатов.

История в таком случае является не цепью случайных событий, не переплетом произвольных поступков и неожиданных, ничем не обусловленных явлений, а взаимодействием природы и человека и картиной перемен, являющихся результатом этого взаимодействия. С одной стороны, у нас есть дух человеческий, который подчиняется законам собственного существования и, будучи поставлен вне влияния посторонних сил, развивается согласно условиям своей организации. С другой стороны, мы имеем так называемую природу, которая тоже повинуется своим законам, но беспрестанно приходит в столкновение с духом людей, возбуждает их страсти, подстрекает их ум и дает, таким образом, их действиям то направление, которого они не приняли бы без этого постороннего вмешательства. «Итак, мы имеем человека, действующего на природу, и природу, действующую на человека, а из этого взаимодействия проистекает все, что случается…»

Определив почву исследования – природу и дух человеческий, расчистив для него поле, то есть устранив теорию свободной воли и признав областью истории «взаимодействие», Бокль уделяет несколько страниц бесполезному теперь вопросу, «сильнее ли влияние физических явлений на мысли и желания людей» или, наоборот, сильнее влияние «законов природы на устройство общества и характер отдельных лиц», и вслед за Монтескье утверждает, что «человек подвергается влиянию четырех естественных деятелей: климата, пищи, почвы и общего вида природы». Но он идет дальше Монтескье в том смысле, что обращает главное свое внимание не на духовные, а на экономические последствия физических деятелей.

Параграфы о влиянии этих деятелей на накопление богатств и их распределение очень важны для понимания теории Бокля. «Рассматривая, – говорит он, – историю богатства на его первых ступенях, мы находим совершенную зависимость его от почвы и климата; почвой обусловливается вознаграждение, получаемое за данную сумму труда, а климатом – энергия и постоянство самого труда». Роль же накопления богатства в истории цивилизации громадна.

«В диком состоянии общества первый важный шаг вперед составляет накопление богатства, ибо без богатства не может быть досуга, а без досуга не может быть знания. Если то, что потребляет народ, всегда совершенно равняется тому, что он имеет, то не будет остатка, не будет накопляться капитал, а следовательно, не будет средств к существованию для незанятых классов. Но когда производство сильнее потребления, то образуются излишки, которые по известным законам сами собой возрастают и, наконец, становятся запасом, за счет которого, непосредственно или посредственно, содержится всякий, кто не производит того богатства, которым живет. Только с этого времени и делается возможным существование мыслящего класса, ибо только с этого времени начинается накопление в запас, с помощью которого люди могут пользоваться тем, чего не производили, и получают, таким образом, возможность предаться таким занятиям, для которых прежде, когда они находились под гнетом ежедневных потребностей, у них недоставало бы времени».

Когда богатства созданы, возникает вопрос об их распределении, то есть о том, в какой пропорции они достаются низшим и высшим классам. По мнению Бокля,

«на первых ступенях общежития и прежде, чем начнутся его позднейшие утонченные запутанности, можно, мне кажется, доказать, что распределение богатства так же, как и его производство, подчиняются исключительно физическим законам и что притом сила действия этих законов так велика, что они постоянно удерживают огромное большинство жителей самой лучшей части земного шара в состоянии постоянной, безысходной бедности. Если можно доказать это, то огромная важность таких законов очевидна. Так как богатство есть несомненный источник силы, то ясно, что при равенстве других условий исследование распределения богатства есть исследование распределения силы, а при таком значении этого исследования оно должно пролить значительный свет на происхождение тех общественных и политических неравенств, из действия и противодействия которых слагается значительная часть истории всякой цивилизованной страны.

Бросив общий взгляд на этот предмет, мы можем сказать, что с того времени, как начинается, наконец, настоящее производство и накопление богатства, это последнее распределяется между двумя классами – между трудящимися и нетрудящимися, из коих последние, в совокупности взятые, способнее, а первые многочисленнее. Запас, за счет которого содержатся оба класса, непосредственно производится низшим классом, физические силы которого направляет, совокупляет и как бы сберегает большее уменье высшего класса. Вознаграждение работников называется их задельной платой, а вознаграждение предпринимателей – их прибылью. В позднейшее время возникает класс, который можно назвать сберегающим; это класс людей, которые, не будучи ни предпринимателями, ни работниками, ссужают своими сбережениями предпринимателей и в награду за такую ссуду получают часть вознаграждения, достающегося предпринимающему классу. В этом случае члены сберегающего класса вознаграждаются за воздержание от растраты своих сбережений, и вознаграждение это называется процентом на их деньги; таким образом, являются три подразделения богатства: процент, прибыль и задельная плата».

Влияние физических деятелей на размер задельной платы особенно ясно. Вопрос о заработной плате есть, в сущности, вопрос о народонаселении, так как часть, получаемая каждым работником, должна уменьшаться по мере того, как увеличивается число тех, которые заявляют на нее притязание. Прирост же населения зависит от обилия пищи, то есть от законов климата.

Бокль в своих рассуждениях несомненно стоит на высоте политико-экономических сведений 50-х годов. Вместе с Мальтусом он признает, что народонаселение возрастает быстрее, чем средства производства, отсюда – роковая необходимость периодических голодовок; вместе с Рикардо и Миллем он допускает существование общего фонда заработной платы, откуда каждый рабочий получает свою частицу; вместе с буржуазными экономистами он объясняет процент тем, что члены сберегающего класса вознаграждаются за воздержание от растраты своих сбережений.

Важны, однако, не экономические воззрения Бокля, давно уже похороненные на обширном кладбище буржуазных теорий, вожделений и великодушных попыток оправдать даже с высоконравственной точки зрения резание купонов, – важно, что он один из первых философов истории понял, какую роль может сослужить политическая экономия и исследование экономических явлений для понимания истории. Ведь громадное умственное движение «реабилитации плоти», начавшееся еще в XIV столетии, – движение, признавшее законность земного счастья, прогрессивную силу земных наслаждений, – оставалось без прочного фундамента, пока не перестали относиться с презрением к потребности человека есть и одеваться, пока не поняли, что эта потребность основная.