Русская революция. Ленин и Людендорф (1905–1917)

Важнейшие отдельные меры касались подготовки к войне против России. Первоочередной целью сбора сведений назывались планы развертывания русских западных армий Виленского и Варшавского военных округов, а также корпусов центральных армий Петербургского, Московского и Казанского округов. Отсюда вытекало «требование, чтобы военные агенты жили внутри России [подчеркивание в тексте. – Е. И. Ф.]»: «Вербовка и обучение русских на этих территориях и участках – ключ ко всей моб[илизационной] подготовке. Пока здесь нет “коренных” агентов, нам не выполнить наши моб[илизационные] задачи!»^[326]

Так как вербовка и обучение русских агентов, постоянно проживающих в Российской империи, обычными способами требовали много времени, при подготовке к войне были затруднены, а в «период напряженности» перед конфликтом почти невозможны, секция IIIb теперь особенно нуждалась в том, чтобы кандидатуры надежных «коренных агентов» подбирали руководители сотрудничающих с ней партий. Иметь в осведомителях в столице и самых разных уголках страны проверенных, искушенных в нелегальной работе товарищей, владеющих методами тайных разъездов и передачи сведений, ждущих только знака, чтобы раздобыть и доставить нужную германской разведке информацию, означало получить большое преимущество. Тесная и прочная связь с действующей в условиях строгой конспирации партией большевиков создала для этого соответствующие предпосылки. Таким образом, значение потенциальных коллаборационистов из большевистского подполья внутри России росло вместе с предвоенной напряженностью. Ленин, как наиболее опытный партийный вождь-конспиратор, представлял для разведок центральных держав особый интерес.

1.4. Ленин под покровительством Эвиденцбюро

В течение 1910 г. венское Военное министерство сделало выводы из последствий пренебрежения военной разведкой до и во время аннексионного кризиса. С начала 1911 г. оно приступило к приготовлениям на случай грядущего конфликта, которые и «разведке пошли на пользу»^[327]. Оно велело центральным ведомствам наметить основные направления будущей деятельности с учетом возрастания военных потребностей. На ежегодном заседании разведывательной группы 10 марта 1911 г. ее руководитель Макс Ронге представил проект новой инструкции по разведке, который был принят в качестве директивы, обязательной для всех работающих в этой области учреждений и органов. В итоге увеличилось финансирование разведки, появились такие затратные современные подразделения, как служба шифрования и служба прослушивания телефона и телеграфа, укомплектованные первоклассным персоналом; «с 1911 г. Эвиденцбюро смогло частично провести некоторую кадровую перестройку»^[328]. 24 ноября 1911 г. оно получило санкцию на интенсификацию и расширение деятельности, направленной против России, и в том же году усилило контакты с представителями антиправительственной русской оппозиции за рубежом, которые располагали необходимыми связями в Российской империи.

Я. С. Фюрстенберг (партийный псевдоним Ганецкий), давний конфидент Эвиденцбюро, работавший теперь на Краковское главное разведывательное управление, обратил внимание Ленина на новые финансовые и рабочие возможности австрийской разведки, «выяснил положение у властей», т. е. у той же разведки, и уладил все вопросы с его переселением в Краков^[329]. Главное разведывательное управление Кракова, отвечавшее за Польшу, Украину и центральную Россию, до тех пор имело дело преимущественно с эмигрировавшими польскими социалистами Пилсудского, которые предназначались для революционизирования и захвата русской Польши, и украинскими эмигрантами-австрофилами, которым предстояло действовать на завоеванной Западной Украине. Для центральной России требовались русские партия и движение, готовые революционизировать свою родину с помощью армий центральных держав. Радикальный предводитель маленькой большевистской группировки в русской социал-демократии прекрасно соответствовал этим целям. Ганецкий сумел настоять в управлении на кандидатуре своего партийного босса и на все два года пребывания Ленина в Кракове был приставлен к нему в качестве ближайшего сотрудника.

