Глава 11. Солитов.
Глаза Солитова были очень нежные, словно яхонтовые, обрамленные в буквально кукольные ресницы. Он всегда улыбался, на лице под зелеными глазами сияли островки аккуратных родинок и одно родимое пятно на шее. Солитов смеялся звонко и приятно, но, наверное, все одноклассники и учителя знали его по одному главному качеству – юноша был заботлив. С немногочисленных денег он покупал корм котам, всегда давал списать, объяснял тему, вступался за девочек, когда к ним начинали приставать парни, усмирял все драки, мог приехать успокоить товарищей поздней ночью и очень красиво играл на фортепьяно! Солитова хвалили учителя, они взмахивали руками и думали: «Как можно совмещать музыку и хорошую учебу?». Юноша сдавал литературу и английский, и в глубине души учителя гордились, что такой талантливый мальчишка достался именно им в подопечные. Он был высокий, с волосами по плечи и острыми скулами, всегда ходил прямо. Друзей у Солитова тоже было всегда много, это и оправдано. Приятный парень, очень добрый, справедливый. Многие отпетые хулиганы становились спокойнее и ласковее рядом с этим источающим свет парнем с вечной улыбкой на румяном лице. Именно благодаря юноше многие девушки наконец обратили внимание на хулиганов, которые ни с того ни с сего стали романтиками. Не любить Солитова было невозможно, прекрасный человек. У мальчишки и у самого появилась любимая девушка, ее звали Лиза. Походка ее была такая быстрая, изящная, как песок, утекающий между пальцев. Она очень мило улыбалась, а на щечках ее всплывали тогда очаровательные ямочки. Они с Солитовым приходили вместе, уходили рука об руку – такие красивые, румяные и молодые. Холодной зимой, когда уроки начинались раньше рассвета, солнце, проснувшись, падало именно на этих влюбленных. Объединяло два этих сердца не только непередаваемое чувство любви, но и какая-то божественная отзывчивость, желание абсолютно всем помочь и полюбить всю эту суетливую планету!
Но была в Солитове одна странность.
Тяжеленный черный рюкзак. Что было у парня в сумке не знал никто, даже Лиза, но одноклассники без каких-либо злобных мыслей поговаривали, что он, как улитка, носит там все свои вещи, чтобы если что не ночевать дома. Впрочем, слухи редко оказываются правдой, но в этом случае так и было. Солитов ночевал на скамейке в парке, в музыкальной школе, в кустах – только бы не дома. Всегда, каждую секунду своей жизни, Солитов знал, что в стенах хрущевки его не ждут. А если судьба и заводила его на прохладную лестничную клетку, где он начинал трястись от волнения и ледяного ветра даже летом, то первое и единственное, что он делал перед тем, как зайти, так это курил свои ядреные сигареты. Солитов пока что не полюбил курить, его целью был яростный запах, исходящий от всего его тела после истлевших сигарет. Еще не остывший пепел он перетирал между пальцами, заплетал в длинные каштановые волосы и обязательно проверял – есть ли этот мерзкий запах дыма? А потом он заходил домой и надеялся, что, хотя бы за счет этогородители услышат, увидят и учувствуют, что у них есть сын!
Солитов громко здоровался, но не слышал ответа. Из кухни звучал громкий телевизор и храп отца, а еще чаще звон зеленых бутылок. Парень сглатывал, разочарованно кивал и плелся на диван в коридоре, укутывался в одеяло и нюхал запах сигарет, напоминавший ему, что есть еще пространства вне дома. Спать не мог, ведь поздней ночью обязательно услышит стоны больной матери, а кто, если не он, сделает ей укол обезболивающего? Пьяный отец? Навряд ли. Солитов ночевал дома с родителями редко, чаще он забирался сюда, когда отец уезжал к друзьям, а мать лежала в больнице, в эти моменты он мог сидеть всю ночь, осматривая мерзкую пустоту вокруг. Пустоту, которую парень называл домом.
