Лотта Ленья. В окружении гениев

Значит, поэт. Она его явно недооценила. На фоне его завидной выдержки ей даже немного стыдно свой дерзости. Какой удивительный человек! Хотя она и убирает руку, но прекратить игру пока не готова.

– Сегодня совсем тепло, не так ли? – говорит она как ни в чем не бывало и таким голосом, который мог бы принадлежать скорее девушке с косичками, а не брюнетке со стрижкой под мальчика.

– Думаю, не намного теплее, чем вчера, – отвечает он.

Она сдается. Против такой объективности ничего не поделать.

– Ну что ж. Где это было? – спрашивает она. – Я имею в виду, где мы встретились?

Он смеется.

– Если подумать, то, наверное, не совсем в этом мире. Вы стояли на сцене, а я сидел в оркестровой яме, под вами, в «Волшебной ночи». Вы наверняка меня даже не заметили.

Разрозненные обрывки воспоминаний собираются в одну картинку. «Волшебная ночь». Пантомима для детей.

– Это было ваше произведение, так? – вырывается у нее. – Вы композитор, сидели за роялем, когда я пришла в театр на отбор танцовщиц.

Он кивает.

– Я удивился, что вы потом ни разу не появились. Боялся, что что-то случилось. Или вы не захотели исполнять эту роль?

То, что он уже тогда думал о ней, сразу к нему расположило. Приятно, когда о тебе кто-то заботится. По правде говоря, она с удовольствием сыграла бы ту роль. Было глупо от нее отказываться. И если бы она как следует покопалась в себе, то обнаружила бы гораздо больше, чем только отсвет раскаяния. Но какой смысл вспоминать о нем, если время неумолимо бежит вперед? Его нельзя повернуть вспять, чтобы откалибровать одно колесико.

– Это была серьезная потеря? – спрашивает она, не раздумывая.

– Для нас – да. Не думаю, что мне часто встречались женщины, которые не боятся чудить. А вы просто забросили в угол свои туфли и даже не беспокоились, что нам это покажется странным. Ваши конкурентки, наоборот, слишком старались понравиться. Ни сучка ни задоринки. Все было таким мягким и податливым.

– Так легче из них вылепить что хочешь, – говорит Лотта, смеясь.

Ах, если бы он только знал! Услышав комплимент, она почувствовала себя мошенницей, потому что в душе хочет нравиться ничуть не меньше других, а может быть, и больше. Зато Лотта опережает этих сладеньких домашних девочек, делая интересное открытие: чем бесстыднее она, тем успешнее в своем стремлении. Но только до тех пор, пока проявляет неслыханную дерзость, которую все в ней и ценят. И это ведь не ложь, а тщательно отобранная правда. Она уже знает, откуда может выползти тревога, и глядит в оба, чтобы ее не пропустить.

– Мне кажется, ваша манера выдающаяся, – говорит Вайль.

– Теперь я начинаю припоминать вас. – Она смеется над беспокойством, которое чувствуется в его наивной серьезности. – То есть я помню приятный голос из оркестровой ямы. Вы меня очень подбодрили. Как давно это было? Три года назад?

– Два года прошло, – поправляет он.

– Это же почти вчера. Как я могла забыть? – Она подмигивает ему.

– Так и почему же вы не вернулись? – настаивает он.

– Боюсь, что не смогу объяснить. Наверное, каприз.

Она не хочет объяснять, что ей пришлось отказаться из-за Ришара Реви. Он был ее верным наставником в Цюрихе и очень хотел стать режиссером «Волшебной ночи». После того как его кандидатуру отклонили, было бы предательством со стороны Лотты принять это предложение. Вряд ли кто-то заботился о ней так нежно, как Реви. Именно он связал ее с Кайзерами, когда ей было практически нечем платить за квартиру. И он же первым обнаружил объявление о наборе молодых танцовщиц в «Волшебную ночь». Любовнику не стоило особенно рассчитывать на верность Лотты, но товарищ мог положиться на нее всегда, даже если это означало выбросить на ветер три миллиарда марок гонорара. Нет, с такими деньгами не разбогатеешь. Два года назад как раз наступил пик инфляции. Слава богу, он позади. А тогда ничего приличного купить было невозможно, даже еды. Как только она увидела, что появились кактусы, и к тому же дешевые – кто думал о них, ведь и масла нельзя было раздобыть, – она купила сразу три. Сначала они пробуждали мечты о бесконечных пустынных ландшафтах, расположившись на подоконнике ее крошечной комнатки в Берлине; теперь, в ее комнате у Кайзеров, они напоминают Лотте, что от всего можно урвать что-то хорошее.