1.4.1. От мировой войны к мировой революции

Приглашение Ганецкого застало Ленина, страдавшего от депрессии в Париже, в самый подходящий момент. Работа его идейного вдохновителя среди социалистов Парвуса «Классовая борьба пролетариата» открыла ему глаза на то, что военные круги в Берлине теперь задумались о предмете его заветных желаний на рубеже 1907–1908 гг. – грядущей войне, которая нажимом извне создаст предпосылки для революционизирования России изнутри. Формулировка Парвуса: «Мировая война может… завершиться только м и р о в о й р е в о л ю ц и е й [разрядка в тексте. – Е. И. Ф.]»^[330], – отвечала сокровенным мыслям Ленина и вмиг заставила его отринуть все сомнения по поводу момента и характера его будущих действий. Тот факт, что социалистический экономист-теоретик при этом, под влиянием немецкой социал-демократии, предостерегал, как будто специально обращаясь к Ленину, от форсированного «революционизма» («революционизм, который не хочет видеть ничего кроме последнего дня и последнего великого решения, не-историчен и ненаучен»^[331]) и произвольного «революционного обострения» борьбы («не революционное обострение, а социальное расширение борьбы»), мало его беспокоил. Он ухватился за предоставленную возможность и сделал 1912 г., когда Вена настраивалась на кажущуюся неотвратимость войны с Россией, годом планирования собственной войны в тесной связке с генштабами центральных держав. Ленин с размахом начал «новую жизнь», которую переселившиеся вместе с ним в Краков товарищи позже славили как высший этап партийного развития^[332], тогда как на самом деле она была отмечена глубочайшей зависимостью от военных планов центральных держав, направленных против их родины.

Краков 1912 г. – совсем не тот уютный провинциальный городок с доброжелательными полицейскими, каким его позже представила советским читателям Крупская^[333]. Это был сильно милитаризированный город с «бесспорным господством военной формы»^[334] на улицах. Жизнь там кипела вокруг корпусных штабов и австрийской крепости, где находился крупнейший многочисленный гарнизон. Рядом с различной австрийской униформой мелькала польская, принадлежавшая полякам-эмигрантам (по словам Крупской, в одном только Кракове их насчитывалось 4 тыс. чел.^[335]), чьи «общества» под прикрытием занятий гимнастикой, стрельбой и прочей физкультурой воспитывали великопольский патриотизм и дожидались удобного момента для освобождения Польши от русского ига. За два года костюмы членов общества «Сокол» как-то незаметно превратились в хорошо известную полевую форму Польского легиона. «Чем удушливее в течение следующих двух лет становилась политическая атмосфера, тем более неприкрыто эти объединения словом и делом демонстрировали свои намерения, тем неосторожнее высказывались и вели себя, настолько, что даже власти пришли в некоторое смущение. Безбоязненно говорили о множестве оружия и боеприпасов, припрятанных по ту сторону границы, и самым решительным образом уверяли, что все готово к восстанию»^[336]. В обстановке предвоенного оживления националистических эмигрантских организаций Ленину предназначалась задача создать русское движение под своим руководством. Он пользовался всеми привилегиями желанного будущего союзника^[337]. Но, прежде чем войти в краковский привилегированный круг обладателей шикарных загородных домов в Высоких Татрах, почти неизвестному русскому предстояло выдержать испытание.