Родители вечно ругались, несмотря на то, что Анна Солитова, мама юноши, была страшно больна, отец бил ее, кричал и приводил любовниц на ее глазах. Женщина редела, из красавицы в прошлом она превратилась в худой и истлевший кусок воска. А Солитов-младший, пытающийся первое время защитить ее, вскоре осознал, что смысла в этом нет никакого. Поэтому утром, когда отец чуть ли не вопил от похмелья, юноша понимал, что самое время валить из этой крошечной, неприятно пахнувшей грязной квартиры, на обоях которой уже застыла плесень, а по полу кухни бегали длинные коричневые тараканы. Он периодически поскальзывался на отцовской водке в коридоре, ударялся лбом о косяк и даже тогда, разгромив все запасы папы, двигался также медленно. Родителям обычно нет никакого дела до него, что изменится? В очень редкие моменты Юрий, старший в этой семье, приносился поглядеть, что произошло. В еще более редкие, если ночь выдалась у мужчины особенно бурной, он принимался орать на сына и пару раз даже ударил по щеке. Но, как бы странно это ни звучало, Солитов-младший ждал, что папа принесется ихотя бы на секунду на него взглянет.
А потом юноша убегал на улицу, в темноту зимы или свет лета. Он писал Лизе, что все у него хорошо, только проснулся, да незачем же девочку ужасными подробностями своей жизни нагружать. И Солитов уносился в музыкальную школу, оставив слезы и нервы в стенах протлевшей квартиры. Он забегал на ступени, стучался в дверь 13 кабинета, примыкал к нему ухом и всегда знал, что здесь ему откроют и рано утром, и поздно ночью. Он топтался у входа, вытряхивал из волос пепел и, как только по ту сторону входа высвечивалось лицо Ольги Николаевны, начинал так сладостно улыбаться! Солитов буквально загорался, как спичка, проведенная по фосфорной броне. Свою учительницу юноша любил самой нежной и преданной сыновьей любовью. Она была уже старенькой, но очень душевной и милой женщиной. Стоило парню оказаться на ее пороге, Ольга сразу бежала заваривать чай в маленьком чайничке и тащила Солитова рассказывать о своей жизни, о новых историях. Она открывала крышку фортепьяно и играла тихий ноктюрн, как свиристель напевает свою мелодию под крышей дома. Она никогда не говорила о его семье. Но она все знала. Ольга Николаевна все знала. Солитов чувствовал себя рядом с этой чудесной учительницей по-настоящему дома. Везде: в школе, в своей квартире – за пределами музыкальной школы не было ему так уютно. Он пил горячий чай из запотевшей стеклянной кружки и ел самые вкусные вафли, купленные в соседнем магазине только для Солитова. Юноша качал головой в такт мелодии, что так великолепно играла Ольга Николаевна. После утреннего разговора о жизниэта женщина оставляла парня в своем кабинете, а сама убегала по делам. Мальчишка делал уроки, писал сочинения, прорешивал задания экзамена, но также часто он аккуратно приподнимал крышку фортепьяно и учился играть тихий, певучий ноктюрн.
Часто здесь же он и ночевал, когда отец решал устроить пьянку на кухне. Солитов укрывался своей клетчатой рубашкой на поставленных в форму прямоугольника стульях и смотрел вперед, на небо. И он всегда улыбался, когда видел, что новая звезда зажглась в вышине! Она зажглась за Лизу и Ольгу Николаевну – так думал красивый маленький музыкант, бегущий куда угодно, лишь бы не домой.
Девушка Солитова тоже понравилась учительнице, и по возможностиона прибегала в музыкальную школу, и было это так часто, что все охранники уже знали ее круглое лицо, а все учителя здоровались с ней, огоньком пробегающей мимо дверей кабинетов. Много вечеров они просидели втроем, попивая горячий чай, играя музыку, читая стихи и смеясь. Солитов приобнимал драгоценную девушку за плечи, целовал ее в щеки и так сиял, когда ее фигурка проскальзывала в комнату. На деньги, которые старательно зарабатывал парнишка, он покупал ей какие-никакие подарки и цветы, лишь бы порадовать, и все его сердце покрывалось пламенем от ее очаровательной медовой улыбки. Ольга Николаевна часто уходила из кабинета, как бы ненароком, а все, чтобы оставить влюбленных наедине. Тогда они ставили диск на старый проигрыватель, Солитов клал руку на ее талию, а она закидывала свои ему на шею, и парень с девушкой начинали танцевать, медленно качаться, неумело переставлять ноги и гладить волосы друг друга, освещенные то пламенем полудня, то сумраком полночи.
А потом умерла мама. Солитов плакал.