– Может, это было не лучшее время поближе узнать друг друга, – говорит она, дерзко улыбаясь.

Вайль кивает.

– Тогда я подумал, не случилось ли с вами что-нибудь. На репетиции у меня было впечатление, что вы в совершенном восторге. Поэтому я и удивился, что вы больше не пришли. – Он улыбается. – Потом я подумал, что вы все-таки не очень заинтересовались представлением. Мы никого не звали на сцену несколько раз. И когда вы появились, поначалу казалось, что вы как-то растеряны. Другие девушки старались намного больше.

– Скорее их матери, – мрачно поправила его Лотта. – Малышек даже жалко.

С ужасом думает она о заносчивых бабах, которым больше нечего делать, как только носиться вокруг своих дочерей в поисках изъяна. Они поправляют каждую мелочь и каждый выбившийся волосок воспринимают как смертельного врага, который может разрушить всю жизнь.

– Вы, наверное, правы насчет матерей, – говорит Вайль. – Они – как опасные драконы.

– К счастью, моя не такая.

Мать отпустила Лотту, за что она всегда будет благодарна. Йоханна Бламауэр с самого начала увидела, что из Лотты добропорядочного представителя рабочего класса сделать не получится. Временно ей удалось устроить девочку на шляпную фабрику. И дело как будто пошло на лад. Лотта не была ленивой. Подмастерьем вкалывала за гроши каждый день без перерыва. К счастью, уже с детства она понимала, как преподнести себя правильным людям. Так, еще несколько крон она зарабатывала в богатых домах, поливая цветы или подкармливая попугаев во время отъезда жильцов. Конечно, владельцы даже не подозревали, что Лотта красовалась перед зеркалом в их одеждах и разваливалась на изысканных подушках, как на своих собственных. Но очарование трудом быстро улетучилось, и тело стало выдавать неудовлетворенность работой на мрачной фабрике. У нее вдруг проявилась аллергия, происхождение которой врачи не могли определить. Губы, глаза и горло были воспалены. Так с самого детства ее организм защищался от любой несправедливости. Мать этому не удивилась. Она собрала девочке узелок с пожитками и посадила ее в поезд. Они не обратили внимание на отца Лотты, который язвительно предрекал ей будущее проститутки. Йоханна крепко поцеловала Лотту в лоб.

– Линнерль, будь умницей и, если получится, никогда не возвращайся.

Прошло целых десять лет с тех пор, как пятнадцатилетняя девушка отправилась в Цюрих на пробы балетных танцовщиц и актрис. Потом началась война, и через три года после ее окончания она решила поехать в Берлин, о кипучей театральной жизни которого была наслышана.

После замечания о матерях Лотта и Курт умолкли, но в этот раз Лотта не нарушает молчания. Теперь, когда она узнала в нем человека из оркестровой ямы, он стал ей соратником.

Его доброжелательность рассеяла ужасную робость, которой Лотта до сих пор терзается перед выступлением. Застенчивой она не была, но перед самим выходом на сцену всегда возникает момент, когда она не в силах ручаться, что ее ноги не побегут в другую сторону.

Она опускает весло, чтобы вытереть пот.

– Вы подумали, что мне было не интересно? Я расскажу, почему не сразу вышла тогда на сцену. – Она понижает голос и переходит на шепот: – Я не узнала своего имени, можете представить? – Она смеется, поймав его взгляд. – Нет, правда. Не смотрите так удивленно. Лотта Ленья только-только появилась.

Его недоверчивый взгляд сменяется громким смехом.