1.4.2. Ленинский дебют: Пражская партийная конференция

Мероприятие, вошедшее в канонизированную историю Коммунистической партии Советского Союза как «Шестая (Пражская) Всероссийская конференция РСДРП»^[338], представляло собой тайное совещание самого узкого круга воинствующих большевиков с целью установления контакта с венским Эвиденцбюро. Конференция в условиях «строжайшей конспирации» впервые проводилась в славянской столице – чешской метрополии австро-венгерской монархии, и собрались на нее целых 18 сторонников Ленина: 14 делегатов от внутрироссийских партийных организаций, в том числе два номинальных меньшевика, которые вскоре перешли к большевикам, и как минимум два, если не три, большевистских агента охранки (Р. В. Малиновский и А. С. Романов, он же Аля Алексинский, друг сестры Ленина)^[339], а также 4 представителя большевиков за границей, двое из которых (Ленин и Зиновьев), собственно, созвали конференцию и авторитарно ею руководили, обеспечив с помощью интриг отсутствие других социал-демократов (меньшевиков, бундовцев, польских и литовских товарищей). Эта маленькая, совершенно не репрезентативная для общего состава русской социал-демократии группа заседала под незримым прикрытием Эвиденцбюро 18–30 (5–17) января 1912 г. в пражском Народном доме на Гибернской улице^[340]. Конспирация соблюдалась такая, что работники нелегальной лейпцигской транспортной организации большевиков устраивали приезд делегатов тайно, встречали прибывающих на пражском вокзале, не зная их имен, и, не называя места заседания, доставляли по адресу, который упорно держался в секрете, а делегаты, чья подлинная личность была известна только Ленину и Зиновьеву, приезжали, выступали и уезжали под псевдонимами.

Подоплекой этого сборища служили ожидания Эвиденцбюро, что лидер радикальной группки из антигосударственной части всероссийской социал-демократии за границей даст решающий стимул к созданию чрезвычайно необходимой службы наступательной разведки против России («обеспечение общей разведки с целью осветить деятельность русских корпусов в средней полосе России»^[341] и т. д.), привлечет к этой разведке своих товарищей в российском подполье и, используя также прочие связи на родине, станет надежным партнером центральных держав в борьбе за победу над ней. При должной психологической нацеленности на успех и в отсутствие любых мыслимых противников из рядов русской социал-демократии Ленин выдержал экзамен. Из Праги в Париж к своей жене и секретарю, которая на сей раз не могла его сопровождать, он вернулся успокоенным: «Ильич стал другим… гораздо менее нервным, более сосредоточенным, думал больше о задачах, вставших перед русским рабочим движением… Еще несколько месяцев тому назад Владимир Ильич как-то с грустью говорил Анне Ильиничне, приезжавшей в Париж: “Не знаю уж, придется ли дожить до следующего подъема”, – теперь он ощущал уже всем существом своим эту поднимающуюся бурю…»^[342]

Венское Эвиденцбюро нашло в лице Ленина нужного ему русского партийного лидера, имевшего под рукой сеть тайных связей, конфидентов во многих районах страны и в армии и через верных людей пробравшегося даже в парламентское либеральное движение^[343]. Он располагал проверенной транспортной организацией (в партии ее называли «транспортной комиссией»), которую в годы реставрации при Столыпине нелегально выстроил «Альберт», т. е. И. О. Таршис из Вилькомира Ковенской губернии, секретарь Московского комитета РСДРП по кличке Пятница. Теперь Альберт из Лейпцига организовывал под благожелательным взором германских органов безопасности переправку грузов (печатной продукции, оружия) и людей через границу в обоих направлениях официальными и нелегальными путями, заготавливал паспорта, налаживал связи с пограничными контролерами с той и другой стороны, обеспечивал приезжающих и отъезжающих товарищей жильем, транспортом и билетами. Он же доставлял из России в Прагу участников конференции с помощью своих штатных сотрудников Петунникова и Валерьяна, к которым в качестве неофициального помощника присоединился большевистский агент охранки из криминальной среды М. И. Бряндинский^[344]. Альберт был так важен для осуществления планов Ленина, что его позвали на Пражскую конференцию в числе четырех заграничных представителей партии.