А потом умерла Лиза. Солитов внесся в ее квартиру, упал на колени и начал трястись, как при припадке. Ее румяное лицо стало бледным, как одинокая луна, на которую любили смотреть парень и девушка вместе. Лиза совершила эту фатальную слабостьлишь потому, что до этого была слишком сильной, потому что молчала. Солитов ничего не говорил, а лишь рыдал, гладя себя по щекам ее обвисшими ледяными руками. Парень дрожал, катался по комнате, тянул себя за одежду и рвал свои волосы. Он врезался в шкафы, он вопил о помощи и царапал кожу ногтями. Как он мог допустить, что его самый любимый на планете человек захотел умереть?
А потом умерла Ольга Николаевна. Тогда Солитов стал намного старше, уже студент, он жил в съемной квартире. Парень уже несколько недель знал, что до этой смерти осталось немного, множество раз стоял у кровати со сгорающей женщиной, заменившей ему мать. Но юноша даже и предположить не мог, как больно ему будет осознавать и принимать. Он плакал, уткнувшись в колени, несколько ночей подряд, парень перестал ходить на учебу на целый месяц. Никогда не будет больше вафель, теплых улыбок, стеклянных чашек, ноктюрнов, не с кем будет Солитову встречать Новый год, не с кем будет говорить о жизни самыми искренними словами.
Коровьев замер в центре своей комнаты и покрылся неприятными очередями мурашек, слушая низкий голос очевидно пожилого мужчины по ту сторону телефонной трубки.
– Ваш отец Юрий Солитов скончался сегодня ночью. Вы хотите принять участие в организации похорон?
– Нет. Всего хорошего.
Глава 12. То, что нас объединяет
Квартира звенела и вопила, осыпаемая яркими огнями светомузыки, покрытая громкими песнями без смысла. Двадцатка с лишним человек топталась и в комнатах друзей, и на кухне, и в ванной. Люди смеялись, толкались, пели и целовались. Самые шумные товарищи загрузились в кухню, по совместительству и главную гостиную, где на столе их уже поджидали колонны бутылок пива, в углу стояла старая гитара, а на подоконнике сиял главный герой этого вечера – Ваня Есенин. Он улыбался, общался со всеми и просто источал такой свет и великолепие, что входящие парни и девушки даже щурились. Его ноги были облачены в длинные брюки, цвет которых постоянно менялся из-за оттенков ламп, длинная рубашка на голое тело открывала вид на нездоровую худобу юношеского тела. С лица его не спадала очаровательная улыбка, он отслеживал движения каждого гостя и начинал загораться еще больше от их восхищения. Есенин травил истории из жизни группке громких ребятвокруг него, лицо его искривлялось редкой надменностью, хитрым лебединым смехом, он прихватил за плечи какую-то девушку и постоянно шептал ей на ухо пустые слова о неожиданных чувствах, нахлынувших именно сейчас ни с того ни с сего.
У его ног, как сторожевой пес, устроился не менее открыто одетый Чехов, крутящий между пальцев цепочку. Он вел себя гораздо сдержаннее, отказывался от выпивки, что постоянно передавали ему гости вечеринки, но находил возможность вставить язвительную шутку в каждую историю лучшего друга. Ваня всегда искренне хохотал над ними, ведь Женя, зная чувствительность своего друга, старался не сильно его оскорблять.
Звучал чересчур громкий рокот хохота, когда Есенин решил подняться, похлопал в ладони и пригласил всех усевшихся любителей громких вечеринок танцевать. Пока все остальные пытались побороть стеснение, Чехов подскочил и принялся отчеканивать движения со своим лучшим другом. Гремела музыка, стоял едкий запах сигарет, на полу катались пластиковые бутылки газировки. И наконец вся кухня покрылась топотом множества ног, скачками и прижимающимися телами новоиспеченных друзей, большинство из которых видели друг друга в первый раз. Чехов, поняв по глазам друга, переключил режим освещения на красный, и толпа завопила от радости, Есенин запылал от удовольствия. Девушка, которая прилипла к парню еще на подоконнике, подошла к нему и закинула руки на шею. Пока все ребята скакали, выпускали в воздух клубы дыма, переливающиеся драконами на красном свете, Ваня подкинул красавицу на стол, залез следом, и под шумный смех они начали танцевать, извиваться в руках друг друга, прижиматься животами и грудью, поднимать вверх сплетенные в узел ладони. Рубашка на веселом Есенине очевидно была тогда для галочки, он во всю вопил тексты играющих песен и крутился с новой пассией в руках. Когда мелодия переменилась, парень опустился на корточки и цыкнул Чехову:
– Брат, позови Коровьева. Его любимая же играет. Да и вообще, что остальные не с нами? У них все хорошо?