– Как же вас раньше звали, госпожа Ленья?

– Каролина Вильгельмина Шарлотта Бламауэр. Реви решил, что такое имя совершенно не подходит артистке. Тогда мы быстро придумали «Лотту Ленью».

– То есть вы Каролина.

Она кивает, задаваясь вопросом, что для него значит это имя и чем оно отличается от Лотты. Это ведь всего лишь имена.

 
Что значит имя?
Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет.
Ромео под любым названьем был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть^[5].
 

С каким удовольствием она сыграла бы Джульетту.

И ей ничего не стоило сдать ее проклятое имя, как костюм после выступления. Новое имя звучит намного веселее. Да и легче жить Лоттой Первой, чем метаться из угла в угол Каролиной Второй, постоянно убегая от отца, который с удовольствием колотил ее из-за этого проклятого имени. Старшая Каролина умерла еще до рождения Лотты. С раннего детства в его глазах и алкогольном угаре Лотта чувствовала, как сильно он ее ненавидит за то, что она носит имя старшей сестры, но не может ею стать. Другая Каролина сидела на его коленях и пела, но не так, как та. Он с гордостью показывал ее всему Кайзерштадту, а потом она умерла.

Лотта до сих пор удивляется, кому пришла в голову эта дурацкая идея – назвать следующего ребенка именем умершего. Не исключено, что это придумал отец, чтобы помучить себя и найти оправдание для пьянства. Других детей в семье он жалел, но не Каролину. Он посылал ее в пивную напротив за кружкой пива, и если видел, что что-то пролилось, колотил ее и кричал: «Никому ты не нужна, никчемное отродье». Иногда он обращался с ней чуть ли не по-товарищески, тогда просил напеть песенки, которые знала ее сестра. В такие дни он проявлял выдержку и заставлял стоять перед его креслом и петь, пока глаза девочки не закрывались от усталости. Однажды у нее получилось так хорошо сымитировать голос старшей сестры, что мать в ужасе развела руками. Отец внимательно вслушивался с закрытыми глазами, а когда открыл, их застилала влажная пелена, но как только он обнаружил подлог, стал бить ненастоящую Каролину еще сильнее. До сих пор Лотте снится сон, в котором он тащит ее из постели, схватив обеими руками за горло, будто хочет задушить. Даже если бы она была старше, невозможно в полусне отбиться от такого сильного мужика.

Когда мать успевала, то спешила втиснуться между мужем и дочерью, чтобы Лотта могла снова скользнуть в постель. То есть в ящик на кухне, который мать бережно накрывала доской, если отец не хотел успокаиваться. Это был такой удобный маленький гробик, на котором в течение дня то гладили, то месили тесто. Но мать не всегда успевала на помощь. Тогда не было спасения. Руки сжимали ее шею тем крепче, чем сильнее она увертывалась от него, чтобы не чувствовать перегар. Иногда он что-то кидал в нее. Тогда она прижималась к стене, раздавленная его безудержным гневом. Однажды над самым ухом просвистел нож. Лотта сказала себе, что не должна бояться, а то ее в конце концов действительно убьют. Но несмотря на это, после удара керосиновой лампой ее трясло еще десять дней. Лампа погасла, пока летела в голову, но Лотту охватила такая паника, что началась лихорадка.

Было хорошо выйти из тени Каролины с новым именем. Только она не сразу его узнала, когда Лотту вызвали на свет рампы. Как только она поняла, что зовут именно ее, то бросилась на сцену с трепещущим сердцем. Там ее охватило сценическое волнение. Ей казалось, как всегда, что в этот вечер ее окончательно сровняют с землей. Лотта не могла произнести ни звука. До сих пор все складывалось хорошо, но как она могла быть уверена, что однажды не впадет в ступор прямо на сцене? Она не может сознательно влиять на то, что с ней происходит в свете прожектора.

И лишь мягкий голос вывел ее из оцепенения. Он поднялся к ней из оркестровой ямы и тихо спросил, какую музыку она любит. Выбор, который он ей предоставил, помог справиться с неуверенностью. Она знала, что этот незнакомец, наверное, композитор, но не могла его разглядеть.