Состав делегатов подбирался с учетом интересов венских и краковских хозяев. Это были преимущественно новички в социал-демократическом движении (некоторые прошли подготовку в партийных школах на Капри и/или в Лонжюмо), в среднем в возрасте двадцати с небольшим лет, главным образом из рядов русского пролетариата с добавлением нескольких представителей важных для центральных держав национальных окраин империи, многие – неквалифицированные и квалифицированные рабочие крупных предприятий, в том числе военных, в стратегически значимых районах страны. Большевистскую группу Петербурга (столица, производство вооружений и боеприпасов, порт) представляли два делегата, Екатеринослава (тяжелая промышленность, сельское хозяйство в окрестностях) – один. По одному делегату прибыло из Саратова (Поволжье), Николаева (черноморский порт, флот), Вильны (от многонациональной западной приграничной губернии на конференцию явился рабочий-еврей лет 18–20), Центрального промышленного района (большевистский агент охранки Георгий с партийным псевдонимом Андрей Сергеевич Романов, т. е. А. Алексинский) и Казани (жест Ленина в сторону офицеров разведки австрийского Генштаба?). Такое социальное и региональное представительство местных большевистских групп должно было убедить венских покровителей конференции в «глубоком эшелонировании» партии Ленина в Российской империи и в ее способности стать в будущем вспомогательными внутрироссийскими войсками австрийцев.

Состав избранного в Праге Центрального комитета подчеркивал это намерение. В числе нежелательных элементов из социал-демократической партии Ленин наряду с польскими и литовскими товарищами не допустил на конференцию еврейских марксистов, которые ввиду своих необъятных международных связей легко могли сорвать его планы. В результате еврейский элемент на данной конференции оказался не так силен, как бывал обычно на других социал-демократических собраниях, и столь умелая селекция привела к образованию действительно русского (с добавлением представителей национальных окраин) руководящего органа: в комитет из семи человек с правом дальнейшей кооптации членов, помимо многолетнего подручного Ленина и второго, после него, представителя заграничной организации большевиков на конференции Г. Е. Радомысльского (партийный псевдоним Зиновьев), вошли всего два еврея – Виктор (Д. М. Шварцман) из Киева, симпатизирующий Ленину меньшевик плехановского направления, избрание которого являлось временной компромиссной мерой ввиду необходимости представительства Украины, и Борис Иванович из Москвы, он же Шая Голощекин, партийный пседоним Филипп (наст. имя Филипп Исаевич или Исакович Фрамм), уроженец г. Невель Витебской губернии. Как Зиновьев, так и Голощекин ставили свою принадлежность к ленинской партии выше принадлежности к еврейству и категорически отрицательно относились к еврейской интеллигенции, особенно среди меньшевиков^[345].

Голощекина, старого большевика с 1903 г. с бурной историей многократных арестов, ссылок и побегов, неизменно приводивших его за границу к Ленину, привычного к террору и насилию руководящего деятеля, известного своим презрением к «мягкотелой интеллигенции»^[346], Альберт доставил в Прагу лично. По возвращении с конференции нового члена ЦК РСДРП и его Русского бюро арестовали и сослали в Тобольск. Он сбежал в Петербург, а оттуда по заданию партии ушел в уральское подполье. На рубеже 1912–1913 гг. Голощекин появился на Краковской конференции Ленина, которая определила структуры нелегальной партийной организации, сотрудничающей с Эвиденцбюро. В итоге ему поручили создать боеспособную тайную организацию на Урале, где в марте 1913 г. его снова ждали арест и ссылка – на сей раз вместе с уральским уроженцем Я. М. Свердловым и другими членами местного партийного руководства – в Туруханский край Енисейской губернии, откуда бежать было невозможно. Освободившись по амнистии Временного правительства в марте 1917 г., он работал в петроградском ЦК, пока Ленин в мае не послал его проводить большевизацию тяжелой и военной промышленности Урала, который рассматривался как район тактического отступления в случае краха большевистской власти в столице. Здесь Голощекин правил твердой рукой, занимая высшие военные и партийные посты, будучи после большевистского переворота назначен военным комиссаром Уральской области. В этом качестве он ведал надзором за сосланной семьей бывшего царя и при приближении белых войск настоял на ее убийстве. Послужив в гражданскую войну исполнительным орудием кровавого подавления и искоренения ленинских противников в таких многонациональных краях, как Урал, Поволжье и Сибирь, после смерти Ленина он возглавил крайком партии в Казахстане, где с 1924 по 1933 г. с миллионами жертв осуществлял перевод на оседлость казахов-кочевников, принудительную коллективизацию и политические репрессии. Когда Гитлер захватил власть в Германии, Сталин, бывший товарищ Голощекина по ЦК, зная его опыт в сотрудничестве с германским Генштабом и предполагая возможный германо-советский альянс, перевел его на высокую должность в центр. После нападения Германии на СССР Голощекин был арестован по подозрению в шпионаже и 28 октября 1941 г. расстрелян как «вредитель».