– Как скажешь. Без меня не раздевайтесь! – он потрепал рыжеволосого друга по волосам и проскользнул в комнату Коровьева, где хозяина не обнаружил.
Пожав плечами и хмыкнув, Женя пробежался по всем комнатам и наконец-то заметил зацепку – открытая дверь балкона. Чехов не глупый, догадался, что там сидит спокойная троица, стараясь спрятаться от шума и света. Он, крутя в руках цепочку, прислонился локтем к входу и ухмыльнулся:
– Парни, давайте к нам. Чего тут сидите? Первое ноября, надо отмечать последний месяц осени!
Коровьев улыбнулся, поднял голову и ласково отказал. Базаров и Булгаков четко подтвердили его слова.
– Вы чего тут делаете? Может, принести еды или выпивки?
– Нет-нет, Женя, не надо. Пожалуйста, не оторвите люстру. Там все хорошо? Все в порядке? Всем нравится?
– Да, это же ты все тут готовил. Как может кому-то не понравиться?
Чехов засмеялся и почти вышел, как услышал резкие слова помрачневшего Вити:
– Стой! Мне водки принеси стакан. А лучше три.
Адам и Саша вытаращили глаза, не понимая, что за резкая перемена случилась в их товарище.
– Без запивки?
– Ну, газировки какой-нибудь.
Женю умолять не пришлось, он принес емкости и унесся оборонять рыжего разгильдяя снова. Востоковед немного наклонился вперед, цокнул и взглянул на Коровьева, а медик в это время уже во всю хлестал водку. Он прижал руку к губам и прошипел от едкости огненной воды в стакане, а после закашлялся.
– Эй, ты куда так гонишь? Давай аккуратнее. – выставил ладонь вперед музыкант, но не получил никакой реакции.
Пока Саша и Адам пялились на уткнувшегося себе в локоть Витю, он не подавал никаких знаков того что с ним происходит. Лишь молчал и иногда отрывался выпить водки. Внезапно Базаров откинул стакан в сторону и зарыдал, утыкаясь в колени. Он начал сжимать половицы, словно был способен вывернуть их в бумажный самолетик, царапать стены, и, что уж скрывать, юношу накрыла самая настоящая истерика. Виной тому, как подумал Коровьев, был влитый в себя стакан водки, Витя пьянеет быстро, но все же, что такое заставило его помрачнеть и попросить у позитивного Жени выпивку? Базаров откинулся назад, со всей силы врезался в стену головой и словно волк завопил от боли. Именно тогда друзья сорвались со спокойствия и принялись расспрашивать, что случилось. Витя тяжело дышал, кашлял и свистел, задыхаясь в неожиданных слезах.
– У нее сегодня день рождения. – смогли выцедить из его слов Адам и Саша. – Я только начал успокаиваться, и тут Чехов со своим первым днем осени! – он сорвал с сушилки футболку Вани и кинул ее в сторону кровати Жени.
Коровьев цокнул и уткнулся лицом в ладони. Проведя ими по щекам и оттянув кожу, музыкант решил приступить к действию. Аккуратно он подобрался к Базарову и попытался взять за плечи, но не прошло и секунды, как расслабившийся Адам отлетел на конец балкона из-за удара. Базаров провел ногтями по своим скулам и закричал:
– Это ты во всем виноват! Не забыл? – парень начал тянуться к следующему стакану, но Саша среагировал и отодвинул за себя.
– Витя, я все это знаю. Пожалуйста, не нужно кричать, мы же все обсудили.
Базаров снова заплакал.
– Ты, конечно, прав, но я желаю тебе почувствовать ту же боль, что и я, когда потерял ее! Знал бы ты, что такое лишиться родного человека! – он выдохнул, но новой волной заплакал.
Коровьев вскинул голову, и Саша весь покрылся мурашками от увиденного. Желтая от света обрюзгшая кожа, словно вся в морщинах, пустые впадины вместо глаз, но даже в этой темноте увидел Булгаков такую боль, что не может почувствовать даже умирающий. На месте Адама на минуту появился древний старик, стоящий у выкопанной для себя самого могилы.