– Станцуйте что-нибудь под «Голубой Дунай». Сможете?

Она на секунду задумалась, кусая губы. Предложение молодого человека пришлось кстати, но ей было страшно обидеть или рассмешить его своим собственным выбором. Конечно, любой дурак знал «Голубой Дунай». На ее родине этот вальс звучал на каждом углу.

– Я постараюсь, – приглушенно ответила она.

Но первые звуки, как и предполагал молодой человек, быстро заглушили беспокойство Лотты. Мягкие аккорды рассеяли напряжение. Свет теперь не казался ей таким ярким, скорее согревающим. И в эту музыку она могла скользнуть, как в ароматную ванну с теплой водой. Она так хорошо знала этот вальс, что в голове раздавалось тремоло струнных, хотя аккомпанировал только рояль. Пока она не сбилась с ритма в сложном месте, все шло хорошо. Но как назло, самый известный из всех вальсов до того, как перейти в окрыляющий трехдольный размер, начинался с двухдольного. Лотта начала движение и уже не могла остановиться. Туфли полетели в угол, и она с поднятыми руками качалась, босая, в такт вальса.

– Стоп, – прозвучал голос режиссера.

Музыка остановилась. Сердце Лотты разрывалось от обиды – ей так хотелось показать третью из многочисленных тем, составляющих «Голубой Дунай».

Во время танца Лотта наконец-то становилась самой собой. Теперь она уныло разыскивала глазами туфли.

– Вы можете показать нам что-то другое? – крикнул режиссер.

Ухмыляясь, Лотта снова сбросила туфли, без колебаний изобразила танцующего на канате клоуна и исполнила песню дерзкой проститутки. Лотта получила роль. И хотя речь шла о маленьком эпизоде, это не умалило ее радости. Конечно, она хотела бы сыграть и Джульетту, но больше всего ей не терпелось просто приобщиться к магии, которая во время спектакля разворачивалась на сцене. Это было священное волшебство, завораживающее и дарившее невидимые крылья не только Титании, но и безымянному эльфу.

Покашливание возвращает Лотту в реальность. Она с нетерпением смотрит на собеседника, думая, что тот заговорит, но он опять смотрит на воду. Лотта разглядывает его профиль и обнаруживает еще одно достоинство – уши. Он музыкант, то есть ценит их, наверное, как незаменимый инструмент, но ему определенно никто не говорил, что они еще и красивые. Похожая на улитку форма его ушных раковин идеальна. Он снимает очки, чтобы рукавом пиджака убрать несколько капель воды, которые попали на них из-за сильного гребка. По его лицу, обнаженному и открытому, пробегает тень. Хотя Лотте и в голову не приходит, что он огорчился из-за воды на стеклах очков, теперь она старается грести осторожнее.

– Вы вдруг почему-то расстроились. Очень надеюсь, что не из-за того, что я тогда отказалась от роли, – дразнит она. – Может быть, нам еще доведется поработать вместе.

Вайль качает головой.

– Я тут на какое-то время забыл, что только что умер Бузони. Он любил воду.

О смерти композитора Лотта прочитала в газете на прошлой неделе.

– И теперь вы грустите, что давно не грустили?

– Да уж, звучит довольно глупо. Но это так.

Невозможно не проникнуться этим печальным взглядом.

– Он был вашим другом? – спросила Лотта вкрадчивым голосом.

Вайль кивает.

– И учителем. Я считаю его одним из лучших композиторов.

Она не может позволить этому доброму человеку хандрить в такой прекрасный день.

– Зато теперь вы познакомились с Кайзером! Говорят, он сочиняет великие произведения. Не такие, конечно, как Бузони. Но, может быть, это и к счастью. Я уверена, что вы вместе обязательно придумаете что-нибудь замечательное.

– Да, наверное, вы правы. Именно так и надо смотреть на вещи. В конце концов, это начало нового.

Он смотрит на нее ищущим взглядом близорукого человека. Кажется, он вот-вот что-то добавит, но пока собирается, сильный удар срывает его с места. От резкого движения очки летят за борт.