Из того же теста был попавший в ЦК Серго (Г. К. Орджоникидзе) из Тифлиса, грузинский большевик, в отличие от большого числа образованных грузинских меньшевиков – кутила и пьяница, бесшабашный профессиональный революционер, приверженец Ленина с 1903 г. Арестованный в декабре 1905 г. как член вооруженной боевой дружины, но в мае 1906 г. выпущенный под залог, он эмигрировал в Германию. Проведя там 8 месяцев, в начале 1907 г. вернулся в Россию и занялся партийной работой в Баку. После повторного ареста и бегства явился в 1911 г. к Ленину в Париж, поступил в партийную школу в Лонжюмо. В том же году он по распоряжению Ленина нелегально уехал в Россию, на Пражскую конференцию его вызвали оттуда^[347]. Как и Голощекин, Серго славился презрением к партийной интеллигенции с ее тонкими чувствами.

В качестве еще одной компромиссной меры, обусловленной территориальными соображениями, в ЦК ввели Тимофея (С. С. Спандаряна) – армянина из преимущественно мусульманского Баку, чувствительного интеллигента, отца двоих детей. Его уже на обратном пути арестовали по доносу присутствовавших среди участников конференции сотрудников охранки. На его место большевистский агент Охранного отделения Константин из Москвы, тоже приехавший из Праги членом ЦК, кооптировал другого кавказца – только что нелегально, но предположительно с ведома (а то и по наущению) охранки вернувшегося из сибирской ссылки во вторую столицу грузина Иосифа Виссарионовича Джугашвили (Сталина). Соответственно в кругах немецких разведчиков он был известен как террорист, который во время революционной смуты даже в центре столицы совершил налет на транспорт с деньгами^[348].

Константин, который должен был вместе с Филиппом (Голощекиным) представлять на конференции московскую группу, но прибыл с опозданием, на самом деле звался Романом Вацлавовичем Малиновским (1876–1918) и родился в российско-польской Плоцкой губернии. Ленин его встретил чрезвычайно сердечно, выдвинул кандидатом от партии в IV Государственную думу и ввел в ЦК. Константин также получил задание наладить легальный выпуск «Правды» в Петербурге и добросовестно его выполнил (первый номер вышел 22 апреля [5 мая] 1912 г.). По завершении конференции Ленин вместе с Константином поехал в Лейпциг и там на конспиративном совещании в помещении редакции газеты «Лейпцигер фольксцайтунг» познакомил его с двумя большевистскими депутатами III Думы – Н. Г. Полетаевым (р. 1872, с. Кожухово Костромской губернии) и В. Е. Шуркановым, из которых по крайней мере второй работал на охранку.

Затем Ленин отправился дальше в Берлин, где, остановившись у В. В. Адоратского (Фриденау, Кайзераллее, 99/100), информировал избранных товарищей о последних событиях в партии. Через члена ЦК Спандаряна, уполномоченного им на переговоры с Карлом Каутским, он продолжил борьбу за наследство Шмита, которое находилось под опекой Каутского, Франца Меринга и Клары Цеткин.

Малиновский же из Лейпцига вернулся в Россию, сделал в партии стремительную карьеру как любимец партийного босса, а после захвата этим боссом власти первым из членов ЦК пошел на расстрел по приговору революционного суда.