– Пожалуйста, не говори так. – спокойно произнес Коровьев, сжимая подоконник.
– А что? Что ты терял? Ты счастливец по жизни! Красивый, добрый, заботливый – ты мечта любой девушки, в том числе и моей Алины! Моей! Разве ты не слышишь? Если бы она меня просто не любила, хорошо, но ее увел у меня ты! Пришла беда, откуда не ждали! Ты же был моим лучшим другом, а теперь я не могу спать ночами из-за тебя. – он на секунду замер и перевел взгляд на Булгакова. – Свали. Я хочу поговорить с Коровьевым. – Саша не торопился, и Базаров закричал ему в лицо. – Я сказал тебе, свали, пока жив! – востоковед быстренько убежал с балкона, а Витя продолжил орать. – Что ты наделал со мной? Ты никуда от меня не денешься, я убью тебя прям здесь! Да за что ты так со мной? Я только вчера был уверен, что простил, а сегодня я представил, как ты целуешь ее! Целовал бы, если бы не Ваня с Женей! У тебя же совсем тормозов нет, сделал бы! – Базаров закричал, зарыдал, резким движением притянул к себе стакан и залпом проглотил едкую жидкость, от вкуса лишь сильнее сжался и заплакал.
– Витя, ты пьян. Пойдем, ляжешь спать, и с утра мы поговорим, хорошо?
– Да! Милый мой, конечно! Я проснусь, как птица! И сразу тебя прощу! Так ты привык жить, да? Залюбленный, избалованный маменькин сынок! А твой папочка знает, что ты сделал с жизнью своего друга? Да даже если узнает, он обязательно скажет – ты молодец, так надо было! Ты счастливый по жизни, счастливее Вани, твой эгоизм готов свести меня в могилу! Не все люди будут обожать тебя и прощать каждый промах! Будут такие, как я, кто со всей силы плюнет тебе в лицо в ответ и пошлет куда подальше! Ой, а что это у тебя? Слезки? Ну пойми, Адам, не все всегда складывается, как ты хочешь! Жизнь не сказка! Бегипожалуйся мамочке!
Не успел Базаров договорить, как Коровьев, лицо которого уже покрылось коркой склеенных слез, схватил его за воротник и кинул лицом о стену. Витя засмеялся, но руки Адама пережали ему шею сзади.
– Закрой свой поганый рот! Как ты смеешь, ты вообще знаешь, что было в моей жизни? Что я пережил, ты знаешь?
– Ну и что же? – громкий смех Базарова заполнил всю квартиру, но, увидев дрожащего от нахлынувших слез Коровьева, медик стыдливо поджал губы и отвел взгляд.
– А надо тебе это знать? Мы больше не друзья, ты сам так считаешь! Я пытался, я так пытался опять с тобой подружиться! А ты, ты затронул самое больное для меня!
– Я принесу еще водки. – понял намек Витя.
Шатаясь и хватаясь за стены, Базаров приплелся в кухню, которая сразу встретила его яркими огнями и смехом, танцующими парами и улыбками. В центре комнаты скакали Булгаков, Чехов и, конечно, Есенин, обхватив друг друга за плечи, смеясь и даже не представляя, что творится на балконе, в каком состоянии сейчас их товарищи. Парень взялся за холодильник и, стараясь разобрать хоть что-то в плывущем мире вокруг, окликнул ребят. Ватные ноги едва его держали, что сразу заметил Чехов, но медик лишь приткнул ему палец к губам и указал на бутылку водки.
– Тебе точно стоит пить больше?
– Не мне, а нам. Спасибо. – выхватив ледяной напиток из рук остолбеневшего художника, Базаров на качающихся ногах поплыл на балкон с Коровьеву.
– Стоять. – схватил его за плечи Есенин. – Ты плачешь, что случилось?
– Да ничего, Ваня. Все в порядке.
Троица перекрыла шатающемуся Вите проход, но тот всеми силами продолжал идти.
– Коровьев с тобой? – спокойно, сощурив глаза, спросил Чехов, убирая руку с плеча медика.
– Да.
– С ним все хорошо? – перебил его Есенин. – Он как? – поэта окликнули в толпе, но он ответил, что сейчас подойти не может.
– Сейчас трезв, скоро будет в стельку. – прижал пальцы к шее Базаров и споткнулся о свою ногу.