– Мы куда-то врезались.

Лотта испуганно оборачивается, чтобы понять причину толчка, и обнаруживает торчащее из воды бревно. Рядом с обидчиком плавают очки.

– Они утонули? – спрашивает он испуганно. – Я без них почти слепой.

– Без паники, – бормочет Лотта.

Она пытается веслом развернуть шлюпку так, чтобы дотянуться до очков. Но они постоянно ускользают. Шлюпка вот-вот опрокинется, так сильно Лотта наклоняется вперед. В конце концов, чертыхаясь, она скидывает платье, на что Вайль смотрит, впадая, наверное, в еще большую панику. Нравится ему или нет, но перед тем, как броситься головой вниз, врезаясь в воду с громким шумом и плеском, она предстает перед его расплывчатым взглядом в маленькой летящей комбинации.

– Нет! – слышит она его отчаянный крик перед прыжком, и начинает смеяться, из-за чего вода и ряска забивают ей рот и нос.

Она всплывает, откашливается и оглядывается вокруг. Как только находит очки, хватает их и в два гребка подплывает обратно к шлюпке.

– Помогите подняться, пожалуйста! – просит она, громко дыша. Крепкой хваткой он берет ее и переваливает через борт.

– Да в вас столько силы! – замечает она.

– Это, вероятно, от плавания. Когда удается, то я всегда проплываю несколько дорожек.

– Тогда вам здесь очень понравится, мой спаситель. – Правую руку она подносит к сердцу.

– Вы проявили настоящий героизм, – отвечает он рассудительно.

Она смеется и снова берется за весла.

– Было неразумно с вашей стороны так вот прыгнуть. В этой бурде вообще не видно, что там на дне. Головой можно было удариться о такое же бревно. И теперь вы совершенно мокрая.

Она пожимает плечами.

– Хорошо, что я сняла платье. Видите, я намного разумнее, чем вам кажется. Теперь могу просто переодеться в сухое. Не могли бы вы отвернуться – я сниму нижнее белье? Будет достаточно, если вы просто снимете очки.

Он хватается за дужки очков, но тут же опускает руки. Хорошую вещь он не будет снимать. Вместо этого отворачивается, насколько может. И еще закрывает глаза.

– Всё! Можно смотреть. – У ног Лотты лежит скомканное мокрое тряпье. – Вот, пожалуйста, теперь все так, будто ничего и не было. Как считаете, господин Вайль?

– Да уж, никто в это не поверит, – отвечает он.

Они смотрят друг на друга и впервые вместе громко смеются. Вибрации хохота что-то меняют вокруг, отзываясь эхом, когда они умолкают.

Оба чувствуют: что-то произошло. И Лотте не кажется странным, что он снова снимает очки. Тихие воды глубоки, думает она, когда его лицо приближается к ее лицу. Без всякого колебания она отвечает напору его полных мягких губ. Есть что-то в этом человеке – именно сегодня, – что заставляет ее считать подобные вещи не только возможными, но и совершенно закономерными.

После поцелуя Вайль надевает очки и расправляет складки на своих брюках. Он смотрит на нее, склонив голову немного набок.

– Вы правы, фрейлейн Ленья. Ничего не было.

Смеясь, Лотта брызгает ему водой в лицо. Остаток пути они преодолевают в дружеском молчании. Когда причаливают и Лотта опускает весла, Вайль крепко берет ее за руку.

– Вы, наверное, даже и не думали выходить за меня замуж?

Лотта прищуривает глаза.

– Странно, что вы спрашиваете меня об этом сейчас. Ведь теперь вы надели очки.

Она быстро проводит рукой по его щеке и встает. В улыбке, с которой он поднимается за ней из шлюпки, нет и следа недавней растерянности.

Сцена 2

В кайзеровской Германии – Грюнхайде, 1924 год

Прошло несколько дней, а Лотта все еще не знала, как себя вести с новым гостем. Все, кто мельком видел этого молодого человека в костюме, могли принять его за хорошего мальчика перед бармицвой.