Экскурс: Ленинский агент охранки Р. В. Малиновский

…Я прекрасно понимаю, что прощение неприемлемо для меня; может быть, лет через сто и будет возможно, но не теперь^[349].

Самый проклинаемый «провокатор» в большевистской партии, «Иуда» из ленинского круга не ошибся. Прошло сто лет, и в ключевых документах трех инстанций, занимавшихся «делом Малиновского», – назначенного Лениным для проформы весной 1914 г. партийного суда в Поронине (Австрия); соответствующей следственной части комиссии Муравьева во главе со следователем Н. А. Колоколовым, работавшей летом 1917 г.; московского Всероссийского революционного трибунала осенью 1918 г. – мы находим свидетельства, которые во многом реабилитируют Малиновского и сильнее всего порочат того, кто управлял им в двойной игре на большой политической сцене, – его партийного начальника Ленина^[350].

В противоположность большевистской версии о небесталанном партийном активисте, из-за честолюбия, жажды славы и денег сбившемся с праведного пути и под влиянием умных ловцов душ, слуг царизма, предавшем Ленина и партию, сами факты биографии Малиновского показывают, что этот поляк, католик и отец семейства, был прирожденным профсоюзным лидером, но ленинские соратники, вопреки его воле и призванию, толкнули его на путь агента, темные стороны которого трагически превышали его способности ко лжи и притворству. Молодой Малиновский, симпатичный и обаятельный ефрейтор лейб-гвардии Измайловского полка, с короткой кудрявой шевелюрой и лихо закрученными усами, попал в поле зрения петербургской охранки уже во время первой революции, вступившись за права бастующих рабочих^[351]. Происходил он то ли из обедневших польских дворян, то ли из крестьян, с детства остался круглым сиротой (отца лишился в 8 лет, матери – в 14), получил «домашнее образование» (одна из его сестер работала учительницей, другая гувернанткой), поступал в учение в книжный магазин и на фабрику мельхиоровых изделий, но каждый раз бросал и, в отличие от старших братьев и сестер, преуспевших в академических профессиях, перебивался случайными заработками в надежде уехать за границу, трижды попадался на краже со взломом (1897–1899), в результате чего в конце концов оказался в Плоцкой окружной тюрьме. Владелец тюремной фабрики взял способного молодого человека после освобождения к себе и тем спас «от гибели»^[352]. В 25 лет (1901) Малиновский вступил в РСДРП. В том же году его призвали на военную службу и направили в столицу, в лейб-гвардии Измайловский полк. Во время беспорядков 1904–1905 гг. он, служа конюхом у полковника Ботерьянова, сблизился с социал-демократами среди повстанцев и, должно быть, вступил в контакт с большевистскими боевыми группами. По возвращении в часть осенью 1905 г. его обвинили в агитации, но штабс-капитан Розгильдеев не дал делу ход, зачислив Малиновского добровольцем на Дальний Восток. Впрочем, его батальон так и не покинул Могилевский гарнизон до конца русско-японской войны и был расформирован. В апреле 1906 г. Малиновский, уволившись в запас, стал токарем на заводе Лангензипена. Умение произносить зажигательные речи, искреннее участие к рабочей доле вскоре привели его в руководство петербургского Союза металлистов. Директор Департамента полиции, лично курировавший этого агента в 1912–1914 гг., расхваливал его качества: «От природы Малиновский был богато одарен способностями, в особенности поразительной, я бы даже сказал, феноменальной памятью, тем ораторским искусством, которое, как бы проникнутое силою, убежденностью, могло увлекать и взвинчивать слушателей, и, наконец, дерзостною смелостью, которая граничила с фанатизмом партийного энтузиаста»^[353].