Все парни переглянулись, и еще крепче сжали импровизированную стену.
– Ребята, пожалуйста. Мы очень хотим поговорить. Это действительно важно. – старался вести конструктивный диалог Витя. – Вы же знаете, что у нас не все так гладко в последнее время, умоляю, пропустите меня к Адаму.
Ваня отцепился от друзей и подошел к пьяному медику. Он потрепал его по голове и снисходительно улыбнулся. Остальные ребята последовали его примеру и расступились.
– Базаров, будь осторожен. Мы еще будем заходить проверять, как вы там. Думаю, этот разговор вам нужен. – лицо Есенина сменилось на крайнее беспокойство, он гладил друга по плечам и в один момент крепко обнял на секунду. – Я очень за вас беспокоюсь.
Юноша брякнул в ответ короткое «спасибо», улыбнулся и зашатался на балкон.
Адам плакал. Честно, Витя видел это впервые. Всегда смелый, сильный и добрый, именно музыкант спасал любого, кто лишь подаст знак, именно он представлял из себя эталон восхитительного понимания, настоящий пример радости жизни. А сейчас, стоило ему вспомнить о прошлом, он валялся на полу на балконе и орал, задыхаясь от падающих на шею холодными змеями слез. Коровьев допил стакан алкоголя, оставшийся от друга, и емкость каталась под его ногами. Случилось что-то в парне невероятное. Никогда раньше, даже под редкими ударам отца, даже ночью на лавочке, даже падая между бутылок, даже шатаясь по пустой и тухлой квартире – Адам никогда не позволял себе плакать от тяжелой жизни, не мог упасть духом даже на секунду, просил Ольгу Николаевну никогда его не жалеть. А сейчас что-то всплыло в голове Коровьева, и он резко осознал, в каком ужасе приходилось ему выживать, карабкаться и просто существовать.
– Мне было восемь! Витя, мне было восемь, когда мама заболела! Отец пил всю жизнь, но раньше у меня хотя бы была мама! Я был ребенком, когда лишился всего, ты слышишь? Я ничего не понимал, что за люди в халатах у меня дома, куда уехала моя мама, что за жуки стали ползать по квартире! И что за девушки приходят ночью с папой! Я ничего не мог знать! Мама начала сильно хворать, папа бил ее, папа бил меня, он постоянно напивался, словно ему плевать на семью! Ему и было плевать, черт подери! Я спал ночами в этой крошечной, чудовищной и вонючей квартире, пока моя мама вопила от боли! Я ничего не мог сделать! – Коровьев закричал. – Я с двенадцати лет ночевал на улице, на скамейке! Где угодно, ты слышишь? Только не дома! Где меня ненавидели, где я был изгоем! Маме стало плохо и психически, она уже не узнавала меня в лицо, я плакал у ее кровати, тихо рыдал, ведь мог прийти отец и ударить меня! А потом ему действительно стало плевать, ты понимаешь? Я пытался кричать, я мазался сигаретами, я бил его бутылки – он присох к своей жизни, даже не помнил, что у него есть сын! Ты меня слышишь, Витя! Я перестал возвращаться домой, я ночевал в музыкальной школе с Ольгой Николаевной, ты меня слышишь, с незнакомой мне учительницей! Она была мне матерью, пока моя корчилась от боли, она была мне отцом, пока мой напивался с друзьями! Я не мог больше возвращаться в эту затхлую квартиру, меня там уже и не было! А потом я полюбил Лизу и, я клянусь, она была лучшим человеком в моей жизни! Я любил ее, я хотел жениться, хотел быть счастливым всю жизнь! И чтобы не было больше отца, матери и этого дома! А потом умерла моя мама! Ты представляешь, она умерла, а мой отец даже не сказал мне! Ему было все равно! Я узнал, когда увидел работников чертового морга у дверей! Я жил только для Ольги Николаевны и моей Лизоньки, я старался даже не думать о том, что мне тяжело! А потом, – он изогнулся и закричал. – А потом умерла Лиза! Мой ангел, мое сокровище! Она покончила с собой, я видел ее мертвую, мою девочку! У меня осталась только Ольга Николаевна, я перестал приходить домой, отцу было все равно, что его жена мертва – ему хватало любовниц! А тогда были каникулы, новогодние, прям помню, я отказывался заходить в дом Ольги Николаевне, мне было стыдно проситься! И я ночевал на улицах, зимой, как ты не понимаешь! А потом я поступил в университет и вскоре умерла и Ольга Николаевна! Она заболела, тоже раком, как и мама, но скончалась слишком быстро! Я не мог видеть, как она мучается, но я всегда был рядом с ее кроватью! А потом и она умерла, я остался совсем один, у меня не было никого! – он перевернулся на живот и устремил взгляд на Базарова. – И ты еще смеешь говорить, что я счастливчик?