Но у нее было достаточно возможностей узнать, что его трогательная застенчивость вполне непринужденно уживается с завораживающей вседозволенностью. Рано утром он снимает на берегу всю свою одежду и с распростертыми руками бросается в воду. А когда плавает, то преодолевает такие расстояния, что Лотта с беспокойством следит за ним, хотя, кажется, плавает он лучше ее. Однажды она решила подшутить, ожидая его на берегу. Ей трудно было удержаться и не поднять на смех его костюм Адама. Когда он вышел из воды, ничего не подозревая, она появилась из-за дерева и протянула ему очки.

– Только не чувствуйте себя неловко из-за того, что я могу вас видеть, а вы меня нет. И пусть вам не мешает, что я одета, а вы нет.

Он не покраснел, как она ожидала, а спокойно объяснил, что его родители симпатизировали нудистскому движению и что нет ничего приятнее, чем купаться без одежды. И вместо того чтобы испуганно заматывать полотенце вокруг талии, досуха вытирал волосы на голове.

Курт определенно не красавец, но уверенность, с которой он преподносит свое тело, привлекает Лотту – как и его умение наслаждаться. Оно чувствуется в том, с каким удовольствием он ест и как плавает на спине с закрытыми глазами. Ему удалось даже шокировать ее. Не своей наготой. Она слишком много повидала, чтобы мужчина без штанов мог ее смутить. Но вот как могут консервативные евреи, так Кайзер называл родителей Вайля, быть еще и нудистами?

Вся семья, очевидно, такая же противоречивая, как и сам этот человек. Он болтает с Лоттой, будто они старые знакомые, не переходя на «ты» и не пытаясь продолжить дружбу, начатую в шлюпке. Лотте кажется это каким-то нереальным сном. Иногда она ловит странный взгляд господина Вайля. Тогда она представляет, что и он спрашивает себя о том же: неужели мы так и не узнаем, что это было? Ничего серьезного, говорит она себе. А если и было что-то, то еще много времени впереди, чтобы это выяснить. Ведь в начале лета всегда кажется, что оно бесконечно.

Не то чтобы ей приходилось думать о нем каждую минуту.

Если и думает, то только в редкие моменты между заходом солнца и ночной темнотой, когда кажется, что весь мир погружается в состояние неопределенности. Да и детские игры, прогулки, разговоры с женой Кайзера фрау Маргарете и плавание полностью заполняют дни Лотты. Вайль, похоже, тоже занят другими вещами. На прогулках мужчины, увлеченные разговорами, уходят далеко вперед. Женщины следуют за ними и обсуждают свои темы – детей и знакомых.

– Ты слышала?

Новости от друзей из города доносятся до них, как истории из какого-то далекого мира. В сущности, эти сообщения никого не интересуют, но все с радостью следят за ними, чтобы было о чем поговорить.

Завтраки, обеды и ужины они проводят вместе, а потом Кайзер и Вайль исчезают – часто на лодке. Кайзер без ума от лодок. Всё, на чем катаются, ходят под парусом, гребут или заводят мотор, он должен иметь. На лодке мужчины обсуждают свои идеи. Лотта знает, что они собираются создать совершенно новый вид оперы. Речь идет о трехактной пантомиме. Они работают везде, только не дома. Там нет кабинета, и Лотта никогда не видела, чтобы хозяин работал в других комнатах. Будто Кайзер ведет двойную жизнь. Здесь, на окраине Берлина, он состоятельный радушный отец семейства, который щедро увешивает темные стены дома добротной живописью и рогами, будто это чуть ли не комната страха. В городе – напротив, это должен быть изысканный отель. Там опытного мастера с нетерпением ожидают рабочий стол и новая любовница.

Кайзеровская жена постарела. Когда ее муж возвращается из города, на ее губах появляется горькая усмешка. Лотте жаль ее. Он нравится женщинам, но она никогда не чувствовала к Кайзеру ничего такого, что могло бы ранить ее старшую подругу. Лотта благодарна ему за то, что он приютил ее, когда все драгоценности последнего покровителя были распроданы.