Эти качества импонировали и ленинцам, через Зиновьева установившим связь с Малиновским в конце 1906 – начале 1907 г. По данным Зиновьевым впоследствии показаниям в комиссии Муравьева, Малиновский тогда тяготел к меньшевикам (на самом деле он ценил образованных меньшевистских интеллектуалов и преклонялся перед В. В. Шером, который, со своей стороны, видел в нем будущего «русского Бебеля»), но старался занимать взвешенную позицию между двумя фракциями^[354]. Малиновский позже подчеркивал, что именно в ту пору «впервые» познакомился «с политической агитацией» и начал «сам работать на общественном поприще»^[355]. Контакт Зиновьева с заводским рабочим – социал-демократом и профсоюзным деятелем – произошел в то время, когда Ленин в Финляндии, извлекая уроки из Московского восстания и общего поражения революционного движения, намечал пути, чтобы начать все сначала. Для нейтрализации могущественной охранки, с одной стороны, и превосходящего меньшевистского противника, с другой, он нуждался в союзниках и потому велел «сагитировать», ради будущих интересов своей партии, и этого «интеллигентного рабочего» с дружескими связями среди видных меньшевиков. Не доказано, но вряд ли ошибочно предположение, что некоторые шаги Малиновский уже в 1906–1910 гг. предпринимал с подачи большевиков: теснее сблизился с меньшевистскими кружками, продвинулся до секретаря правления мощного петербургского Союза металлистов («работал я в союзе честно, отдавал этой организации всю душу и сердце»), а вместе с тем, являясь «членом партии с 1901 г.», под именем Эрнест «в 1907 и 1910 гг. говорил добровольно с начальником охранного отделения по телефону»^[356]. В период полицейских репрессий старый партиец добровольно связывался с начальником петербургской охранки лишь в том случае, если старался наладить отношения с тайной полицией и/или подстраховать свою нелегальную деятельность, а делал это по телефону, если не хотел, чтобы о таких отношениях знали его друзья (меньшевики). До 1909 г. Малиновскому, очевидно, удавалось и то и другое. Несмотря на пламенные выступления «талантливейшего оратора» (Зиновьев), например, на 1-м Всероссийском съезде фабричных врачей и представителей фабрично-заводской промышленности, агитация в годы всеохватывающего полицейского контроля при премьер-министре Столыпине сходила ему с рук. Только 15 ноября 1909 г. – по его собственным словам, на Всероссийском антиалкогольном съезде; по документам охранки, на собрании местной социал-демократической организации – он превысил меру допустимого и был арестован. После трехмесячного предварительного заключения его освободили, лишив права проживания в Петербурге. В январе 1910 г. он поселился в Москве, поступил на работу на завод Штолле и записался на курсы в Народный университет Шанявского.

В апреле 1910 г. Малиновского арестовали вместе с московскими меньшевистскими лидерами, а 15 или 16 мая привели на допрос к ротмистру Иванову. Согласно показаниям Иванова летом 1917 г., Малиновский тогда заявил «о своем желании переговорить откровенно с начальником отделения», а начальник, подполковник П. П. Заварзин (с 29 декабря 1909 г.), пояснил, что он «выразил готовность вступить в число секретных сотрудников Московского охранного отделения»^[357]. Вряд ли беззаветный профсоюзный борец принял такое решение по собственному почину, и первые же его действия говорят об управлении им со стороны большевиков: первая информация, которую Малиновский дал московской охранке в качестве ее секретного сотрудника по кличке Портной, касалась вызывавшей опасения у Ленина московской группы меньшевиков-«примиренцев» (Шер, Круглов, Дмитриев, Чиркин и др.). После тактической паузы, призванной защитить осведомителя, этих друзей Малиновского арестовали и сослали. Тот, кто их выдал, тяжело переживал «первый шаг моей подлости», но – как он напомнил своим товарищам в ревтрибунале 1918 г. – не видел другого выхода^[358]. Напомнил он им также, как всячески ограждал и уберег-таки от ареста «товарища Батурина», т. е. большевика Н. И. Бухарина, которого охранка с удовольствием изобличила бы с его помощью.