Витя застыл, сжимая лицо руками и начиная плакать от эмоций своего друга. Он не мог двигаться, а лишь виновато дрожал, осознавая, что никогда даже и не догадывался, как тяжело было его самому доброму товарищу. Коровьев отполз, сжимая бутылку, и, стоило ему отпить, сразу зарыдал еще громче:
– И вот, я сижу и напиваюсь! Я становлюсь как отец! – он ударил кулаком в стену, и Базаров, несмотря ни на что, кинулся обнимать его и шептать на ухо всевозможные теплые слова, что мог придумать.
Адам уткнулся носом в его дрожащие плечи и просто плакал, изгибался от боли и слушал друга, стараясь успокоиться.
– Я не говорю, что тебе легче. Горе оно либо есть, либо нет, и его нельзя сравнивать. Просто… мне стало обидно…
– Прости меня, прости меня пожалуйста, я не знал, извини… – только и мог повторять Базаров.
Он немного отодвинулся от Адама, пытающегося наладить дыхание.
– Ты не такой, как отец. В тебе есть свет… и любовь…
Витя отполз в сторону, а Коровьев поднял голову и начал молча рассматривать небо, часто переводя глаза на стыдливо плачущего Витю.
– Расскажи о своем детстве. – проглотив последние слезы, произнес музыкант.
– Ты правда хочешь?
– Да, Витя. Я открылся тебе, а ты откройся мне.
– Душевные раны вместе лечить будем?
– Ага. Тоже ведь гладко не было?
– Ну… не так, как у тебя. – он прокашлялся и заплетающимся языком начал, – Отец сидел за убийство моей тети, а я до 15 лет был уверен, что он моряк. Мне так мама говорила, я верил. Да матери, в принципе, тоже дела до меня не было, она и забеременела мной случайно. Ну, сильно я ей нужен не был. Она постоянно по барам с мужчинами какими-то гуляла. Кокетка полнейшая, красивая, вот и нравилась всем. Родила мне сестру, только отец Соньку себе забрал. И слава богу, наверное. Я представлял, что и меня папа заберет… в плавание. Ночевал либо один, либо к бабушке меня отправляли в деревню около моего города, ну, я же не москвич, так я в школу каждое утро по полтора часа на автобусе. А бабка с дедом у меня люди хорошие были, душевные. Баню топили, меня по лесам водили грибы собирать, корову доить научили. Друзья у меня деревенские были, ну, в общем-то любил я стариков своих и домик их, всегда с удовольствием ездил. Они меня перед собственной дочерью выгораживали всегда. Потом мама в третий раз забеременела, ну, проблемы со здоровьем начались. А я мелкий был. Любил ее страшно. Ну, пытался помогать, поддерживать. Она делала вид, что ей приятно, но все равно ночевал я один в нашей огромной квартире, доставшейся от деда по отцовской линии, царство небесное. Когда мама вылечилась, мне было 14, и она решила на верную дорожку ступить, перестала гулять по барам, нашла себе Диму. Хороший мужчина, вот поверь, она и сейчас с ним. Он ее усмирял, меня любил, я его папой называл, мы гуляли часто. Вот и наладилось все. Вообще, мне кажется, в России-матушке много похожих на меня историй.
Базаров замолчал, поковырял нос и поднял взволнованные глаза на другав надежде, что произнес хоть что-то вменяемое. Коровьев покачал головой, приподнялся, но, зашатавшись, рухнул назад. Адам взмахнул рукой, он, перед глазами которого все плыло, налил водки в каждую емкость до половины, разлил четверть бутылки на пол, ведь в темноте ничего не видел, еще и бледные мушки опьянения метались вокруг. Сверху он старательно приправил все газировкой. Адам расслабленно усмехнулся и передал один из напитков другу.
– Ну что, мой родной!
Базаров выпрямился и усмехнулся с пьяного товарища.
– Выпьем же за то, что нас объединяет! За детские травмы!