Трудно сказать, действительно ли он хорош собой или его украшают элегантность и аура успеха. Но его глаза примечательны. Они горят удивительным серо-голубым цветом – ни теплым, ни холодным, а каким-то нейтральным. Лотте он нравится, но ей бы хотелось, чтобы он реже огорчал свою жену, которая явно достойна любви.

– Он вернулся в город. – В такие моменты вздох Маргарете раздирает душу.

А ведь она старше Лотты и должна бы знать, что нельзя ставить все на одного парня. С годами он высосал из нее не только состояние, но и легкость. Она ему никогда не простит, что когда-то из-за него ей пришлось попасть под семейную поруку и даже сесть в тюрьму. Он растратил не только деньги жены, дочери богатого коммерсанта, но еще и деньги, которые им не принадлежали. За это его взяли под стражу. Жену держали недолго, но этого хватило, чтобы осталось тяжелое чувство стыда. Лотта не верит, что он когда-то думал о чувствах Маргарете или хотя бы извинился перед ней. Вот и сегодня он занят тем, что зализывает раны: насколько недоброжелательным должен быть мир, чтобы наказать его за мошенничество и растрату. А еще и жена что-то требует – это уж, извините, слишком!

К счастью для всех, вскоре он стал самым успешным драматургом страны. Загребает достаточно денег, чтобы избежать неприятностей.

Вечером они все вместе сидят за столом, как одна большая семья.

– Мой новый друг и я будем вас воодушевлять, – произносит Кайзер.

Кёнигсбергские фрикадельки подаются с картофельным пюре и бутылкой шампанского. Шампанское к фрикаделькам! Лотта не имела ничего против шампанского и фрикаделек, просто ей хотелось, чтобы после поездки в город он не выставлял напоказ свое хорошее настроение. Его сын, красавец Ансельм, еще не переодел нарядный матросский костюм, который отец выбрал для него утром. Лотта представляет себе, как он показывает своего модного мальчика с той же гордостью собственника, что и свои лодки. Однако Кайзеру следовало бы знать, что дети не умеют держать язык за зубами. Тем более если они, как десятилетний Ансельм, не знают истинной причины молчания. Перед ужином он честно рассказал Лотте, как они с отцом и какой-то дамой обедали в «Адлоне». Ансельм не мог поверить своему счастью, когда ему достался второй кусок торта. Так отец хотел утешить сына, потому что сам на какое-то время должен был уединиться с молодой дамой, чтобы без помех обсудить деловые вопросы.

– Это прекрасно, если отец и сын могут доверять друг другу маленькие секреты, – ответила она, улыбаясь.

Она надеялась, что ее замечание помешает мальчику рассказать матери эту историю. И в самом деле, свой смелый поход за вторым пирожным он скрыл от матери, но вот приятную девушку – нет.

– Что интересного вы делали в городе? – хочет узнать теперь Маргарете.

Она до сих пор не притронулась к блюду. То, что Георг дополнил ужин бутылкой шампанского, кажется, отбило у нее всякий аппетит. Лотте не по себе, и она надеется, что дело не дойдет до неприятной сцены.

Кайзер щурит глаза. Его пьесы производят впечатление нравоучительных, но его гений измеряется другими категориями. Мир должен ему все, он – ничего. И никакого отчета. Он настолько умен, что Лотта могла бы даже принять его высокомерие, если бы он не обижал Маргарете.

– Я не хочу утомлять вас деловыми вопросами. Ведь было ужасно скучно, правда, Ансельм? – Кайзер поддевает вилкой фрикадельку. При этом улыбается одними лишь губами. – Ах нет, тебе было не скучно, ты был безумно рад торту.

– Да, Ансельм? – спросила Маргарете.

Мальчик уставился в тарелку, покраснев до ушей. Видно, теперь его осенило, что он совершил ошибку.

Если Георг сердится, у него появляется тик. Он дергает головой, как голубь. Когда он поворачивается к дочери, его лицо, искаженное гримасой, не обещает ничего хорошего.

– Может быть, немного музыки для нашего гостя? Мы должны ему что-нибудь сыграть. Сибилла, спой для нас!