Это и похожие события не прошли мимо внимания московских меньшевиков и бундовцев, которые начали питать подозрения, что Малиновский связан с охранкой. Слухи такого рода докатились и до большевиков, Малиновский был ими настолько раздавлен, что у него появились симптомы нервного расстройства. В ревтрибунале он рассказывал о тяжелом внутреннем конфликте и ослаблении всего своего организма («бессонных ночах», «страданиях и угрызениях совести») из-за «двойной игры» уже в 1911 г. Летом – осенью 1911 г. он попытался уйти из охранки, обратился к своему начальнику «с просьбой освободить меня… доказывал… что мне тяжело, что не могу так жить». Просьба эта не отвечала ни интересам охранки, ни намерениям ленинской партии и осталась неудовлетворенной.

Прежде чем Малиновский дождался решения по поводу своего освобождения от службы, в ноябре 1911 г. к нему обратилась В. Н. Лобова (она же старая большевичка Б. Б. Зильберберг), член Московского комитета большевиков и жена большевистского агента охранки А. И. Лобова (в 1913 г. уволенного оттуда за пьянство), с предложением в январе 1912 г. представлять Московский комитет на конференции Заграничного бюро ЦК РСДРП в Праге. Приглашение на конференцию, исходившее, по указанию Ленина, от К. П. Пятницкого и привезенное специальным посланцем из Парижа, большевиком-эмигрантом Л. С. Зеликсоном, в Москву Лобовой, которая в узком кругу московских ленинцев настояла на кандидатуре Малиновского («Недурно ведь вышло», – писала она чуть позже^[359]), явилось для последнего полной неожиданностью. Подозревая какой-то непонятный заговор^[360], он отказался. Он думал, что Лобова с этим приглашением подыгрывает охранке, и уверился в своих подозрениях, когда Заварзин (Малиновский впоследствии ошибся, сказав, что Мартынов^[361]) отклонил его просьбу об увольнении и «категорически потребовал» от него согласия на поездку в Прагу. Главной целью поездки и участия в конференции охранка поставила своему агенту личное знакомство с Лениным. Малиновский хотел отвертеться от задания, подумывал о том, чтобы не возвращаться после конференции в Москву, «но страх… убил все»^[362].

В Праге Ленин встретил долгожданного товарища словами: «Вот это то, чего нам недостает на конференции!»^[363] Малиновский выказал истинную преданность партийному боссу: не выполнил поручение охранки сообщить из Праги о месте заседаний («из-за чего был большой скандал, когда я вернулся»), не выдал имена участников кроме и без того известных охранке ее же собственных сотрудников. Из Москвы он уезжал с недобрым чувством, прибыл в Прагу против воли (с характерным опозданием!), а на конференции «случилось более страшное – я вошел в ЦК и согласился на кандидатуру в Думу»^[364]. Избрание Малиновского в ЦК РСДРП и выдвижение большевистским кандидатом от Московской губернии по рабочей курии на выборы в IV Государственную думу, несомненно, произошли по инициативе Ленина. Ввиду общеизвестности данного факта Ленину пришлось признать его на допросе в комиссии Муравьева (летом 1917 г.), оправдывая свои решения обнаруженными у нового товарища качествами «горячего и убежденного большевика» и большими агитаторскими талантами. Проверив все обстоятельства и заслушав более 30 свидетелей, комиссия сочла доказанным, что намерение провести Малиновского в Думу исходило от Ленина и ленинцев и лишь потом его подхватило и поддержало Московское охранное отделение^[365]. Малиновского ленинские замыслы повергли в ужас. Он впервые услышал о них только «на январской конференции»: «Там ко мне подошел Ленин и стал со мной говорить о возможности моей кандидатуры. И здесь я совершаю сознательное преступление… Я Ленину стал говорить, что не стоит выставлять мою кандидатуру в Думу, потому что принесу вред себе и партии. Ленин не спрашивал подробности – в чем дело. Я ограничивался небольшими заявлениями… Стоило мне немножко показать, что нельзя, и Ленин не согласился бы на мою кандидатуру…»^[366]