Маргарете неодобрительно смотрит на мужа, будто он ее невоспитанный сын.

– Я буду очень рад, – говорит Вайль.

Лотта бьет слишком вежливого музыканта ногой по голени, чтобы он прекратил подбадривать Сибиллу. Почему бедная девочка должна расплачиваться за недопонимание между родителями? Но уже поздно. Сибилла подскочила и в своем энтузиазме чуть было не стянула скатерть со стола. Васильковые глаза сверкают под пшенично-белой шапкой волос – эти дети и правда рождены для лета, думает Лотта, вздыхая. От их здоровой, веселой природы будто отскакивают негативные переживания, когда в других они порождают яд недоверия к людям. Иначе не объяснить, почему Сибилла с такой готовностью соглашается выступить перед отцом. Малышка несколько раз смущенно трет нос указательным пальцем, настолько радует ее внимание, которого она удостоилась.

– Что вы хотите послушать? – спрашивает она смело.

– Может быть, «Поедем в Вараздин»? – предлагает Кайзер. Лотта скрепит зубами. Оперетта, как нарочно, да еще и со сложным ритмом!

Пока Маргарете, задумавшись, смотрит в одну точку на стене, а братья Ансельм и Лоран скалятся друг на друга, Георг позволяет дочери пропеть все строфы. По окончании он хлопает в ладоши.

– Молодец, доченька. Редко услышишь, чтобы произведение так испоганили. Но оно того заслуживает. Я ведь говорил, что Кальман переоценен.

Перемена в лице Сибиллы вызывает у Лотты приступ тошноты. Должно быть, девочка все-таки чувствует иронию в словах отца и растерянно опускается на свой стул.

– Я с удовольствием на тебя смотрел, – говорит Вайль дружелюбно.

Лотта улыбается. От нее не ускользнуло, что он говорил не о музыке. Никогда она еще не встречала человека, который был бы так мил и все-таки удерживался от приятной лжи.

– Я знаю одного художника, который бы все отдал, чтобы тебя написать, – продолжает он.

Сибилла снова сияет.

– Слышишь, папа?

Кайзер закатывает глаза.

– Да, конечно, слышу, даже если мне на мгновение показалось, что я оглох.

Пока кто-то молча продолжает есть, накладывать в тарелки еду и передавать другим, Лотта с любопытством смотрит на Вайля. Он поможет ей вернуть разговор в более безобидное русло.

– Как случилось, что музыкальный театр вы любите больше, чем инструментальную музыку?

– Мне нужны стихи, чтобы вдохновиться, только тогда появляется музыка.

– Значит, вы тоже любите оперу? – восклицает Лотта. – Я от нее без ума.

Он думает, прежде чем ответить:

– Естественно, я тоже. Но считаю, что в традиционном понимании она закончилась на Вагнере и Штраусе. Сегодня нужно что-то другое.

– И вы уже знаете, что это будет? – интересуется Лотта.

– Да, конечно. Я бы хотел создать музыкальный театр, в котором музыка и текст были бы на равных. И этот театр должен быть для всех, а не только для горстки элиты во фраках. Какой смысл что-то создавать, если мы проигнорируем большинство людей? Я хочу музыкальный театр без восторженной шумихи – он должен быть привязан к реальной жизни и актуальным событиям.

В пылу спора щеки его горят.

– Вот именно такой человек для моих пьес и нужен! – говорит Кайзер, похлопывая по спине своего нового друга. – Этот парень ничего не боится – ни джаза, ни балаганных песенок. Он наведет ужас на критиков.

Лотта изобразила в воздухе энергичный удар кулаком.

– Прекрасно, господин Вайль. Мое восхищение. Если вы хотите обратиться к широкой публике и иметь оглушительный успех, то держитесь за Кайзера. Вы ведь слышали, что его «Граждане Кале» добрались до Японии?

Кайзер смотрит свысока, но непринужденная улыбка выдает его – комплимент Лотты вернул драматурга в прекрасное настроение. Жена-рогоносица, кажется, не очень-то довольна, что обидчику льстят, но для Лотты лучше так, чем издевательства над детьми.